"Ага! - думаю и смотрю, как мечется. - Вот оно! Вот оно!" И на шею его гляжу, на вздутые жилы. Сейчас я за эти вздутые жилы возьму, и глаза эти красные полезут, хрипеть будет, корчиться. И вдруг он мне, красный, потный, мечущийся, испуганный, так стал противен, омерзителен, гадок, почти страшен. "Задушить, как гадину!" Шагнул я, поднялся он. Вдруг стук сзади и голос: "Здравствуйте!" Руки у меня опустились. Пётр Сидорович с постели вскочил, к вошедшему кинулся. А я, сам не помню как, в дверь. Слышал только, как "держи" сзади крикнули. Духом пролетел двор, за ворота выбежал, место людное, и в толпу прохожих затесался и иду, как ни в чём не бывало, только чувствую, ноги подкашиваются, и вдруг ко сну клонить начало. Пришёл домой, едва до койки добрался, лёг, заснул как убитый, часов пятнадцать спал. Просыпаюсь, - кто-то тормошит. Товарищ: "Где ты, - говорит, - чёрт ты этакий, пропадаешь? Вчера у тебя три раза днём был. Ищу. Урок есть, - на 30 рублей, братец!"
- Больше вы Петра Сидоровича не видали? - спросил я рассказчика.
- Нет, больше не ходил. На уроке вперёд даже дали, - поправился. Так и не знаю, узнал он меня тогда или нет. Но потом я видел. Уж когда совсем "отлично жил", что называется. Приехал в Москву, и вдруг захотелось мне опять те палестины посмотреть, где я с голода дох, - и, главное, если можно, человека, из-за которого я чуть-чуть не попал в каторгу. Поиграть с прошлым. Желание странное, мучительное и сладкое. Всё там по-старому. Та же беднота, и так же бедствует. И Пётр Сидорович жив, и ту же закусочную лавку держит. Постарел, конечно, сильно, но такой же кругленький, пузатенький. Удивился и испугался, когда перед его закусочной экипаж остановился, и барин его в трактир чай пить пригласил. Но подумал, должно быть, что какие-нибудь тёмные дела, и согласился. Пили мы с ним чай, смотрел я на это лицо, и с интересом смотрел. Особенно, когда он от чаю вспотел. Напоминал ему, кто я, какую имел с ним коммерцию. Он отвечал: "Как же-с не помнить? Помню!" Но, видимо, ничего не помнил. Мало ли нашего брата у него в руках перебывало! Разговоры же мои считал "подходцем". Когда я у него про Петьку спросил, он обеспокоился, нагнулся через стол и спросил: "Вы не из сыскной ли полиции?" Вижу, что никакого толка от него не добьёшься, я ему и брякнул: "А ведь знаете, Пётр Сидорович, я вас тогда-то вот и при таких-то обстоятельствах ведь задушить хотел!" Пётр Сидорович допил чашку, опрокинул, положил на донышко обгрызок сахара и сказал: "Всё может быть-с!" Поблагодарил за чай и за сахар, и мы ушли из трактира. Он, очевидно, и про самое происшествие забыл. Мало ли с ним чего за это время не перебывало!
Да и кто бы подумал при взгляде на этого солидного, на этого достойного человека, что, не случись постороннего обстоятельства, не войди кто-то, - он был бы, по молодости, "зверским, бесчеловечным убийцей".
Я мог бы привести в пример другого, очень известного теперь и симпатичнейшего деятеля; который тоже в трудных обстоятельствах надумал и чуть-чуть не совершил преступления.
Целою шайкой. С товарищами.
Как он рассказывал мне, - зная, что я интересуюсь "преступниками-подростками", - тоже с разрешением пользоваться его "случаем", - он надумал ограбить одного очень известного в Москве дельца, про которого он знал такое деяние, за которое можно проехаться и по владимирке.
Предполагалось сделать так: явится всей бандой, потребовать открыть кассу, взять, "сколько захотят", и, чтоб не сопротивлялся и не звал на помощь, пригрозить:
- А такое-то деяние помнишь? Откроем, - сам пойдёшь в Сибирь. Молчи!
