- Осталось ещё только 584 достопримечательности в Риме посмотреть! - сказал Благоуханский, чтоб "опять чего не вышло", и с умильной улыбкой добавил: - И меня зовёт к себе Кампанья!
- Очень вы ей нужны, Кампанье! - сердито буркнул Ситников, уплетая курицу.
- И Апеннины мне улыбаются! - продолжал со сладкой улыбкой Благоуханский, стараясь не замечать грубости.
- Да что, они знакомы, что ли, с вами, Апеннины эти самые? Ну, с какой это стати они станут вам улыбаться? Чему обрадовались?
- Апеннины - горы.
- Тем более было бы глупо с их стороны улыбаться. Выдумываете! А вот курица дрянь. Дохлая курица. И вино дрянь. И весь ваш Рим дрянь! Апеннины!
- Для господина Ситникова нет ничего! - заметил, даже не глядя на него: так велико было презрение, Пончиков. - Ни древних памятников, ни высоких гор, ни великих произведений искусства. Пред господином Ситниковым всё гладко, всё ровно. Вы знаете, что он про папу сказал?
- Да-с, не мог! - хихикнул и Благоуханский. - Ум наш друг имеют положительный. Вместе ходили-с в Собор Петра. Несут на носилках папу среди восторженного народа.
- Pontifex Maximus! - пояснил Пончиков, подняв палец.
- Властитель душ! Всемирный владыка! А г. Ситников пенсне вдвое сложили, посмотрели, говорят: "Личность пожилая!" Только и всего замечания!
- Конечно, личность, действительно, престарелая! Достойно внимания! - подтвердил Ситников, разгрызая грецкие орехи.
- Вот-с! - хихикнул Благоуханский.
Пончиков только пожал плечами и отвернулся.
- А знаете, - сказал вдруг, весь оживляясь, Ситников, - оказывается, что ест папа? Цыплёнка! Я нарочно у какого-то камердинера расспрашивал. Весь в галунах. Дал две лиры. "Что, мол, ест папа?" Оказывается, цыплёнка! И то только белое мясо… Выедает у цыплёнка белое мясо…
Но тут Пончиков вдруг вскочил окончательно, бросил о стол салфетку и крикнул:
- Г. Ситников! Объявляю вам раз и навсегда. Вы - раб! Вы - раб!
Он был даже торжественен. Словно проклинал и отлучал.
- Вы - раб!
Г. Ситников посмотрел на него с глубоким удивлением:
- То есть чей же это раб? Не ваш ли?
Пончиков фыркнул.
- Чей может быть раб! Того, кто будет его господином! Раб! Res nullius!
- Res nullius, - это я понимаю! - даже со смаком сказал адвокат Ситников.
- Но он должен принадлежать кому-нибудь. Люди родятся свободными и родятся рабами!
Г. Пончиков говорил "вдохновенно".
- Раб должен кому-нибудь принадлежать. И если он лишился одного господина, его берёт к себе другой. Он не может быть сам по себе, оставаться свободным. Если вас не держит под башмаком одна горничная, - вас будет держать другая!
- Ну, это какая горничная! - заметил г. Ситников, переходя на миндаль.
- В чём рабство? В натуре раба. В его вкусах, грубых, животных, низких. В его низкой природе. Собственная природа отдаёт его в рабство. Он видит только низкое, мерзкое. Он кидается только на низкое, мерзкое, гнусное. И его берёт себе всякий, когда он сидит на этом низком, мерзком, гнусном и жрёт. Как свинья, не может оторваться от грязи и посмотреть на небо. Это и есть рабство, глубокое рабство природы. И его поведут, куда угодно, поманив только: "здесь тебе дадут грязи, мерзости вволю". Тьфу! Вы раб, г. Ситников. Вы раб! По природе раб!
Пончиков задыхался.
Г. Ситников перебрал на тарелке, нет ли не гнилых миндалин.
- А вы, что же, патриций?
- Я - патриций! - крикнул Пончиков. - Патриций духа! А он, - Пончиков показал пальцем на Благоуханского, - он всадник!
Благоуханский с испугом взглянул на Пончикова.
Ситников посмотрел на Благоуханского с недоверием.
