И адмирал, и старший офицер, и боцман Кряква только довольно улыбнулись. Нечего и говорить, что князь дивился быстроте маневра.
- Одна минута, вашескобродие, - доложил сигнальщик старшему офицеру.
- Прелестно… Весь маневр в одну минуту… Это волшебство! - проговорил князь.
Адмирал не опускал головы с верху и зорко поглядывал на паруса, все ли до места дотянуто. Не спускал глаз и Курчавый и не заметил, что графиня бросала по временам на него восхищенные взгляды, словно бы на первого тенора на сцене.
Адмирал слышал слова князя и не подумал ответить.
"Точно могли на "Султан Махмуде" ставить паруса более минуты! Точно матросы не работают как черти!" - подумал адмирал, и, конечно, в голову его и не пришло мысли о том, какими жестокими средствами дрессировали матросов, чтобы сделать их "чертями".
Вместо адмирала "грек", весь сияющий, благодарил его светлость за то, что быстрота так понравилась князю и графине, и точно он, капитан, виновник такого торжества.
Через несколько минут раздалась команда старшего офицера "крепить" паруса.
Снова побежали наверх марсовые и стали убирать марселя и брамсели. Внизу в то же время брались на гитовы нижние паруса.
По-прежнему царила тишина на корабле, и адмирал и старший офицер были в восторге. Уборка парусов шла отлично, и ни одного боцманского словца не долетало до полуюта.
Но вдруг - на фор-марсе заминка. Угол марселя не подбирается.
Курчавый в ужасе взглянул на фор-марсель. Адмирал нетерпеливо крякнул.
В эту минуту маленький молодой матросик, стоявший внизу у снасти, смущенно и быстро ее раздергивал. Она "заела" и не шла.
И, вероятно, чтобы понудить веревку, матросик чуть слышно умилостивлял веревку, говоря ей:
- Иди, миленькая! Иди, упряменькая!
Но так как "миленькая" не шла, то матрос рассердился и, бешено тряся веревку, тихо приговаривал:
- Иди, подлая. Иди, такая-сякая… Чтоб тебе, такой-сякой.
Унтер-офицер услыхал непотребное слово и, негодующий, чуть слышно проговорил матросу:
- Ты что ж это, Жученко, такой-сякой, ругаешься? Что я тебе приказывал, растакой с… с…
Боцман подскочил к снасти, раздернул ее и сдержанно сердито воркнул:
- Чего копались тут, такие-сякие, словно клопы в кипятке? Матрос, а насекомая, такая-сякая!
Мачтовый офицер в благородном негодовании воскликнул:
- Не ругаться, такие-сякие!
Среди тишины до полуюта долетели и "морские термины". Князь весь съежился. Графиня улыбнулась и отвернула лицо. Словно бы смертельно оскорбленный, что вышла заминка, как сумасшедший бросился старший офицер вниз, и, не добегая до бака, он крикнул:
- Отчего не раздернули?
- Раздернули! - крикнул Кряква.
- Раздернули?! А еще обещали… Постараемся!
И с уст старшего офицера как-то незаметно сорвалось "крылатое" словечко, и он полетел назад.
"Грек" замер от страха. "Все пропало! Его светлость?! Что он доложит в Петербурге?" - пронеслось в голове капитана.
И он уже был на баке и, по обыкновению мягко, проговорил:
- Перепорю вас, такие-сякие!..
Князь совсем сморщился… Графиня сдерживала смех.
Максим Иваныч, услыхавши всю эту брань, вспылил. Он побежал сам на бак. Но до бака не дошел и, увидавши ненавистного ему "грека", прошептал:
- Разодолжили-с… Нечего сказать… При даме-с!..
И позабывший, что дама в нескольких шагах, адмирал прибавил от себя более внушительные слова.
Только что взбежавши назад на полуют, адмирал вспомнил, что сказал, и, смущенный, чуть слышно спросил старшего офицера:
- Слышно было?
- Слышно, Максим Иваныч! - угрюмо проговорил старший офицер и продолжал командовать.
Закрепили паруса отлично. Никто из гостей и не заметил заминки на несколько секунд, которая "зарезала" моряков.
