- Волк умрет? - испуганно, чуть не со слезами проговорил мичман.
- С чего вы это взяли? Опасна - не значит смертельна! - внезапно смягчаясь, промолвил рыжий врач при виде испуга мичмана за матроса. - Не волнуйтесь, молодой человек… Бог даст, выживет… Здоровый. А странная фамилия: Волк…
- Это, доктор, кличка… А фамилия его Чекалкин… Первый матрос у нас на корвете… И какой хороший человек, если бы знали!.. Вы, доктор, почините его! - умоляюще и краснея просил мичман.
- Постараюсь… А вы первый год мичманом? - ласково улыбаясь, промолвил врач.
- Первый… А что?
- Свежестью веет… Приятно смотреть на такого мичмана… Позвольте познакомиться… Зайдите ко мне как-нибудь…
Они назвали фамилии друг другу, и оба, по-видимому, были довольны новым знакомством.
Когда мичман вернулся на корвет и доложил старшему офицеру, что сказал хирург, Петр Петрович поморщился и пошел к капитану доложить о происшествии.
Ввиду серьезности раны капитан недовольно заметил, что придется написать начальнику эскадры рапорт, и прибавил:
- А как Руденко отлежится, дайте ему триста линьков…
- Есть!
- А потом под суд… Законопатят в арестанты… Ножом пырнуть! Мог и убить!
Капитан помолчал и прибавил:
- И как это Волк втемяшился в какую-то там бабенку-с!.. Не первогодок, кажется… Не понимаю-с!
- И я не понимаю… Мог бы понять, что ему сорок шесть, а этой Феньке, говорят, двадцать пять!
- Конечно, возраст основательный… Но… но Волк молодец и ведь не старик же, однако! - с внезапным раздражением крикнул капитан.
И старший офицер спохватился, что дал маху.
Капитану было сорок пять, а его жене - двадцать.
III
Волк лежал на койке рядом с матросом Бычковым, сломавшим себе ногу при падении с марса-реи фрегата "Проворный".
На третью ночь после поступления в госпиталь Волк не спал. Болела голова, и тревожили тяжелые мысли. Не занятый работой, он вспоминал недавнее время, - и не мог от него оторваться.
И с какою-то мучительной проясненностью проносились перед ним картины счастья. А теперь?
Волк только встряхивал головой, словно отгоняя от себя тоску.
Припоминал, в чем виноват был перед Фенькой, и мучился раскаянием.
"Оттого и бросила!" - объяснял внезапное решение Феньки этот не понимавший женщин матрос. И с тоской любящего сердца, потерявшего навеки Феньку, прошептал:
- Крышка!
- Чего не спишь, Волк? Это насчет чего крышка? - спросил сосед по койке.
Волк не отвечал.
Но ему вдруг захотелось открыться, выкрикнуть кому-нибудь про боль смятенной души, не дающей покоя.
И, сдерживаясь от волнения, проговорил:
- А я, братец ты мой, думаю: не может этого быть, чтобы бабья душа была вроде как беспардонная… Сегодня, к примеру, ты хороший, а завтра - подлый человек, и чтобы духа твоего не было… Такой загвоздки в секунд нет… Видно, другая какая загвоздка…
- Стоит и обмозговывать! Нашел чем заниматься! - ответил Бычков, удивленный, что такой степенный и старый матрос думает о таком нестоящем предмете, как бабья душа, да еще ночью, когда спать надо. Но так как и Бычкову не спалось - нога ныла, - то он тотчас же прибавил: - Всякая баба беспардонная и есть. Но только мало полного нашего понятия о бабе. От нее столько загвоздок, что лучше и не думай, по каким причинам, а бей ее! Оно верней.
Бычков, матрос лет за тридцать, уверенно и убежденно проговорил эти слова и притом без всякого озлобления. Напротив! И в его некрасивом, грубом лице, и в тоне его голоса было много добродушия.
- За что бить? - спросил Волк.
И в его голову пришла мысль: может, не обескуражила бы его Фенька, если бы он ее бил? Но в ту же минуту мысль эта исчезла. Стал бы он ее бить! Да и Фенька в его глазах была особенная. Тронь только ее!
- А за все, братец ты мой! Такая уж в их природа. И которые лестнее, вовсе беспардонные шельмы! Видал ты вчера мою матроску, Волк? Проведать забегала…
- Видал.
- Так завсегда вертит подолом, стерва! По глазам ейным вижу… И чем глаза ласковей, тем больше облыжности… Значит, уж продает меня. Заметает, подлая лиса, хвостом… Как, мол, ловчей обмануть законного своего матроса!
Волк жадно слушал. Это суждение Бычкова казалось откровением. И ревнивые подозрения невольно закрадывались в голову Волка.