- Всадники были купцы древнего Рима. И он купец, хоть и учитель. Он заботится о том, чтобы ему каждая статуя подешевле обошлась. Он купец. Ему хочется за свои деньги посмотреть побольше. Он высчитывает: "Рафаэль мне обошёлся в 7 копеек". Но он тратит свои семь копеек на Рафаэля. А ты на что? Ты? Ты? Раб?
Г. Ситников поднялся:
- Ну, уж насчёт ты извините! Мы с вами брудершафт не пили. Насчёт моего социального положения в древнем Риме вы можете иметь суждения, какие вам угодно. А персонально для меня оскорбительных отзывов я не позволю. Довольно я тут галиматью-то слушал да на разные гнилушки смотрел…
Пончиков задыхался и лез через стол.
- На гнилушки? Раб! На гнилушки?
Г. Ситников надел шляпу на затылок, не торопясь пожал руку мне и Благоуханскому, и пошёл к выходу:
- Разбивайте вашу небьющуюся голову хоть обо все римские клоаки. А я пойду у хозяина проситься, чтоб меня в другой коридор перевели!
И вышел.
Пончиков "ринулся" за ним.
Благоуханский схватил его поперёк туловища и кричал:
- Успокойтесь! Успокойтесь!
Пончиков воскликнул, скрежеща зубами:
- Я его заколю!
Но я остановил его вопросом:
- Чем?
Пончиков зарыдал.
Так рассорились "друзья".
III
С неделю я не видал "друзей".
Как вдруг встречаю на улице Благоуханского.
- Здравствуйте. Ну, как?
- Благодарю вас. Всё осмотрел. Теперь осматриваю то, что у Бедекера звёздочками отмечено, во второй раз. А там и прощай, вечный город. В долине Кампаньи! Меня ждёт Везувий.
Мне вспомнился Ситников.
"Очень нужно Везувию тебя дожидаться!"
- Как друзья? - спросил я у "всадника". - Как патриций? Как раб?
Благоуханский только хихикнул и махнул рукой.
- Всё врёт! Ситникову-то и скучно. Он славный малый. Да г. Пончиков на такую линию попал, - теперь с ним ничего не сделаешь! "Какие, - говорит, - могут быть примиренья между рабом и патрицием? Скажите ему, если хочет, может прийти поцеловать мою пятку, когда я сплю. Только, чтоб я об этом не знал!"
- Ну, а Ситников? Сказали вы ему это?
- Сказал-с. Плюнул. "Тьфу, ты, - говорит, - какие мерзости выдумывает! И вы-то хороши: перед самым завтраком этакие вещи передавать. Теперь мне всё и будет казаться, что у меня губы в пятке". Ситников теперь в бедственном положении.
- Что с ним?
Благоуханский махнул рукой уже с отчаянием.
- Это надо видеть! Этому поверить невозможно!
Он вдруг ожил:
- Знаете что? Пойдёмте к нам в альберго! Может быть, вам удастся их примирить. Так бы хорошо было. Ведь в сущности все такие хорошие малые. Только что с разных сторон на жизнь смотрят. Так жизнь велика, для всех взглядов на ней места хватит. А оно, когда втроём, так и гиды, и всё втрое дешевле. Ей Богу! Пойдём!
- Пойдём.
- Прямо к Ситникову!
- Прямо к нему! Он теперь в другом коридоре?
Благоуханский тяжело вздохнул:
- В том-то и дело, что в том же!
Я уж окончательно ничего не понимал.
Не успели мы стукнуть в дверь, как Ситников крикнул:
- Avanti!
И, отворив дверь, мы с ним столкнулись нос с носом.
- Ах, это вы?! - сказал он, отступая и разочарованно.
- Быть может, вы кого ждёте? Мы помешали?
- Нет, нет!
Он вздохнул.
- Что ж её, подлую, ждать!
Я улыбнулся.
- Из соседнего коридора?
- Коли бы из соседнего! - снова вздохнул Ситников.
- Г. Ситников состоят в нежных отношениях с горничной из этого коридора! - пояснил деликатно Благоуханский.
- Убил бобра, могу сказать! - прошёлся по комнате Ситников. - Бабец.