Марсовых спустили с марсов.
- Я в восторге, адмирал, - проговорил с утонченною любезностью князь. - Парусное ученье великолепно. Благодарю за доставленное наслаждение, любезный адмирал.
Адмирал смущенно поклонился.
- Прикажете продолжать учение, ваша светлость?
- К сожалению, не могу… Обещал смотреть сегодня пятнадцатую армейскую дивизию.
- Быть может, изволите позавтракать, ваша светлость?
Но князь извинялся, что нет времени, и скоро, любезно простившись со всеми, направился к трапу…
- Так вечером приходите! - промолвила, весело смеясь, графиня, протягивая руку Курчавому.
Проводивши гостей, адмирал вошел в свою каюту и, взглянув на парадно накрытый стол и на вестового в полном параде, воскликнул:
- Ну и черт с ним, если не захотел завтракать…
И, обращаясь к вестовому, крикнул:
- Старый сюртук и зови всех офицеров к столу, Суслик! Да башмаки свои можешь снять!
Волк
(Из далекого прошлого)
I
Однажды, под вечер воскресного дня, баркас с матросами первой вахты пристал к левому борту парусного корвета "Гонец", стоявшего на севастопольском рейде.
В числе возвратившихся с берега пожилой фор-марсовой Лаврентий Чекалкин, носивший кличку "Волка", поднялся со шлюпки озлобленный, мрачный и бледный. Голова его была обмотана тряпицей, пропитанной кровью.
Другой матрос, тоже пожилой фор-марсовой, Антон Руденко, поднялся на палубу, прихрамывая на одну ногу. Вспухшее его лицо было окровавлено. Половина уха была оторвана.
- Это что такое? - сердито спросил старший офицер Петр Петрович старшину баркаса.
- Передрались, ваше благородие.
Быстрый и решительный во всяких случаях, Петр Петрович крикнул боцману Гордеенку:
- Завтра до флага перепороть обоих!
- Есть, ваше благородие! Но…
- Какие там "но"? Я тебе "но" пропишу на морде!
- Слушаю, ваше благородие. Однако дозвольте переждать порку.
- Почему?
- Волк быдто поранен ножом, а Руденко вовсе измят. И ноги, должно быть, перелом.
- Были вдребезги?
- Выпимши, но при полном рассудке, ваше благородие!
Старший офицер изумился.
Оба матроса были исправные и приятели.
- И вдруг так изувечили друг друга? Из-за чего?
- Не могу знать, ваше благородие. Должно, из-за эстой самой Феньки, - со снисходительным презрением к женщинам прибавил боцман.
- Какая такая Фенька?..
- Молодая вдовая матроска.
- Ну, так что ж?
- С Волком два года путалась и в один секунд: "Отваливай! Очертел, мол, сразу". Беда какие торопливые есть матроски! - насмешливо промолвил боцман.
- Так, значит, Руденко не зевал на брасах… А Волк приревновал?..
- Не должно… Фенька в Симферополь утекла. Новый город пожелала увидать. Любопытная, видно! - усмехнувшись, пояснил старый боцман.
- Ничего не понимаю! - воскликнул Петр Петрович.
- Как баба облестит - никакого не выйдет понятия, ваше благородие!
- Тоже нашли - из-за бабы драться! А еще хорошие матросы! Позови-ка их сюда! - приказал Петр Петрович.
Он решительно был изумлен романической историей, и у кого же? "У пожилого умного Волка, казалось, не способного на такие штуки!" - подумал старший офицер, питавший некоторую слабость к лихому марсовому.
Уж очень хорошо он вязал штык-болт на ноке фор-марса-реи и вообще был "отчаянный" в работах матрос… Первый на "Гонце".
И вдруг - скажите пожалуйста!
Через минуту оба матроса подошли на ют, где стоял старший офицер.
- Так как же, Волк? Обезумел, что ли, под старость?
- Никак нет, ваше благородие! - застенчиво промолвил Волк.
- Хорош: "Никак нет!" Полюбуйтесь оба на себя. Доктор сейчас осмотрит. Нечего сказать: старые петухи! А еще приятели!.. Прежде пьянствовали вместе… А теперь, видно, отстал пить?