А Бычков среди тишины палаты, нарушаемой храпом или каким-нибудь словом во сне, вполголоса продолжал:
- Уж сколько я дубасил свою матроску - все загвоздок искал.
- И что же?
- Зря! Только мужчинское свое зло срывал. Бывало, бьешь - клянется… Прибавишь бою - Аришка взвоет и сперва поклянется, а потом зарок даст… "Никогда, мол, не буду… В потемнении рассудка, дескать, закон нарушила… Подлый матрос, мол, слабую матроску облестил… Так - по путе ветром надуло… А я, говорит, тебя только, законного матроса, и обожаю…" И ведь так ублажит, что, по нашей подлости, и поверишь…
- А веры-то нет?
- Верь подлой! Синяки прошли, она опять за свое. Кровь в ей бунтует. Никак не может. Ну, и приверженности ко мне такой нет, чтобы закон Аришке в охотку… Однако - врать нечего - добрая матроска и завсегда уважит… Пойми-ка эту линию, Волк!
Но Волк не понимал, казалось, и возмущенно сказал:
- Подлость одна бить так бабу.
- То-то и я бросил потом Аришку. Вижу, не выучишь. И нет во мне прежней обиды. Служи, мол, такая-сякая, как обвязанная жена, и мой хлеб жри, и черт с тобой, ежели ты вроде быдто влюбленная… Путайся с другими… Вот, братец ты мой, как я полагаю насчет загвоздок… Плюнь, и шабаш!
Волк был возмущен и молчал.
- А ты, Волк, чего не спишь?.. Какая загвоздка? Или башка болит? С чего это тебя матрос ножом пырнул?..
- Избил его… Не догадайся он ножом, я б его до смерти…
- Пьяный?
- То-то тверезый.
- Так чем же тебя матрос до точки довел?
- А он не будь что ни на есть подлюгой! - взволнованно начал Волк, закипая гневом. - Нечего сказать, открыл свою подлую душу… И ведь нет больше подлости, как обессуживать бабу… Бреши на ее - всякий поверит. А она что с подлецом сделает? Он-то расславит… Пакость на ей и останется. Понимаем ли мы бабу? Нам только чтобы себя потешить… И ты, Бычков, как ее понимаешь?
- Да так и понимаю. На то и дадена баба.
- Разве это правильно, ежели по совести? Можно, что ли, так форменно жить? Вот ты Аришке считаешься будто мужем. Собаки и есть. По-собачьи и живете… А знаю я одну, так она не такая. Позволит кто-нибудь ее лошматить? Наплюет тебе в рожу, да и от тебя в утек… Горда. Не то, что прочие… Ваши все на обман. А главное, Фенька наотмашь всю причину сказывала. Ничего не боялась.
Голос Волка звучал восторженно.
- Чудно что-то… Так ты из-за эстой Феньки…
- А ты как думал?
- Ты, значит, вроде быдто…
Но Волк перебил:
- Не вроде быдто, а форменно привержен. Меня она, может, другим обернула… Тоже и я до Феньки вроде как пес был… А как бог мне счастья послал… Феньку узнал, так прямо-таки под всеми парусами врезамшись на мель… И шабаш… Понять можешь, Бычков?
- Бывает, видно… Втемяшится, быдто как в потемнении рассудка человек…
- Небось не в потемнении, а в полном рассудке… И жизнь пошла другая. Будем мы, мол, по-хорошему… Мною не брезговала, понимала, что Волк душу ей отдаст… И как это… в секунд поворот от меня… Так и сейчас не войду в понятие… В чем загвоздка…
Голос Волка оборвался.
Невыносимая тоска томила его. Прошла минута-другая в молчании.
Наконец Бычков сказал:
- Так, значит, этот самый матрос, которого ты избил…
- Что матрос? - грозно перебил Волк.
Бычков испуганно промолвил:
- Набрехал все про Феньку…
- А ты полагал: она по-собачьи? Сейчас меня обнадежила, а завтра с другим?.. Ты про нее подумай! Даром что ты со сломанной ногой… Нешто не понял, что я обсказал?..
- Так по какой же причине Фенька вдруг тебя обанкрутила?
- По какой причине? - переспросил Волк.
И сам терзающийся непониманием, с какой-то отвагой отчаяния произнес:
- Есть, значит, причина. Из-за моего подлого карактера бросила…
Волк смолк.
Ввиду предупреждения Волка, не расспрашивал более и Бычков и, разумеется, не смел сказать своего мнения о Феньке.
А Волк чувствовал неодолимую потребность убедить и Бычкова и, главное, себя, что Фенька не беспардонная душа.
И он проговорил:
- Слушай… Я обскажу тебе, какая это матроска… Ты увидишь…
- Обсказывай!