Деяние ещё погнуснее покушения на убийство Петра Сидоровича.
Но во всех этих предварительных разговорах "шайки грабителей", не рассуждали ни о гнусности поступка, ни даже об его результатах, ни о том, - сколько они хотят взять денег, ни о том, что с этими деньгами сделают.
Всё представляли себе тот момент, когда делец, испуганный, потрясённый, "бледный, как полотно", - непременно "бледный как полотно", - дрожащими руками, - непременно "дрожащими руками", - подаст ключ:
- Берите!
Как он скажет это с покорностью, со страхом.
Рисовалась "картина" насилия, могущества их, беспомощности жертвы.
Этот план обсуждался месяц! Вот какое заранее обдуманное намерение! И месяц "обдумывалась" всё только "картина".
Узнали, когда делец бывает дома, когда он один, - но когда "шайка" дошла в назначенный день до его дома, все участники "сбрендили" и объявили инициатору:
- Иди один. А мы тебя здесь покараулим. Это, знаешь, тоже очень важно.
Так преступление и не состоялось.
17-летний тогда "составитель шайки" теперь, как я уже говорил, видный деятель, пользующийся симпатиями. А изо всех 16-18-летних "бандитов" вышли честные, скромные труженики, мирные и добрые отцы семейств…
В преступлении подростков много фантазии, а не злой воли. Больше молодой глупости, чем испорченности.
И каторга для них не место.
Если мы считаем несправедливым подвергать их смерти физической, то за что же подвергать смерти нравственной?
Каторга, - хоть и страшно редки исключения, - но всё же не всегда смерть для человека сложившегося.
Но для человека, который должен в ней ещё "складываться", "формироваться", это нравственная смерть непременная.
Юноша, в опасном возрасте "поддавшийся" фантазии, жизни не ведающий ещё, не знающий, начинает знакомиться с тем, что такое жизнь, по каторге.
Тюрьма - тёплый угол, казённые хлеба и карточная игра. Ограбление - цель, ради которой можно совершать убийства: "Потому, есть из-за чего". Единственная надежда в жизни - "фарт", счастье, удача.
И сахалинский опыт научит вас, что самые опасные враги общества, самые ужасные, зверские убийцы выходят впоследствии из людей, попавших на Сахалин юношами и в тюрьме "сформировавшихся".
Вдумайтесь в эти "преступления подростков" и решите:
- Действительно ли юноша, впавший в преступление, хотя бы и тяжкое, такой уж закоренелый преступник, что мы имеем право нравственно казнить его смертью?
И что в их преступлениях надо приписать злой воле, а что просто "опасному возрасту"?
Детская проституция
I
Мною получено следующее письмо:
"Милостивый Государь!
Сообщённая вами трагическая история одиннадцатилетней девочки Ирины Гуртовенко заставит многих призадуматься, и те немногие строки, которые вы посвятили этой истории, нам кажется, не пропадут даром. Можно надеяться, что найдутся люди, которые не откажутся прийти на помощь несчастной девочке, нужно только призвать на эту помощь, и нам кажется, что вы можете это исполнить. Мы же со своей стороны собрали для начала доброго дела посылаемые вам при этом 10 рублей и просим вас распорядиться ими на пользу и спасение этой несчастной и невольной преступницы. Ваши читатели. Г. Дубоссары. 21-го октября".
Это обязывало меня заняться судьбой несчастной девочки.
Исполнить это было, однако, не так-то легко.
У мирового судьи сведения краткие, сбивчивые и неверные.
Прасковья Гуртовенко приговорена на 3 недели. Полиция осталась приговором недовольна и переносит дело в съезд. Прасковья Гуртовенко не имела определённого места жительства. Её дочь после суда, будто бы, была отправлена в приют для неимущих, откуда её мать взяла назад.
Где теперь и та и другая - неизвестно.
После некоторых усилий и поисков мне удалось, однако, разыскать сначала мать, а потом дочь.
Мать я нашёл в одном из ночлежных приютов около Толкучего рынка.
Направо - винная лавка, налево - какая-то пивная, посредине - вход в ночлежный дом, известный под названием "Аронки".
