Содержание:
Очаровательное горе - (Маленькая, но глубокая трагедия) 1
Писательница (Из воспоминаний редактора) 2
Петербург 3
Встреча 3
Знаменитость 6
О чём говорят в Коломне? 8
Убийство 8
Визит (Маленький рассказ) 10
Ночь 10
Тень 12
В последний час 13
Зритель 15
Случай 17
Железнодорожная семья 18
Человек, которого интервьюировали (Петербургский тип) 20
Замечательнейший город в мире (Из скитаний по белу свету) 22
Как я был турком 24
Святочный рассказ 26
Песни паяца 27
Примечания 28
Очаровательное горе
(Маленькая, но глубокая трагедия)
Мне много приходилось видеть картин человеческого горя, но клянусь, я не видал несчастия более прелестного, очаровательного.
Её горе состоит в прелестных плутовских глазках, золотистых волосах настоящей Гретхен, задорно вздёрнутом носике, губках, которые поэты старого времени сравнивали со "спелыми вишнями". Когда она улыбается, из-за этих губок, как говорили в старину, "сверкает два ряда жемчужных зубок". Когда она плачет, её хочется расцеловать.
Когда она вошла, мне показалось, что в мою комнату ворвался луч солнца, струя весеннего воздуха.
Когда она сказала мне своим мелодичным серебристым голоском: "Я вам не помешала?" - мне показалось, что лучше этого я никогда ничего не слыхал в жизни.
А между тем…
Если б вы меня назвали уродом, честное слово, это был бы самый счастливый день в моей жизни! - сказала она, и в голосе её послышалось столько неподдельного горя.
- Это несчастие! Когда я надеваю простенькую шляпку, - все говорят: "какая прелесть!" Если я хожу в тёмном платочке, - находят, что я похожа на хорошенькую кармелитку. Наконец, когда я надела вот эту зимнюю шапочку, - говорят, что я похожа на задорного мальчишку. А между тем я погибаю. Не смотрите хоть вы на меня, как на хорошенькую, - выслушайте и скажите, что же мне делать?
Как тысячи, она, круглая сирота, приехала сюда из провинции искать места: гувернантки, лектрисы, конторщицы - всё равно, честного труда.
Она публиковалась в газетах и получила много предложений.
- Но что это были за предложения! Я устала уж краснеть от предложений, которые мне делают. Я привыкла к этому позору, как к чему-то обычному и неизбежному. Но тогда я краснела, я плакала, я с ужасом спрашивала себя: "за что же, за что меня так оскорбляют? Неужели только за то, что я хорошенькая?"
Наконец, она остановилась на одном. На месте лектрисы.
- Больной разбитый параличом старик.
Полутруп. Право, иногда, во время чтения, мне делалось страшно. Мне казалось, что он умер и в кресле лежит труп. Я поднимала глаза, - он смотрел на меня взглядом, в котором светилось что-то странное. Минутами мне казалось, что я сижу рядом с трупом, что я слышу даже запах разлагающегося тела, а труп пристально смотрел на меня тем же странным взглядом, не спуская глаз. Мне делалось страшно и противно.
Боже, что он заставлял меня читать по-французски. Я краснела до корней волос, давилась слезами от стыда и оскорбления. А чаще не понимала. Это было ещё хуже. Тогда он принимался объяснять мне и не умолкал до тех пор, пока я, молодая девушка, не понимала всего. Довольно вам сказать, что нет в мире таких вещей, которых бы я не знала! А между тем, клянусь вам, я девушка как Жанна д’Арк! Здороваясь и прощаясь, он долго задерживал мою руку в своей, любуясь моим смущением, а между тем, я дрожала от отвращения и страха перед этим полутрупом. Не знаю, как он объяснял себе моё смущение, - но только однажды, когда я, по его просьбе, поправляла плед, закрывавший его ноги, он обнял меня за талью, притянул к себе и поцеловал. Мне кажется, что я и до сих пор ещё чувствую на своей щеке прикосновение этих влажных губ. Я вырвалась, кажется, ударила его, крикнула что-то и в ужасе кинулась вон. Меня душили рыдания.
