Михаил Пушкин был охоч до подобных рассказов. Он сам до женитьбы на Наталье Абрамовне, родной сестре князя Сергея Волконского, любил разгульную жизнь и хорошо знал об интимных связях многих сановников двора. По рекомендации и настоянию княгини Дашковой, баловавшей своим вниманием молодого лейтенанта, служившего в одном полку с её мужем, Пушкин был представлен Екатерине II в качестве наставника её сына. Спустя несколько времени Пушкин был уличён в непристойном поведении, ему грозила большая неприятность. Княгиня Дашкова по настоянию мужа, любившего офицера за ум и способность быть весельчаком в обществе, возбудила участие к нему Екатерины II и тем спасла его от сурового наказания.
- Вы напрасно не были у Дохтуровых, - наблюдая за Пушкиным в зеркало, перебил его Радищев. Не об этом он хотел услышать новости.
- В дом, где бьётся кровь Дашковых, моя нога не ступит.
- Почему так? - обернувшись к нему, спросил Александр Николаевич.
- Не стоит вспоминать. Длиннейшая история, - он резко махнул рукой, - княгинюшка бес, а не женщина, скажу, господа. Сначала она сдружила меня с князем Дашковым, так удобно было для неё, а потом поссорила нас…
Не желая касаться подробностей и говорить о том, как, будучи членом Мануфактур Коллегии, был обвинён в подделке штемпелей и ассигнаций и сослан за это в Тобольск, Пушкин смолк. Заговорил Сумароков:
- Намедни я получил от Алексея Гладкова - коллежского асессора Пермского наместничества казённой палаты экспедиции горных дел перевод сочинения Готлоби "Как выгоднее на медеплавильных заводах проплавлять медные руды". Готлоби хвалит прусское горное дело, расписывает водоналивные машины, а о механикусе Колывано-Воскресенских заводов Иване Ползунове, сотворившем огнедействующую машину, не говорит ни слова…
Радищев насторожился. Фамилия Ползунова ему где-то уже встречалась. Он не придал тогда значения изобретению Ползунова. Ему живо припомнилось, что писал Паллас в "Путешествии по разным провинциям Российского государства". Паллас сообщал, что на берегу заводского пруда в Барнауле Иван Ползунов установил огненную машину, совсем непригодную для плавильных печей. И ещё о механикусе Ползунове упоминал Фальк. Оба они утверждали, что машина сооружена по плану английского двигателя. В устах Сумарокова слова о Ползунове звучали совсем по-иному.
- Ну, ну! - нетерпеливо произнёс Александр Николаевич, как бы подталкивая Сумарокова продолжать начатый разговор.
- Лет десять назад машину разобрали как обветшалую и забыли о ней.
Радищеву это напоминало смелые проекты петербургского механикуса Кулибина - творца ярчайшего фонаря, озаряющего теперь дворцовую площадь и улицы столицы. Быть может, судьба Ползунова была ещё хуже, чем Кулибина, пытавшегося гений свой посвятить расцвету отечества, а не распылять его на мелочи, услаждающие прихоти Екатерины II и её двора.
- Как же так! - с болью произнёс Радищев. - Забыли машину, открывающую в механике новую эру…
- Об этом сказывал бывший тут проездом Иван Черницын, родом из тобольских дворян, - продолжал Сумароков, - ученик Ползунова, пускавший машину после смерти механикуса.
- Какой же он ученик, - с возмущением молвил Радищев, - ежели дозволил уничтожить творение ума своего учителя!
- А что ему до машины, - скептически заметил Пушкин, - женился потом на вдове, вышел в люди и, как говорят, алтайское серебро возит в столицу…
- Скажите, господа, почему русскому уму нет размаха на родной земле? - с обидой спросил Александр Николаевич.
- А куда же прикажете деваться иноземному?
Радищев подошёл вплотную к Пушкину, обхватил его за плечи.
- Против кого стрелы жёлчи направлены?
- Вам ли спрашивать, Радищев?