9 часов вечера. Ночлежники и ночлежницы все в сборе. "Самое время".
Вы входите в женское отделение.
Воздух с запахом винного перегара и чего-то прелого.
Ночлежницы засыпают. То здесь, то там слышится катаральный, типичный запойный кашель.
Мы проходим между рядами ночлежниц, спящих на каких-то мешках, заменяющих им матрацы. У кого башмаки, те спят в башмаках, из предосторожности, чтоб ночью не украли.
На верёвках развешено и сушится какое-то отвратительное тряпьё.
Какая-то женщина бредит во сне:
- Пойди на кухню… Перекипело всё…
Должно быть, кухарка, "сбившаяся с толку" и попавшая сюда.
Вот в корзине маленький грудной ребёнок.
Ребёнок не спит, старается выползти и наполовину свесился из корзины.
Рядом спит мать с повязанной головою.
- С перепою она. Пьёт шибко: муж у неё идёт в солдаты.
Между рядами, словно тень, неровной, шатающейся походкой пробирается опухшая с отёкшим от пьянства лицом женщина.
- Чего бродишь, окаянная?!
- О Господи, Боже мой! - бормочет пьяная баба и больше по инстинкту, чем сознавая что-нибудь, пробирается к своему месту. Она вся дрожит, её бьёт лихорадка, - типичное лихорадочное состояние алкоголиков.
- Прасковья Гуртовенко! Прасковья Гуртовенко!
По пятому громкому оклику на одном из мешков что-то зашевелилось. Раздался писк ребёнка.
И поднялась женщина, одетая в рубище.
- Я Прасковья. Чего надоть?
На "матраце", среди лохмотьев, лежит анемичная, малокровная, бледная, словно восковая, трёхлетняя девочка, её вторая дочь.
- А где твоя другая дочь, Ирина?
Не знаю почему, но мне вспоминается почему-то библейский вопрос: "Каин, где брат твой Авель?"
- А я почём знаю! Нешто её усторожишь! Пошла, должно, на Молдаванку к тётке, там и заночует!
Чтоб не беспокоить других ночлежниц, мы вызываем её в коридор.
Гуртовенко-мать типичная представительница "потерянной женщины" ночлежных домов.
Наружность мегеры, умеющей, когда нужно, прикинуться "казанской сиротой".
Она три года, как овдовела, имеет "друга сердца", ночлежника, ночующего здесь же, в этом же приюте. Пьянствует, в пьяном виде бьёт свою 11-летнюю дочь Ирину и трёхлетнюю Елену. Заставляет Ирину ходить просить милостыню, причём "для жалости" даёт ей трёхлетнюю сестрёнку. И два года тому назад заставила Ирину промышлять своим детским телом. Ирина приносит, когда 30, когда 40 копеек. И если приносит мало - Прасковья её бьёт.
- Тебя приговорили на 3 недели?
- На две!
Несчастная даже не знает, на сколько её приговорили.
- Ты заставляешь заниматься свою дочь нехорошим делом?
- И-и, что вы? Это всё девчонки наплели, наговорили! Ребёнок ещё махонький! Где ей! Наплели на меня.
- Что же, твоя дочь честная девочка?
- Известно, ещё махонькая!
- Буде врать-то, - осаживает её один из проходящих мимо ночлежников, прислушавшийся к разговору.
Гуртовенко-мать слегка конфузится.
- Это верно… В прошлом году случилось с ней это несчастье… Так я вот какими слезами тогда плакала.
Гуртовенко показывает на пальце, какими слезами она "тогда" плакала. Слёзы величиной в полпальца.
- А чтоб теперь девочка этакими вещами займалась, ничего этого нет. Наплели!
Но тут в разговор вступается и всё дело разъясняет "Васька Малый".
"Васька Малый" - детина, косая сажень в плечах. Красивый, рослый, здоровенный, балагур и весельчак.
Это человек с прошлым. Судился.
- Сколько, во всей точности не помню. Но что пять разов, это - верно.
Лишён прав за грабёж, живёт по ночлежным приютам и, по его словам, "работает".