Больше она уж не рисковала являться по "мужским приглашениям". К счастью, ей скоро подвернулась клиентка:
- Пожилая, болезненная женщина, муж которой постоянно живёт в Петербурге, отговариваясь делами. Эта брошенная больная женщина тосковала страшно, возбуждала искренне сожаление, и я делала всё, чтоб хоть немного её рассеять в её горе. Я выбирала лучшие, наиболее занимательные книги, старалась читать с чувством, с выражением, я окружала её заботливостью, но каждое моё движение, самый вид мой возбуждали её ненависть. Когда в книге попадались слова "хорошенькая женщина", "красивая девушка", она говорила: "смазливая кукла!" - и смотрела на меня так, словно хотела укусить. Часто она прерывала чтение и начинала бранить всех теперешних девушек, - словно перед ней сидела древняя старуха. И лицо её делалось при этом такое злое, такое злое. Моя походка, голос, причёска, - всё её раздражало, выводило из себя. Она упрекала меня в том, что я завиваю себе волосы, - хотя они, право, вьются у меня от природы. А когда я пришла в новом синем суконном платье, очень простеньком и скромном, - она, - в тот день она получила письмо, что муж остаётся в Петербурге ещё на два месяца, - она раскричалась, что я похожа на кокотку, что такие дряни только и умеют, что разрушать семейное счастье и заставлять плакать женщин, подмётки которых они не стоят. Что у меня есть обожатели, что она таких мерзостей не потерпит, и приказала мне убираться вон. За что? Я проглотила и эти слёзы.
Должности лектрисы она с тех пор боялась, как огня, и стала искать места гувернантки.
- Отличное место, где я должна была заниматься с двумя девочками.
Прелестные люди. Но однажды за столом я почувствовала, что кто-то жмёт под столом мою ногу. Я взглянула напротив и увидала, что брат моих учениц, шестнадцатилетний гимназист, знающий по именам всех певиц "Гранд-Отеля", всех скаковых лошадей и всех собак известного одесского охотника N, - что он смотрит на меня масляными глазами. Затем в книге, которую он взял у меня почитать, я нашла от него записку на розовой бумаге. И, наконец, придя играть с сёстрами, он обнял меня за талью и шепнул: "Когда же?" Я отправилась жаловаться его матери. Она сначала возмутилась за сына: "Не может быть! Ваши мысли дурно направлены, mademoiselle!" Но когда я показала ей записку, она смутилась и сказала: "Хорошо, ступайте, я разберу это дело!"
Через час она пригласила меня к себе и сказала, подавая мне деньги:
- Простите, mademoiselle, но дольше мы держать вас не можем. Ваня, оказывается, слишком взрослый. Конечно, это наша вина, мы должны были бы подумать об этом, когда брали в дом молодую девушку… Вот вам, в виду этого, за месяц вперёд, дольше оставаться вам нельзя.
Я снова очутилась на улице.
На этот раз страдалица, - вы мне позволите называть её страдалицей, потому что на глазах её во время рассказа блестят слёзы обиды и горя, - на этот раз страдалица решила бежать "из этого проклятого города" и с восторгом схватилась за приглашение в деревню:
- Отличное место. Трое детей… Но отец! Я не говорю уже о том, как страдали мои ноги под столом. Он всегда умел улучить минутку, чтоб пожать мне локоть или незаметно поцеловать в затылок. Он начал являться в детскую и просиживать целыми днями. А по вечерам я слышала тихий, осторожный стук в дверь моей комнаты, которую из-за предосторожности запирала, словно была окружена разбойниками! О, это были ужасные дни! К тайным приставаньям мужа примешалась явная ревность жены. Он начинал уж злится, она бесилась. Однажды он ни с того ни с сего придрался, накричал на меня, она сделала нам обоим сцену. Приказали запрячь лошадь и отвезли меня на станцию.
Очутившись снова на одесской мостовой, она перепробовала, кажется, все занятия, возможные для женщины, все, кроме одного.
- Я поступила в большой торговый дом. Управляющий перевёл меня в комнату, поближе к нему, спрашивал, что за охота мне, такой хорошенькой, служить за 30 рублей в месяц. Предлагал билеты в театр. Один рез требовал, чтобы я непременно выпила рюмку какого-то ликёра. И, наконец, когда я однажды вошла в кабинет, прося объяснить мне что-то непонятное в счетах, он взял меня за подбородок: "Ах, вы милое дитя, дитя!" и поцеловал меня в губы. Когда я крикнула на него и сказала, что буду жаловаться, я сделалась плохой служащей. Всё у меня было не в порядке, и в конце концов я была уволена "за плохое поведение и небрежное отношение к делам".