Г. Ситников даже комнату за собой сами убирают! - продолжал пояснять Благоуханский.
- Комнату! Воды в кувшин сам под кран набирать хожу! Рим!
- Как же это так? А горничная?
Г. Ситников покачал головой и даже подразнился:
- Пойдите, поговорите с нею. "У меня - говорит, - в других номерах работы много! А ты, caro, и сам уберёшь!" - "Ах, ты! - говорю. - Да ведь я синьор!" Смеётся, римлянка! "Так что ж, - говорит, - ты синьор, а я синьора. Это ничего не значит! Убирай, - говорит, - убирай".
- Да что ж, красива она, что ли, так уж?
Ситников отступил от меня с изумлением.
Благоуханский хихикнул и даже лицо закрыл, чтоб смеха не было видно.
- Красива?! Мордальон! Рябая форма!
- Да как же это могло случиться, что она вас так?
Ситников развёл руками:
- А вот пойдите же! И сам ума не приложу. Рим, чтоб ему пусто было! Стоило ехать. В Риме был! Что видел? Рябую горничную. Бабец, нечего сказать
Он говорил с глубоким отчаяньем.
И перешёл даже в тон наставительный:
- Вот-с вам, милостивый государь мой, глубоко поучительный пример! Да-с. Вот он-с, патриций-то этот самый, г. Пончиков. Духом живёт-с! В мечтаниях-с! В Мессалину он, что ли, теперь влюблён?
- Говорит, тень её два раза около постоялого двора на улице видел! - подтвердил Благоуханский.
- Оно, положим, Мессалина была бабец не вредный! - раздумчиво проговорил Ситников. - Да-с! Так вот-с! - снова схватил он нить мыслей. - В Мессалину там, что ли, влюблён. Нероном себя воображает. Меня, чай, раз десять в день мысленно в Колизее гладиаторами убивает! Смешно это всё и глупо-с. А всё же жизнь духа. Мечтания-с возвышенные. А тут жирным мясом своим к земле прикреплён! Всякие парения духа отвергаю! Не только на колонну почерневшую, на женскую статую, ежели у неё башка отбита, смотреть не желаю. И вот вам результат-с. В Риме, - и рябой бабец!
- Она ещё, эта горничная-то, требовала, чтоб г. Ситников ей и для других жильцов воду в кувшине носил! - с соболезнованием добавил Благоуханский.
- И требовала-с! И понесу-с. Ибо что я должен делать? Превыспреннее меня не интересует. Город чужой. Ну, и сижу в комнате, слушаю: не идёт ли она по коридору?
- Знаете, это у вас, действительно, от скуки. Что бы вам опять с Пончиковым помириться?
Ситников безнадёжно свистнул:
- С патрицием?
- Ну, что там… Человек молодой… погорячился…
- Да я не о том-с. Я про то и забыл уж. Ругай! Это даже хорошо, когда лают. В роде массажа.
- Ну, так за чем же дело?
- Позвольте, какое же мне удовольствие? Я его по ночам буду тайно ходить в пятку целовать, а он днём со мной разговаривать не будет! Увеселение мне небольшое! Вам об его условиях передавали?
Г. Ситников вдруг смолк, прислушался, поднялся на цыпочки и, как балерина, пошёл к двери.
- Кажется, рябой бабец идёт…
Мы поспешили проститься.
- Чёрт знает, что такое! - сказал я, оставшись в коридоре.
Благоуханский хихикнул.
- Это ещё не всё-с!? Пончиков ему гибель готовит!
- Как гибель?
- Гибель окончательную.
Пончикова мы застали расхаживающим по номеру в каком-то вдохновенном состоянии.
- Здесь носятся атомы. классического великого духа! - воскликнул он, крепко стискивая нам руки. - Друзья мои, угадайте, чем я занимался!
- Ну?
- Я создавал "метаморфозу", настоящую овидиевскую метаморфозу! И клянусь вам, что с этого дня я не буду писать иначе, как гекзаметром! Клянусь!
Он поднял руку в знак клятвы.
- Дай Бог, чтоб печатали!
Я приступил к моей "дипломатической" миссии.
- Бедный Ситников! - сказал я. - Вы слышали конечно?