Но что у Васьки Малого называется "работать" - разбирать не станем.
Человек здесь всё и вся знающий.
Он сразу разъясняет спор.
- Балует у неё девчонка! Это верно, что балует! Не признаётся только, вашескородие! А балует! Это вам в других ночлежных приютах их поискать надо. Здесь не ночуют теперь, боятся, недавно облава была. В других они все.
И Васька Малый перечисляет ночлежные дома.
- Там много их есть. Разного возраста. Этакие вот, этакие, этакие…
Васька Малый с улыбкой показывает от полу всё ниже и ниже.
Вы отступаете с некоторым ужасом.
Да ведь он говорит о 8-летних девочках.
Неужели это правда?
- Будьте спокойны-с? - смеётся Васька Малый.
Идём по ночлежным домам, отыскивать эти жертвы человеческого греха и преступления.
Обойдя несколько ночлежных домов, мы находим их, наконец, в одном приюте.
На сегодняшнюю ночь они скучились здесь все, - несчастные подруги Ирины Гуртовенко по ремеслу.
Девочки в возрасте от 10 до 14 лет.
От 10 до 14, но не забывайте, что они занимаются этой профессией уже по 2 года и больше.
Перед нами тот уголок ада, который Данте назвал "злой ямой".
Перед нами "злая яма" Одессы, где гибнут и нравственно и физически дети.
Как же дошли они до "жизни такой".
Ирину Гуртовенко с девятилетнего возраста начала посылать мать.
А вот Софья, русская, 14 лет, жертва семейных неурядиц.
Я не называю её фамилии, потому что её отец служит и "имеет место" в Одессе.
По её словам, она - жертва мачехи.
Отец женился на другой, мачеха её невзлюбила и стала "наговаривать". Отец, послушавшись наговоров, выгнал её из дома, отказывает в самой ничтожной помощи.
Своим ужасным ремеслом она начала заниматься из-за нужды только с января или февраля этого года.
Место её прогулок - Соборная площадь и Дерибасовская улица.
Если бы при чтении этих строк у отца явилось желание, пока ещё, быть может, не поздно, спасти свою несчастную дочь, - он может найти её в приюте "Маиорки", около Толкучего рынка.
Ите Боксерман лет десять.
Из них два она уже известна, как постоянная обитательница ночлежных приютов, - и год тому назад вступила на тот же путь, по которому идут её подруги.
Итого - восьми лет.
Отец у неё умер давно. Мать служила на месте, прислугой, а потом занялась мелкой торговлей.
Ита бежала от матери, её соблазнила подруга Энта Мехер, тогда 11-летняя девочка:
- Будем воровать, гулять!
Падение этого ребёнка произошло в Ботаническом саду.
Ита переживает первый период своего падения.
Кроме того, просит милостыню.
На заработанные "таким" образом деньги она живёт сама и отдаёт часть своему "другу сердца" Лейбе Дрогинскому, двенадцатилетнему мальчику, живущему на её средства.
Её сажали в приют для неимущих, но она бежала.
Её поймали, но в конце концов "накрутили уши" и выгнали: эта 10-летняя девочка портила других.
- Это она при вас так, присмирела, а то так ругается, что ужас!
Эта 10-летняя девочка рассказывает про своих подруг "всё", всё понимая.
- О, это будущая "Золотая ручка!" - с улыбкой кивает на неё содержатель ночлежного дома.
Эта десятилетняя девочка, год уже промышляющая развратом, держащая на свои средства "друга сердца", поражает своим ранним развитием,
Перед вами бойкая, живая, умная и даже остроумная девочка.
Она не без юмора показывает, как её подруги воруют лакомства "из-под шали", как они носят "шлейф", гуляя по Дерибасовской.
И посмотрите, какой завистью, какой детской жадностью к гостинцам разгораются её глаза, когда она говорит про Энту Мехер, что та:
- Покупает себе лакомства, пирожное, купила жареную гуску и съела!
Перед вами ребёнок, маленький ребёнок с речами старой, прошедшей огонь и воду, кокотки.
Она спокойно говорит вещи, заставляющие краснеть видавшего виды человека.