- Отстал, ваше благородие…
- Ну, говори, Волк, чтобы мне знать, как вас выдрать после починки. Из-за чего разодрались?
- Так, ваше благородие! Из-за разговора.
- Не ври, Волк… Из-за Феньки?.. Сказывай!
Волк молчал.
- Точно так, ваше благородие! С позволения сказать, из-за непутящего ведомства и вышла раздрайка! - проговорил виновато Руденко.
Волк только презрительно взглянул на приятеля.
- И ты, Волк, из-за бабы изувечил Руденку? А эта злая скотина пырнул тебя? Кто зачинщик?
- Я, ваше благородие! - безучастно вымолвил Волк.
- А ты, верно, подзадорил его, подлец? Волк зря не начнет! - сердито обратился старший офицер к Руденко.
- Я, ваше благородие, думал, чтобы как следует… Для его старался… Открыть, значит, глаза его хотел… Вижу, Волк здря в тоску вошел. Я и обсказываю: по той, мол, причине Фенька от его сбежала, что не очень-то лестно ей хороводиться с им. Прикидывалась, говорю, быдто обожает… Как пить, в Симферополе тую ж минуту молодого солдата нашла. Лукавая, ваше благородие! Вокруг пальца обводила Волка, а он…
- И Волк за твои подлые слова изувечил тебя, Руденко?
- Точно так, ваше благородие!
- Ты, подлец, как разбойник… ножом? Ну уж и отполирую я тебя, мерзавца!
- Не оборонись я ножом, не жить бы мне, ваше благородие! Освирепел из-за слов Волк. Извольте взглянуть на морду… И ухо… И нога…
- Мало еще тебе. Будешь помнить выволочку… Зачем лез с подлым разговором к Волку?.. Просил он тебя насчет Феньки?.. Говорил, что ли?
- Никак нет, ваше благородие…
"Какой же он привязчивый дурак!" - подумал старший офицер, взглядывая на Волка. И, казалось, теперь понял причину перемены Волка в последнее время.
Волку было стыдно и обидно. То, что скрывал он от всех, стало предметом общего внимания. Главное, о Феньке пойдут разговоры.
- Ступай оба. Доктор осмотрит! - сказал Петр Петрович.
И значительно смягченным тоном прибавил, обращаясь к Волку:
- А ты не тронь больше этого подлеца!
- Есть, ваше благородие!
- Ведь до смерти его изобьешь… У тебя кулак!.. И угодишь в арестанты из-за мерзавца. Помни, Волк.
- Есть, ваше благородие!
И тон голоса Волка, и выражение его лица как будто говорили, что не стоит в арестанты из-за такого человека, который своим подлым разговором довел до драки и теперь, как "последний матрос", обсказал причину старшему офицеру.
- И ты, Волк, знаешь… того… Не распускай шкотов… Нечего матросу скучать… Плюнь! - почти ласково промолвил Петр Петрович.
II
Через полчаса в кают-компанию вошел худощавый и маленький старый врач Никифор Иванович. Обыкновенно веселый и легкомысленный "папильон", он несколько озабоченно сказал старшему офицеру:
- Дело-то "табак", Петр Петрович!
- Больных не любите, так и "табак", Никифор Иваныч? - проговорил, подсмеиваясь, старший офицер.
Он хорошо знал, что этот "мичман", несмотря на его почтенный возраст, не любил лечить больных. Давно уже позабывший медицинские книжки, он всегда весело говорил, что природа свое возьмет, а не то госпиталь есть, если матросу предназначено в "чистую", как Никифор Иванович называл смерть.
По счастью для него и, главное, для матросов, на корвете больных не бывало.
- Да что их любить, Петр Петрович! А Волка нужно бы в госпиталь!
- Разве на корвете нельзя зачинить?
- Все можно, а лучше отправить на берег. Природа у Волка свое возьмет, и хирург живо обработает. Рана глубокая, под ухо прошла… Перевязку сделал, а теперь пусть дырку чинят в госпитале. Верней-с. Ну, да и я, признаться, давно не занимался хирургией, Петр Петрович!.. И вообще не любитель лекарств! - откровенно признался Никифор Иванович.