Пончиков сделался мрачен.
- Я отдам его псу!
- Как псу?
- Вот я говорил вам! - подскочил на месте Благоуханский. - Я говорил, что они питают мрачные замыслы.
- Как псу?
- Решил и отдам! - мрачно повторил Пончиков, "словно фатум". - Телом раба я накормлю пса!
- Какой пёс? Где пёс?
- Пса они купили! - пояснил Благоуханский. - Мальчишка на верёвке вёл. Топить, должно быть. А они дали два сольди и откупили. Пёс слаб ещё?
- Я кормлю его сырым мясом, чтоб ожесточить! - мрачно и однотонно произнёс Пончиков и продекламировал гекзаметром:
"Пёс мой ретив и свиреп, ему нипочём разгрызанья".
- У них уж и ода "на смерть раба" готова! - снова пояснил мне Благоуханский.
- И когда пёс будет его есть…
Лицо Пончикова вдруг сделалось кровожадным:
- Даже в этом будет своя красота!
- Но позвольте, это уж какое-то безумие!
Пончиков посмотрел на меня свысока и отвечал, взвешивая каждое слово:
- Это будет казнь патриция над рабом.
- Они в коридоре их затравят! - в ужасе воскликнул Благоуханский.
- Надо будет, в таком случае, предупредить Ситникова, пока пёс не разъелся. Пусть бежит и от пса и от "рябой формы".
Пончиков вдруг ни с того ни с сего взмахнул обеими руками и ничком, с "громовым" хохотом, повалился на постель, которая заскрипела и затрещала.
- Ха-ха-ха! Пусть раб спасается бегством!
И "дико нахохотавшись", он сказал нам:
- Господа, оставьте меня побеседовать с музами древних!
Ватикан
Даже "король джентльменов", "образец хорошего тона", король Эдуард VII не мог удержаться, чтоб не выразить на лице удивления, когда ему в Ватикане представили господина в средневековом костюме, раскланивавшегося по всем правилам этикета:
- Начальник дорог!
У Эдуарда VII едва не вырвалось:
- Каких?
А за месяц перед этим случилось происшествие, заставившее хохотать весь Рим.
Часовой у замка Святого Ангела звонком вызвал начальника караула.
По мосту Ангела ехала невиданная карета, вся в золоте, вся в шнурах, запряжённая шестёркой белых лошадей с жокеями, с залитым золотом кучером, лакеем, с расшитыми гайдуками на запятках.
Начальник караула, - молодой офицер, провинциал, недавно переведённый в Рим, - решил:
- Королева!
Приказал ударить в барабан.
Караул выстроился, звякнул ружьями и отдал честь приближающейся карете.
Из кареты с изумлением глядел на военные почести господин в высоком кружевном воротнике, бархатном колете и с широкой золотой цепью по плечам.
Несчастный офицер схватился за голову.
Королевские солдаты отдали почесть папскому придворному!
"Врагу"!
Офицера посадили на гауптвахту.
"Промах" вызвал общий смех.
Почему же мог знать бедняга-провинциал, что это едет с такой пышностью по Риму представляться вновь назначенный папский… начальник почт.
- Каких?
Папской области не существует, - но все должностные лица остались.
В ватиканских садах не дороги, а дорожки. Но имеется начальник дорог.
Папская почта упразднена 33 года тому назад. Но начальник почт остался.
Всё это требует себе соответствующего содержания, соответствующих почестей и соответствующих штатов.
Папе утром подаётся два яйца всмятку. Это главная его пища.
Персонал особой, папской, кухни состоит из ста человек.
Кухня имеет особое сообщение с покоями папы. Из кухни "блюда", по особой лестнице, несутся в "credenziera".
Это контора, заведующая папским столом. В ней состоит 50 человек служащих. Начальником её - кавалер Джузеппе Мачелли. Должность "начальника credenziera" очень почётная.
В "credenziera" "блюда" перекладываются на тарелки с шифром "S. P. A." ("sancto palazzo apostoliquo"), - и их снова, особой лестницей, несут в переднюю папы и передают личному камердинеру папы.
А тот уже просто подаёт яйца всмятку святому отцу.