Волк вздохнул и начал.
IV
- Из-за ей - прямо сказать - свет увидал. А ты как думал, неверный матрос? Небось всякий жизни ищет, а не то чтобы очень рад, когда шкуру твою оббивают, словно она барабанная шкура, а больше как о ей и не смей полагать. По каким таким причинам ты вроде быдто арестант?.. И всего у тебя и радостей, что напился на берегу да пьяный облапил бабу. Что Машка, что Аксюшка - все равно, а потом и айда на корабль. Жди там боя да шлиховки из-за всякой малости, ежели строгость самая что ни на есть форменная. И какой ты ни покорный матрос, и у тебя, может, душа требует отдышки. Чтобы хоть на берегу по-хорошему пожить, узнать привет и ласку. Чтобы настоящая душевная баба, с понятием, и могла понимать, какой я приверженный и доверчивый… И чтобы она не боялась… и безо всякой облыжности… На совесть… Хвостом не верти!.. Да только такой бабы, может, и не встретить во всю жизнь. Только в башке полагаешь да в душе тоскуешь… А то если и ветрел, а она начхала… Отваливай, мол!
- И ты такую бабу ветрел, Волк? - недоверчиво спросил Бычков.
- Такую самую и ветрел. Поздно только по своим годам… Не сустоял в рассудке… Привязался, как смола. Тоже обезумел старый матрос. На мертвом якоре оставаться обнадеживал я себя в ослепленности… А заместо того - крышка!.. А все-таки обидно, а сердца против Феньки нет… И в каких смыслах крышка?.. Не все ли равно? А она не виновата… И не забуду, что из-за ейной доброй воли я два года был во всей своей форме человеком. Душу получай, мол, всю. Только бери! И чтобы ей никакой обиды… Понял я с ей, какая приверженность во мне… Бывало, с конверта на берег - так ног под собой не слышу, как бегу в слободку… Одним словом - новый оборот жизни… И пить бросил… Пойми, ведь я кто такой?.. Грубая матрозня и из себя вроде старой швабры. И она… обратила на такого внимание… И ведь я чуть было от судьбы не убежал…
Волк вздохнул и примолк.
"Прост ты, Волк. Поверил бабе. Лучше бы не встревал эстой Феньки!" - подумал Бычков и спросил, заинтересованный рассказом:
- Ты почему полагаешь?
- А по той самой причине, что не хотел тогда идти к Иванову - боцману с "Костенкина". Беспременно звал приходить в слободку. Женка, мол, именинница… Пирог и ведро водки.
- Как же не хотел на такое угощение? - удивился Бычков.
- Накануне меня отодрали на "Гонце". С берега вернулся в беспамятном виде. Так я остерегался… Однако отпросился у старшего офицера - и на именины. Ладно. Вошел я это в ихнюю хибарку… Поздоровкался с хозяевами, и как увидал Феньку, словно тую самую ветрел, что давно знал в мыслях… Оконфузился даже и всего только пять шкаликов выпил… Зашабашил. И украдкой взглядываю на матроску… Около нее матрозня. Всякую брехню брешут… Видит - приваживает. Отсмеивается, но очень-то не позволяет… Так и отбреет, ежели уж очень матросы пристают… А мне и обидно… Как она такие собачьи разговоры позволяет?.. "Нехорошо", - думаю. А сам нет-нет да и взгляну… А из себя белая, чистая лицом и, видно, башковатая. Глаза большие-пребольшие, и взгляд переменчивый… То смеется, то ласковый, то вдруг быдто невеселый… Задумается - и опять встряхнет головой и смеется… Вижу: молода, а тоже, видно, на сердце что-то есть… И что больше взглядываю, то жальчее… И все дивуются, что я не жру винища… И стал тут боцман рассказывать, какой я, мол, отчаянный матрос и какой я пьяница. Не будь пьянства, был бы, мол, давно боцманом.
"Чего ж не пьешь, Волк?" - вдруг кинула Фенька.
Ну, еще больше оконфузился. Ответил: "Не хочу, мол". Пронзительно так посмотрела и улыбнулась. Видно, поняла, что с первого раза ошарашила. И правильно, ошарашила как есть, и стыдно перед ей быть в пьяном виде. А матросы хмелели. И давай к Феньке пуще приставать. "Упоцелуй, мол, вдовая матроска! Тебя не убудет!" Она смеется и грозит в ухо. "Свиньи, говорит, вы невежливые с вдовой". А один унтерцер облапил. Ну, я не стерпел этого охальства. К унтерцеру - да отдернул. "Никто, говорю, не смей, матросы, обидеть бабу!" Все видят, что не шутю, и в шутку обернули. Однако оставили Феньку. И она взглянула на меня. Вижу - удивилась. А молодой белобрысый марсовой с "Костенкина", бледный и словно командир над ей, говорит: "Хвостом не верти, так и матрос не обидит". - "Ты мне муж, что ли?" - это Фенька в ответ и злая и прескучная стала. Отошел. Воззрился на Феньку, а она и не глядит на марсового.