- А Руденко что?
- Отлежится… Дня через три с богом порите его, Петр Петрович!
- А нога?
- То-то перелома будто нет. Посмотрю, как завтра… И ловко же его изукрасил Волк! Счастье, что Руденко еще цел! - весело промолвил старенький доктор.
Старший офицер послал вестового сказать на вахте, чтобы подали к борту четверку, и сказал юному, несколько месяцев тому назад произведенному смуглолицему мичману Кирсанову:
- Отвезите, Евгений Николаич, вашего любимца в госпиталь. Да попросите сейчас же его осмотреть и спросите, нет ли опасности.
- Слушаю, Петр Петрович!
- И ведь с чего сбрендил старый дурак! Знаете, Евгений Николаич?
- Знаю, Петр Петрович. Оттого он переменился в последнее время и тосковал.
- То-то и удивительно… Волк… и… из-за какой-то Феньки!..
- Волк не похож на других… Он по-настоящему любит женщину! - краснея и взволнованно промолвил мичман, словно бы обиженный за удивление старшего офицера.
Мичману было двадцать лет. Ему казалось, что и он "по-настоящему любит", и навеки, конечно, эту "божественную" Веру Владимировну, к сожалению, жену капитана первого ранга Перелыгина. Он знаком с нею три месяца, и с первой же встречи влюбился в эту хорошенькую блондинку лет тридцати и таил от всех свою любовь. "Божественная" с ним кокетничала, а он благоговел, по временам втайне желал "кондрашки" толстому, короткошеему капитану, раскаивался и верил, что госпожа Перелыгина - пушкинская Татьяна. Недаром же она любила декламировать:
Но я другому отдана
И буду век ему верна
Вымытый, перевязанный и переодетый, с "отсылкой" (бумагой) в госпиталь, вышел Волк на палубу.
Перед тем как Волку спускаться в шлюпку, его окликнул старший офицер и сказал:
- Скорей починись, Волк!
- Есть, ваше благородие!
Вся команда, уже в палубе, пожелала Волку скорей вернуться на корвет.
Он хотел было идти на нос шлюпки, но мичман приказал матросу сесть на сиденье рядом с ним, и четверка отвалила.
Вечер был обаятельный. Звезды загорелись в небе.
Волк задумался.
Это был здоровый, крепкий человек, далеко за сорок, мускулистый, широкоплечий, мешковато одетый, спокойно-уверенный в своей физической силе, привыкший к морю и любивший его, с грубоватым, суровым лицом, с тем выражением искренности, простоты и в то же время какого-то философски-спокойного ума, которым отличаются моряки, много видавшие видов на своем веку.
Еще недавно его серые глаза светились радостно, и по временам в его серьезном лице появлялась горделиво-торжествующая улыбка счастливого человека. В то время он и бросил пить, вдруг сделался бережлив и стал мягче характером.
Суровый на вид, он обыкновенно редко сердился, и его трудно было разозлить. Только скалил свои крепкие белые зубы и добродушно подсмеивался. Но, когда его охватывал гнев, он напоминал обозленного волка, и все боялись довести матроса до исступления. Знали, что мог избить до смерти, если не удержать силой.
В последнее время Волк сразу изменился. Стал молчалив, угрюм и раздражителен. По временам долго смотрел на море, точно думал какие-то невеселые думы, и глаза его были тоскливые, какими прежде не бывали.
От людей старался скрыть тоску, и матросы, любившие и уважавшие Волка, только дивились, пока не узнали, что его бросила Фенька, безумная "приверженность" к которой была известна на корвете и всех изумляла.
- Чудеса! Вовсе втемяшился Волк! - говорили тихонько на баке.
Но подсмеиваться над ним не смели.
Все знали, что Волк вообще не любил "пакостных" разговоров, как называл он циничные шутки о бабах, обычные на баке, и очень озлился бы за Феньку. Раз он избил до полусмерти одного матроса, сказавшего при нем что-то скверное о ней.