Пройдя столько рук, два яйца всмятку должны сильно остыть!
Ватикан содержит в себе, - по одним "вычислениям", одиннадцать, по другим (вычисления Бокнани) тринадцать тысяч комнат, капелл и коридоров, двадцать огромных дворов, двести лестниц и, кроме того, ещё подземелья, которые идут под всем Ватиканом, под его садами, под всем кварталом Бург до замка Святого Ангела.
В этом лабиринте живёт минотавр: двор и штат папы. Он питается деньгами и съедает их невероятное количество.
Монахи имеют фабрики, промышленные предприятия, дистилляционные заводы, на которых вырабатывают водки и ликёры. Монахини имеют колоссальные мастерские, в которых, пользуясь бесплатным трудом "призреваемых из милосердия", шьют наряды и "роскошное бельё". Все эти деньги идут в Рим и исчезают там без остатка.
Рим очень неохотно посылает деньги церквам и монастырям.
Он требует, чтобы церкви и монастыри посылали ему.
И, глядя "по усердию" церквей и монастырей, вознаграждает их подарками: копиями священных картин, сработанными в папской "живописной мастерской", картинами из мозаики, работы тоже папской "мозаичной мастерской", вином из собственных виноградников папы.
Несмотря на "усердие" церквей и монастырей, Ватикан вечно нуждается в деньгах.
И папе приходится жаловаться "на крайнюю бедность, которую испытывает святой престол".
На католическом конгрессе в Крефельде кардинал города Кёльна монсеньор Шмитц от имени папы обратился к католическому миру с воззванием.
Папе - только исключительно "для управления церковью", т. е. для содержания Ватикана, - нужно ежегодно ещё 7 миллионов франков. Церковь может дать только три, - четыре должны явиться "из приношений всего мира".
Раньше эти четыре миллиона с избытком давали добровольные приношения, - "динарий святого Петра".
Но времена изменились.
Испания со времени войны с Америкой значительно сократила свои приношения. "Старшая дочь церкви - Франция", становится всё менее и менее щедрой. Австрия, "добрая католическая Австрия" заняла теперь последнее место среди стран, приносящих дары.
"Динарий святого Петра" даёт не более двух с половиной миллионов в год.
Монсеньор, которому было поручено специально изложить во всех подробностях "la miseria profonda", - переводите, как хотите: "крайняя бедность" или "крайняя нищета", - святого престола, требовал, чтоб в Германии был устроен постоянный сбор на нужды папского престола, и чтоб католическая Германия давала, "по крайней мере, два миллиона".
- Без денег, - говорил монсеньор, - нет свободы у папы.
Ни Пий IX ни Лев XIII не трогали тех сумм, которые им ассигнованы "объединённой Италией" по цивильному листу.
Эти суммы ежегодно вписываются в солидную-таки книгу государственных долгов Италии. Проценты приписываются к капитальному долгу, и на проценты идут проценты.
На 1-е января 1897 года в книге государственных долгов Италии значилось:
"Долгу по цивильному листу святому престолу, с процентами - 60.337,000 франков золотом".
Теперь этот долг, вероятно, как снежный ком, дорос до ста миллионов.
В финансовом отношении "долгий понтификат" Льва XIII, несмотря на вечные жалобы на "крайнюю бедность", был одним из наиболее блестящих.
После папы Пия IX в казначействе Ватикана осталось всего 50 миллионов франков неприкосновенного капитала.
За 25 лет Лев XIII этот капитал, по меньшей мере, утроил.
Неприкосновенный капитал Ватикана теперь исчисляется от 150 до 200 миллионов.
Из приношений верующих явилась возможность "сделать экономии" на 100, на 150 миллионов.
Надо иметь при этом в виду, что расходы Ватикана при этом ничуть не уменьшились, а увеличились страшно, потому что это был "блестящий" понтификат, где заботились о внешнем великолепии больше, чем когда бы то ни было.
Но это не всё.
Папа Лев XIII создал ещё "запасный капитал" Ватикана.
Сто миллионов, составленных исключительно из "юбилейных" приношений верующих, - из тех экстренных приношений, которые делались верующими по случаю бесчисленных юбилеев папы.