- Я поступила в магазин. Хозяин однажды попросил меня прийти вечером и подвести счета, и вдруг ни с того ни с сего заговорил, что он чувствует в своей жизни пустоту, что они с женой - только друзья, что в 7 лет супружеской жизни всякая любовь гаснет и в заключение предложил мне поехать в загородный ресторан, потому что у него голова болит и мне нужно освежиться.
- Видя, что ничего не добьёшься, я решила пойти на сцену. Там, кажется, красота не составляет недостатка! Хоть тарелки выносить, хоть за 25 рублей служить, но есть свой честный кусок хлеба. Ведь могу же я оставаться честной. Пусть это будет мой каприз! - сказала она с глазами полными слёз, улыбаясь грустною улыбкой.
Но её сценическая. карьера кончилась так же скоро, как и все остальные.
- В маленьком дачном театришке, где я служила, мне не только не заплатили за первый же месяц, но даже рассмеялись, когда я заикнулась об уплате: "Такая хорошенькая и хлопочет о каких-то грошах!" У театра был меценат, богатый дачник, и антрепренёр, - правда, конфузясь, - просил меня: "Право, поужинали бы с ним. Он уже который раз говорит мне. А то рассердится и отомстит мне". И, уж не конфузясь, предложил мне поужинать с ним самим. С ним! С этим жалким антрепренёром, живущим на подачки! А что это было за несчастное существо! Неужели только потому, что женщина хорошенькая, всякий Богом и судьбой обиженный человек может иметь на неё право? Мне дали рольку в водевиле, но зато режиссёр меня спросил: "Когда можно прийти к вам… чтоб пройти рольку?"… А когда я сказала, что никогда, оказалось, что я и без слов-то на сцену не умею выйти.
Я не буду утомлять вас рассказом.
Но, Боже, сколько оскорблений! Если б вы знали, сколько оскорблений!
Она сидела передо мной, подавленная своим горем, заключающимся в хорошеньком личике.
- Что же мне делать? Неужели облить себе лицо серной кислотой, чтобы отыскать честный кусок хлеба? Люди всё прощают женщине, кроме одного - красоты. За красоту она должна заплатить падением Неужели это так?
И я сидел перед ней, не зная, что сказать…
Вы, может быть, думаете, что это вымысел?
Нет, я познакомил вас с посетительницей, которая, действительно, только что вышла из моей комнаты.
Она хочет оставаться честной!
- Из упрямства! - как говорит она.
Через два-три дня ей нечего будет есть.
У неё ничего нет, кроме маленького револьвера, который она купила себе, получив первое оскорбление. И она не продаст его, чтобы купить себе кусок хлеба.
Неужели…
Неужели она должна будет покончить с собой только из-за того, что она имеет несчастие быть хорошенькой?
Неужели красота такое проклятие для молодой честной, ищущей труда девушки? Такое горе?
- Ха-ха-ха! - расхохочется читатель. - Многие из ваших читательниц захотели бы испытать такое "горе!"
Горе!
Что делать! Всё может превратиться в горе для этого несчастного существа, которое называется человеком.
Писательница (Из воспоминаний редактора)
- Вас желает видеть г-жа Маурина.
Ах, чёрт возьми! Маурина…
- Попросите подождать… Я одну секунду… одну секунду…
Я переменил визитку, поправил перед зеркалом галстук, причёску и вышел…
Вернее - вылетел.
- Ради Самого Бога, простите, что я вас заставил…
Передо мной стояла пожилая женщина, низенькая, толстая, бедно одетая. Всё на ней висело, щёки висели, платье висело.
Я смешался. Она тоже.
- Маурина.
- Виноват, вы, вероятно, матушка Анны Николаевны?
Она улыбнулась грустной улыбкой.
- Нет, я сама и есть Анна Николаевна Маурина. Автор помещённых у вас рассказов…
- Но позвольте! Как же так? Я знаю Анну Николаевну…
- Та? Брюнетка? Она никогда не была Анной Николаевной… Это… это… это обман. Не сердитесь на меня. Выслушайте…
Она была растеряна. На глазах стояли слёзы.
- Вы позволите мне сесть?