Разговор о Ползунове оборвался. Александру Николаевичу хотелось услышать ещё какие-нибудь подробности о русском механикусе, а какие - он и сам не знал. Имя Ползунова запало ему в душу, сделалось для него теперь близким и понятным. Он вспомнил бумаги о Семёне Ремезове, показанные ему архивариусом Резановым, и снова подумал о том, как богата русская земля талантливыми людьми. "Дать бы расцвесть их гению в полную меру, каких бы больших дел, полезных отечеству, натворили они".
Молчавший до сих пор флегматик Бахтин прервал его размышления.
- Господа, с вашего разрешения, я прочту стихи.
Панкратий Платонович, ценивший в Бахтине умение отзываться злободневной стихотворной строчкой, поддержал его:
- Читай, Иван Иванович.
Бахтин взглянул на Радищева. Ему очень важно было получить одобрение этого смелого человека, необычного петербургского гостя. По долгу службы ему было известно больше, чем всем присутствующим здесь. Александр Николаевич казался Бахтину необычным человеком, с самоотверженной душой. Он считал, что смелость Радищева достойна похвалы и признания потомков. Ещё в театре Бахтин прочёл, на его волевом лице, кроме пережитого страдания, несломленную волю и решимость. "Таким и должен быть автор, написавший дерзновенную книгу", - подумал Бахтин.
Радищев чувствовал на себе взгляд Бахтина. Вместо кивка, которого тот ожидал, как сигнала, Александр Николаевич приветливо улыбнулся и повторил Сумароков скую фразу:
- Читайте, Иван Иванович.
Бахтин торопливо вышел на средину зала. Он вскинул голову с вздрогнувшим, как султанчик, хохолком. Волна кружев и белая пена жабо, в котором потонула шея до подбородка, делали лицо Ивана Ивановича немного смешным. Он важно закинул руку за спину и артистически начал:
Ты властен дни пресечь;
Но вспомни, что имеем
Мы в сердце судию, которого ничем
Не ублажишь, омыв в крови невинной руки;
Знай, смерть моя тебе готовит в жизни муки…
Он читал стихи о некоем господине Юзбеке и его рабе. Александру Николаевичу представился этот Юзбек в жизни, вознамерившийся казнить раба. Радищеву нравилось, что Бахтин говорил хорошими, тёплыми словами, поднимающими человеческие достоинства раба. Радищеву хотелось сказать: "Рабы не только рассуждают, но и действуют. Они восстают…", но он продолжал слушать. Раб умно убеждал, и господин осознал свой мерзостный поступок.
Живи, рабу он рек, и не
страшись ни мало.
Мне мнится, слышу я, что сам
гласит творец:
Злодейства где начало,
Блаженству тут конец.
- В жызны маленько не так, - неожиданно вставил Апля Маметов. Александр Николаевич приметил, что, сидя в стороне и занятый как бы самим собой, он жадно вбирал в себя то, что говорили другие.
- Господын пока господин, раб есть раб…
Нахмуренные густые брови Радищева приподнялась. Он одобрительно кивнул, тряхнув серебром своих седин. Бахтин этот добрый знак принял на свой счёт. Апля Маметов, к которому адресовался кивок, совсем его не заметил; он свесил над карточным столом бритую голову в чёрной тюбетейке, расшитой белыми нитками, и, казалось, дремал.
Место Бахтина занял хозяин дома. Панкратий Платонович объявил:
- Две строфы из оды "На гордость"…
- Нельзя ли сбавить наполовину, - пошутил Пушкин, - а то Апля захрапыт тыгром!
- Чытай больше, моя голова думает лучше…
Панкратий Сумароков стал читать задушевно и просто. Он не декламировал, как Бахтин, а словно обращался к кому-то, убеждая и разъясняя ему важное и неизбежное, взывая посмотреть вокруг себя и угрожая силой, которая вновь могла подняться и могучей волной своей смыть на пути ненавистное и причиняющее в жизни лишь горечи и обиды.
Вельможа, злом сим заражённый,
Рыданью страждущих внемли!
Воспомни, смертный ослеплённый,
Что ты такая ж горсть земли!
Смеёшься ты, а брат твой стонет.