Я не верил своим глазам, своим ушам.
Мне вспоминался сон, который видел перед самоубийством Свидригайлов в "Преступлении и наказании".
Вы помните этот страшный сон?
Свидригайлову снится, что он нашёл ребёнка, маленькую девочку, И вдруг эта девочка, этот ребёнок улыбается ему улыбкой кокотки, он читает следы разврата на лице этого ребёнка… и просыпается в ужасе.
Мне казалось, что я вижу тоже страшный сон, что я вот-вот проснусь в ужасе, в холодном поту.
Но этот спёртый воздух, эти дети, кивающие головой, поддакивающие рассказам Иты Боксерман.
Эта Энта Мехер, очевидно, "львица" среди несчастных детей!
Энте Мехер "уже" 13 лет.
Её мать - воровка.
- Брат тоже был вором, а теперь торгует лимонами.
Она говорит это "воровка", "вор", точно так же, как мы сказали бы:
- Мой брат - инженер, доктор, адвокат, журналист.
Это не ругательное слово, а просто точное определение профессии.
Она росла у тётки, торгующей на Привозе, где и пала.
На Энту здесь смотрят с завистью. Энта смотрит на других свысока.
Она "зарабатывает" рубля четыре в день.
За нею числятся подвиги: из-за неё один господин, будто бы, даже бросил жену (???).
Конечно, Энта преувеличивает и врёт, но вы видите, чем эти дети гордятся.
Энта - самая хорошенькая во всей этой "злой яме". У неё красивое лицо и совсем не детский взгляд.
- Энта белится, румянится и пудрится! - сплетничает про неё Ита Боксерман.
- А ты не румянишься, не пудришься? - уличает её Энта.
И десятилетняя девочка должна замолчать, потому что она тоже и белится и румянится, отправляясь на "промысел".
Энта "живёт хорошо".
Ночует по ночлежным домам, но:
- Обедает по ресторациям! Покупает себе лакомств, пирожных, гостинцев, всего, всего! Вчера купила за 2 рубля жареную гуску и съела! - глотая слюнки, объясняют подруги.
Энта - модница: она и теперь, потревоженная среди сна, одевается и надевает на себя платье с "кружевами".
- А один раз, - объясняет содержатель ночлежного дома, - она пришла в шляпке, в перчатках, новое платье. Ну, совсем как ходят порядочные девушки… с Дерибасовской улицы! - добавляет он, чтоб поняли, что на его языке называется "порядочностью".
Кроме своей "профессии", Энта занимается ещё и мелким воровством:
- Очень ловко ворует из-под шали!
- Ита - её ученица.
И не прочь заняться "устройством" других девочек, за что берёт с них половину "заработка", и притом "немедленно".
Всё это даёт ей возможность не только "хорошо жить" самой, но и содержать на свои средства "друга сердца" - шестнадцатилетнего Бориску, ночлежника этого же приюта.
Такова Энта Мехер, имеющая 13 лет отроду.
Федосьи Румянцевой, 15 лет, и Хаи Бурштейн, 13 лет, нет сейчас в этой компании.
Федосья Румянцева содержится в настоящее время в тюрьме: её приговорили на полтора месяца за кражу.
- Оболгали её!
Подруги уверяют, что её "под тюрьму подвели" они из-за конкуренции.
Судьба Федосьи такова.
Её мать живёт с "другом сердца" и выгнала дочь за скверное поведение.
В ряды детей, занимающихся ужасной профессией, она попала с этого лета.
13-летней Хаи Бурштейн тоже нет сейчас здесь.
Она у матери.
Которая "заработанные" дочерью деньги "вносит в ссудо-сберегательную кассу!"
На эту дорогу 13-летняя девочка вступила всего полгода, но если вы здесь произнесёте её уличную кличку, её "nomme de la guerre" - "Фенька", - это имя вызовет общее уважение.
Фенька ребёнок "с головой".
Она, кроме всего прочего, ворует, - и очень прибыльно ворует:
- Недавно ещё украла хорошую шаль, стоящую 30 рублей.
Она занимается и перепродажей своим подругам старых вещей "в рассрочку".