- Кто ж он для нее был?
- А ты, матрос, не перебивай… Узнаешь, какой это подлец… Хорошо… Фенька еще посидела, пить не пила, а пригубила рюмку да в девятом часу стала с хозяевами прощаться. Уходить, мол, пора - поздно. И со мной попрощалась. "Спасибо, говорит, Волк, что не свинья, как прочие! Буду помнить". И вышла, а с ей белобрысый увязался. Вышел и я следом. "На конверт, говорю, срок". А я на случай около Феньки быть, чтобы не обидел ее этот белобрысый. Мало ли нашего брата подлеца с бабой… да еще с глаза на глаз. В слободке темень… ни зги… И тучи на небе… и ни души… Только часовые с города перекликаются… Глухая слободка ночью… Небось знаешь, какие подлости там бывают? А глаз у меня зоркий. Вижу, как Фенька с матросом идут в город. А я за ими. И вдруг между ими разговор.
И чем дальше - громче, в расстройку. Слышу, матроска отчекрыжила:
- Больше не согласна… Отваливай!..
А белобрысый вскричал:
- Это как же, подлая? Давно ли говорила, что люб тебе…
- Ну и что ж? Мало ли что говорила и кому говорила… Хочу - люб, хочу - нет. Я в своей воле…
- Так ты так? Думаешь, смеешь?..
- Испугалась, что ли?..
- Видно, другого нашла?
- А хоть бы нашла? Тебе какое дело?.. Я не обвязанная…
Тут матрос обругал Феньку последним словом и стал драться. "Подлец… не смей!" - отчаянно крикнула Фенька. А я уже подскочил и давай бить этого подлеца. До смерти бы избил, да Фенька меня в рассудок привела. "Брось!" - говорит. И пошла. А я за ей. Провожу, мол, до людной улицы. Идем - молчим. Слышу - плачет, тихо, ровно забиженный ребенок… И так мне стало ее жалко, что и не обсказать. Вышли этто мы на Большую улицу, а она во все глаза смотрит на меня… видно, удивленная… И говорит: "А я полагала, что ты заступился из-за своей мужчинской подлости… Вижу, ты, Волк, первый матрос, что не надругался надо мной, как над последней тварью… Дай тебе бог всего хорошего… Ты, может, и меня заставил на себя взглянуть, какая я есть…" И так это мне было лестно, что она поняла обо мне. Ведь до какого понятия о мужчинском сословии довели матроску. Нечего сказать, вовсе как звери были с ей. И такая стала она мне родная, такая светлая и так жалко ее, что и не обсказать. Сразу оказалось, какой она человек. В тую ж минуту сердцем почуял ее смятенную душу, тоску и отчаянность в разговоре с матросами. Быдто и в самом деле беспардонная. А какая она беспардонная?! Она обиженная и другой жизни хотела, а не то что… Сразу беспардонность ейная прошла, как с ею добром. "Иди, говорит, Волк, на свой конверт, а то опоздаешь и наказание из-за меня получишь. И то защитил, добрый человек!" А у меня и слов нет. Не смею оказать себя и даже спросить не осмеливаюсь, можно ли когда повидать. А она мне: "Может, и захочешь меня проведать когда?" И так, братец ты мой, словно виноватая, тишком проговорила. "Так зайдешь?" - спрашивает. "С полной, говорю, радостью, Федосья… А как по батюшке?" - спрашиваю. "Фенькой зови… Какая я Федосья!" И объяснила, что вроде куфарки у антиллерийской офицерши, и сказала дом. И, прощамшись, кинула: "А ты, Волк, не думай, что я болтала тому матросу… Так, зря, от отчаянности".
Ушел я на Графскую пристань и совсем по-другому быдто понимаю, какая есть на свете жизнь. Нанял ялик - и на конверт. Назавтра выпороли за опоздание на полчаса. Лупцуйте, мол! А я быдто безо всякого внимания. И вовсе другим стал. И Фенька на уме. Вот поди ж ты! - словно бы оправдываясь, прибавил Волк.
Минута-другая прошла в молчании.
- А что дальше? Сказывай, Волк… И по какой причине раздрайка? Чудна что-то твоя Фенька! - проговорил Бычков.
- Небось не видал такой?
- То-то не видал…
- Так ты слушай и пойми ее беспокойную душу…
И Волк продолжал.