Ты в роскоши, в слезах он тонет,
Ты в щастии, а он в бедах..
Страшись!.. Приходит время грозно.
Спеши спасать себя от бед!
Раскаяние будет поздно,
Как смертная коса сверкнёт.
Сверкнет! И дух твой вострепещет.
Эти мотивы были очень знакомы Александру Николаевичу. Они воскрешали перед ним славные дела Емельяна Пугачёва. Слушая Панкратия Платоновича, он словно видел себя то едущим в родное аблязовское имение, в ту тревожную годину, то склонённым над своей книгой, когда писались строчки, проникнутые любовью и уважением к народным смутьянам, то в Петропавловской крепости перед Шешковским, усмотревшим в нём бунтовщика, хуже Пугачёва, наконец, здесь в кругу новых друзей, напоминавших ему о том, что всё это было, всё это он пережил, перечувствовал, перестрадал сам. Радищев от души радовался, что муза сибирских друзей была близка их общему делу.
А Сумароков читал с подкупающей слушателей сердечной простотой и доходчивостью.
О вы! Сердца ожесточенны,
Да устрашит пример вас сей!
На то ль вы счастьем вознесенны,
На верх достоинств и честей,
Чтоб вы злочастных презирали,
И чтобы грубо отвергали
К вам прибегающих в слезах?
Вы сильны и велики ныне;
Но коль угодно то судьбине,
Заутра превратитесь в прах!
Сумароков кончил читать, а Радищев всё ещё слышал, как призывно звучал его голос.
- Сердце щыплет…
- На то стихи, Апля, - заметил Пушкин и осторожно намекнул: - Не хватит ли духовной пищи, господа?
Панкратий Платонович виновато встрепенулся.
- Ты прав, Михаил Алексеевич. Не мешает и нам проводить масленицу.
И все как-то сразу оживились, разговор резко переменился.
Апля Маметов встряхнул головой, привстал из-за карточного столика, и полное лицо его расплылось в довольной улыбке. Он стал потирать пухленькие, как у барыньки, руки.
- Лука, Лука Демьянович, услади, дорогой…
На голос Панкратия Платоновича в дверях появился старенький лакей, и круглый стол был мгновенно накрыт. Друзья уселись.
- Нет более счастливой минуты в жизни, как поднимать бокал за дружбу, - произнёс Пушкин.
- Я почитаю счастливой минутой, - отпарировал Радищев, - ту, когда потомки наши не будут свидетелями посрамления себе подобных во всех странах земли…
- Э-э, дорогой Александр Николаевич, вы забегаете вперёд… - протянул Пушкин, - это высокая материя. А я вот вижу, как млеко Бахуса дышит блаженством, душу мою услаждающим…
Пушкин лукаво прищурился и посмотрел загоревшимися глазами на гранёный стаканчик.
- Ну?!
Приятно звякнул хрусталь.
- Люблю всё земное, даже Ивана Ивановича во всём иноземном, - осушив одним глотком содержимое стаканчика, пошутил Пушкин.
Хохолок Бахтина затрясся. Апля Маметов укоризненно сказал:
- Он павлын…
Все громко рассмеялись этому неожиданному сравнению пышного наряда Ивана Ивановича с царственной птицей. Бахтин почувствовал себя совсем неловко. Александру Николаевичу сделалось немного жаль тобольского поэта.
- Нет ничего краше русского платья, - с мягким добродушием проговорил Радищев. - Выпьемте за всё русское - за ум, красоту, за дух наших соотечественников, как Ремезова, Ползунова, Кулибина, странствователя по Бухарии Ефремова…
- Замечательно! - восторженно проговорил Бахтин и добавил: - И за нашего необычного столичного гостя!
Встреча друзей затянулась. Они вдоволь шутили, смеялись и свободно говорили, кто о чём думал, что каждого больше всего волновало. Судьба словно пошла им навстречу и свела их, разных людей, в тесный кружок, чтобы они глубже познали друг друга и тем скрасили свою жизнь в изгнании.
Весёлые, растроганные, они проводили благодарного им Радищева до гостиницы и расстались довольные вечером, проведённым у Панкратия Платоновича Сумарокова.