И это хорошо помнили на баке.
Шлюпка повернула с рейда в Корабельную бухту.
Море точно дремало. Кругом было тихо-тихо… Только часовые с блокшивов, на которых жили арестанты, перекликались протяжными "слу-шай!..".
Огоньки мигали в домах слободки.
Волк глядел на огоньки… Еще месяц тому назад Фенька здесь жила…
"Конец!" - подумал Волк, и чувство обиды и боли охватило его, когда он опять вспомнил "скоропалительность" перемены Феньки… Была, кажется, привержена, обещала вернуться из Симферополя и вдруг так "обанкрутила"…
Слова Руденки жалили его сердце, точно змея…
- Что, брат Волк… Болит голова? - вдруг участливо спросил мичман.
- Самую малость, ваше благородие!
- Верно, скоро выпишешься…
- Как бог, ваше благородие…
- Экий подлец этот Руденко!.. Уж ему будет!
- И без того… избил… А полегче бы его пороть, ваше благородие!.. Заступились бы, ваше благородие, перед старшим офицером… Зачинщик-то я… Я и виноватый!
- И ты еще заступаешься за подлеца? - воскликнул мичман, тронутый словами Волка.
- А то как же, ваше благородие? Не оборонись он и не ошарашь ножом, пожалуй, быть бы мне убивцем… За это в арестанты.
- Разве убил бы?
- В обезумии человек на все пойдет, ваше благородие, - необыкновенно просто и убежденно сказал Волк.
"Он по-настоящему любит", - снова подумал мичман.
И ему стало обидно, что он не только не вызвал на дуэль одного лейтенанта, который в кают-компании назвал "божественную" Веру Владимировну "любительницей похождений", но промолчал и теперь даже разговаривает с лейтенантом.
"И какой я подлец в сравнении с Волком!" - мысленно проговорил мичман.
Он несколько минут молчал, чувствуя себя виноватым и восхищенный любовью матроса. И вдруг порывисто и сердечно проговорил, понижая голос до шепота:
- Знаешь что, Волк?
- Что, ваше благородие? - чуть слышно ответил Волк.
- Может, ты захочешь известить Феньку, что ты в госпитале… Так скажи адрес. Я напишу.
- Спасибо, ваше благородие… Не надо!
И при лунном свете лицо Волка показалось угрюмее, когда он еще тише прибавил:
- Не приедет, ваше благородие!..
- Шабаш! - крикнул мичман.
Четверка остановилась у пристани.
Юный мичман приказал гребцам ждать его возвращения и вместе с Волком вышел на берег.
- Скорей поправься - и на конверт, Лаврентий Авдеич! - горячо проговорил молодой загребной на четверке.
- Спасибо, братцы! Чуть починят башку - на конверт!
Мичман с Волком поднимались в гору. Матрос шел немного сзади, соблюдая дисциплину.
- Иди рядом, Волк! - наконец проговорил Кирсанов.
- Есть, ваше благородие!
И Волк поравнялся с мичманом.
- Отчего, ты думаешь, не приедет?.. Только написать… Навестит.
- Не надо, ваше благородие.
- Недобрая, что ли, она?
- Она?! Руденко все набрехал на нее! - возбужденно проговорил Волк.
- Так отчего же она уехала?.. Ты так привязан к ней. Нарочно зимой на вольную работу ходил, чтобы только…
- Не пытайте, ваше благородие! - перебил матрос.
В его голосе звучала почти что мольба.
Юный мичман сконфузился и смолк.
В госпитале как раз был вечерний осмотр главного доктора, и были все врачи, когда пришел мичман с раненым.
Хирург внимательно осмотрел рану Волка, ковырял ее каким-то инструментом и велел фельдшеру поместить Волка в палату.
- Счастливо оставаться, ваше благородие! - ответил Волк на ласковое прощание мичмана.
И когда матрос ушел, мичман спросил пожилого рыжеватого врача:
- Что, доктор, опасна рана?
- Опасна! - умышленно преувеличивая опасность раны, отчеканил резко, с апломбом, рыжий врач, словно бы недовольный недостаточно почтительным тоном профана к жрецу.