3
Миновал февраль. Подкрался март - первый месяц весны. Зазвенела капель. На пригорках стал таять снег. Повеяло запахами земли, обнажённой и пригретой солнцем. На крышах ворковали голуби, в дружные стайки собирались воробьи.
Ранняя весна тревожила Радищева. Снег быстро садился. Заметно темнели дороги. Санный путь портился. Ещё из Перми, пользуясь любезностью губернатора Волкова, Александр Николаевич переслал письмо Воронцову. Он просил графа сделать "утешительное удовольствие" - видеть на месте своего пребывания кого-либо из семейства. Свою просьбу Радищев повторил и из Тобольска. Он верил, что Воронцов откликнется на его просьбу и посодействует кому-нибудь из родных навестить его. Не получая ответа, Радищев, охваченный беспокойством, терял надежду на встречу с родными и закручинился.
Степан с Настасьей тоже пригорюнились. Они поочерёдно подходили к окну, всматривались в каждый возок, спускающийся к Иртышу. Но возки, перемахнув реку, терялись в городских улицах или проезжали мимо гостиницы. Вечерами слуги сидели на крыльце, переговаривались и глядели вдаль. Гасла заря, в небе зажигалась ранняя звезда-вечерница, а они всё ждали.
- Не стряслась ли беда с господами, - рассуждал Степан.
- Ямские сказывают, разбойники шалят на Урал-камне, - говорила жена и качала головой.
- Тьфу, баба, не болтай зря! - обрывал Настасью Степан. - Ямские брешут…
На крыльцо выходил Александр Николаевич. Он молчаливо подсаживался к Степану с Настасьей. Слуги повторяли свои сомнения. Ему становилось легче от того, что он томился не один.
Но вот однажды, когда никого из них не было на крыльце, к гостинице подкатил крытый возок. Взмыленные кони резко остановились, и, словно по команде, смолкли под дугой колокольчики. Александр Николаевич сидел в своей комнатке за книгой, Настасья была занята на кухне, а Степан ещё не возвратился от соседки-молочницы.
Александр Николаевич подскочил к окну. Возле возка стоял мужчина в серых валенках, енотовой шапке и оправлял воротник добротной шубы.
- Пётр!
Радищев второпях накинул пальто и выбежал на крыльцо.
- Пётр!
- Вот и свиделись, - проговорил тот и принял старшего брата в объятия.
А из возка уже кричали нетерпеливые детские голоса:
- Папенька, родной!
Александр Николаевич обнимал детей.
Александр Николаевич бросился к детям.
- Катенька, Павлуша, дорогие мои крошки…
Елизавета Васильевна, наблюдая за встречей Радищева с братом и детьми, сидела в возке. Слёзы непрошенно блеснули на её ресницах. Счастливая, она взяла из лисьей муфты голубенький платок и смахнула их. Рубановская ждала, когда у Александра Николаевича схлынет первый порыв нежности к детям, и в то же время радовалась бурному проявлению его отцовских чувств.
- Лизанька! Елизавета Васильевна! - оторвавшись от детей, промолвил Александр Николаевич и, порывисто обхватив её, трижды припал горячим поцелуем к её щекам. Радищев помог Елизавете Васильевне выбраться из возка и почти поднял её на своих, вдруг окрепших, сильных руках. Павлик с Катюшей уже громко смеялись и что-то лепетали, появившимся на крыльце, Степану с Настасьей.
- С приездом! - в один голос проговорили они, вытирая катившиеся по лицу слёзы.
- Не хочешь, а они льются ручьём, - виновато оправдывался Степан, здороваясь с господами.
А возле ямщицкого облучка стояла в нерешительности, никем не замеченная, Дуняша. Застенчиво молчаливая и тоже плачущая от чужого счастья, она смотрела на всё это чуть тоскливо и грустно.
- Дуняша! - позвала Рубановская, вспомнив о ней. - Дуняша!
Дуняша несмело вышла из-за возка и, спокойно смотря на удивлённого Радищева, поздоровалась с ним.
- Дуняша здесь?! - проговорил он, обращаясь не то к свояченице, не то к девушке, и обнял её.
- Дуняша, ты хотела, ведь замуж? - сказал Радищев, припомнив то, о чём писал в своём завещании.
Она сконфузилась.
- Вы скажете, Александр Николаевич…
Он пошутил:
- Ничего, жениха и здесь найдём.
Вскоре все сидели за небольшим столом в комнате Радищева, пили горячий чай и задушевно беседовали. Александр Николаевич пристально всматривался в родные ему лица. Изменились, Катя и Павлик вытянулись, подросли за время разлуки. Глаза их не по-детски озабочены и печальны. Радищев подумал, не он ли виноват, что заронил в детские души частицу своего большого горя.
Елизавета Васильевна за хозяйку дома сидела возле самовара. Она часто поглядывала на Александра Николаевича, стараясь понять его мысли, уловить происшедшие в нём перемены. Он выглядел теперь свежее, чем в их последнюю встречу в Петропавловской крепости. "Видно, в сердце его улеглось горе, и он смирился со своей участью?" - подумала она, продолжая наблюдать за выражением лица Радищева. Она отметила, что глаза его менее печальны, чем были раньше, а движения его стали более уравновешенными и спокойными, и это радовало её.
Пётр Николаевич говорил о делах коммерц-коллегии, о заботливости Александра Романовича Воронцова, объявившего, что будет содействовать семье Радищева, поможет содержать его как в пути, так и в Илимске. Он говорил и о сборах в Тобольск.
- Батюшка, прежде чем решиться пустить детей с Елизаветой Васильевной, писал графу Александру Романовичу. И просил его совета. Батюшка высказывал мысль - подать о тебе просьбу его светлости князю Григорию Александровичу.
- Потёмкину?
- Граф Александр Романович отсоветовал и одобрил желание Елизаветы Васильевны поехать к тебе с малыми детьми. Батюшка послал меня проводить их… Старшие твои направлены с братом Степаном Николаевичем к нему в Архангельск.
Угрюмый и замкнутый с детства, Пётр Николаевич не был схож с братом. Александр Николаевич своими чёрными глазами, скрытыми под дугообразными, густыми и подвижными бровями, резко отличался по внешнему виду от братьев. Говорили, что он больше походил на смуглолицего деда Афанасия Прокопьевича, служившего в одном из бывших "потешных" полков при Петре Первом. Наоборот, Пётр Николаевич лицом суховатый, с толстеньким, будто обрубленным носом, поджатыми губами, больше походил на Артамоновых - родню матери Фёклы Степановны.
- Как ты живёшь, Пётр? - спросил Радищев.
Брат его вёл невоздержанный образ жизни, не дорожил собою и на существование земное смотрел легко: лишь бы было праздно, да весело, а до всего остального ему не было никакого дела. Это беспокоило Радищева. Осуждая поведение брата, он материально порой поддерживал его и по праву старшего иногда и наставлял.
Пётр Николаевич сощурил глаза, недовольно повёл бровями.
- Как прежде, Александр, - и чтобы избежать неприятного для него разговора, продолжал рассказывать о сборах в дорогу. Слушая брата, Радищев думал об его непутёво сложившейся жизни. Ему было жаль его всегда, а сегодня особенно. Пётр Николаевич приехал и доставил с детьми Елизавету Васильевну. Он был благодарен ему за это.
Радищев, переждав, спросил, долго ли он задержится в Тобольске. Пётр Николаевич пояснил, что дела его по службе не позволяют ему задержаться в Тобольске, а Елизавета Васильевна останется.
Александр Николаевич быстро склонился, поцеловал руку свояченицы и этим выразил свою радость. Как добра, великодушна и обаятельна была она сейчас в простенькой ватной кацавейке! Волосы, заплетённые в толстую косу и собранные вальком, туго облегали её миловидную голову.
Пётр Николаевич поднялся и покачивающейся походкой прошёл до дверей и скрылся за ними. Радищев заметил, как неуклюже и мешковато сидел на ссутулившейся спине брата долгополый кафтан, и подумал: Пётр постарел.