- Ах, конечно… Прошу… прошу… Простите, что я раньше…
- Нет, ничего! Ради Бога, не беспокойтесь… Позвольте мне вам рассказать… Не сердитесь… Рассказы писала я… Вот, видите ли, мне хотелось печататься… Не только для гонорара, - нет. Мне казалось, что у меня есть, что сказать. Я много пережила, перечувствовала, много думала. Мне хотелось писать. Я написала три рассказа и отнесла в три редакции. Может быть, это были недурные рассказы, может быть, плохие. Я не знаю… Они… они не были прочитаны. Один из рассказов был и у вас. Я приходила несколько раз, мне говорили, что вы заняты. "Через неделю"! Наконец, ваш секретарь передал мне рассказ с пометкой "нет". Простите меня, но вы его не читали!
- Сударыня, этого не может…
- Этот рассказ был потом напечатан у вас же! - ответила она тихо и печально. - Тогда мне в голову пришла мысль… быть может, очень нехорошая… быть может, очень-очень дурная… Я… В тех же меблированных комнатах жила молодая девушка, гувернантка без места, очень красивая… Та самая, которая приходила к вам под именем Анны Николаевны Мауриной и… простите меня… талантом которой вы так заинтересовались. Она также сидела без средств, и я предложила ей комбинацию. Я буду писать, а она - носить мои рассказы от своего имени… Вы знаете, портрет автора при сочинениях всегда интересует… Особенно, когда такой портрет! Я посмотрела на неё: роскошные волосы, глаза, фигура, щёки, от которых пышет молодостью и жизнью. В ней есть всё, чтобы заинтересовались её психологией. Не сердитесь на меня, я ничего не хочу сказать дурного ни про вас ни про ваших коллег! Ничего! Никем не было сделано ни одного слишком скверного намёка! Ни одного слишком вольного слова! Но когда она отнесла рассказы по редакциям, ей ответ дали через три дня. Только и всего! И все рассказы были приняты. Боже мой! Это так естественно! Молодая, очень красивая женщина пишет. Интересно знать, что думает такая красивая головка! Сначала в особенности - рассказы бывали не совсем удачны, и некоторые гг. редакторы были так добры, что сами их переделывали. И с какой любовью! Вычёркивали, но как осторожно, с каким сожаленьем: "Мне самому жаль, но это немножко длинно, дитя моё". Она мне, обыкновенно, рассказывала все подробности своих визитов. Удивлялись: "Как вы, такая молоденькая, - и откуда вы всё это знаете?" Простите меня, ради Бога! Это ваши слова. Но и другие говорили то же самое. Изумлялись её талантливости. "Откуда у вас такие мысли?" Всякая мысль получает особую прелесть, если она родилась в хорошенькой головке! Жизнь не выучила меня быть оптимисткой. И такая молоденькая, такая красивая женщина со взглядами, полными пессимизма! Это придавало ей только интерес. Ей и "её" рассказам! Она всегда мне рассказывала всё, что ей говорили. И мы, - простите меня, - много смеялись. Она очень весело, я не так… Но всё-таки, смейтесь надо мной, - от похвал у меня кружилась голова. Как замечали всякое красивое, удачное, чуть-чуть оригинальное слово! Наши дела шли великолепно. Мы зарабатывали рублей двести в месяц. Сто я отдавала ей, сто брала себе. И всё шло отлично. Как вдруг… На прошлой неделе та Анна Николаевна поступила в кафешантан.
- В кафешан…
- В кафешантан. Там ей показалось веселее, и предложили больше денег. Я умоляла её не бросать литературы. Ведь мы были накануне славы. Ещё полгода - мы стали бы зарабатывать 500–600 рублей в месяц. У меня почти готов роман. У неё бы его приняли. Я умоляла её не губить моей литературной карьеры. Она ушла: "Там веселее!.." Что мне оставалось делать! Взять на её место другую? Но это было бы невозможно: сегодня одна Маурина, завтра другая… Да и к тому же… не сердитесь на меня… я думала, я надеялась, что мои труды, одобренные, печатавшиеся, дают уж мне право выступить с открытым забралом… с некрасивым лицом… Не гневитесь же на меня за маленькое разочарование.
- Я… я, право, не знаю… всё это так странно… Такая нелитературность приёма…
Она сделала такой жест, словно я собираюсь её бить.
- Не говорите мне! Не говорите! Я уж слышала это! В одной уж редакции меня почти выгнали. "Нелитературный приём! Расчёт на какие-то посторонние соображения! Это не принято в литературе!.." И вот я пришла к вам. Вы всегда так хорошо относились к… моим рассказам. Вы так хвалили. Не откажите прочитать вот эту вещицу. Это в том роде, который вам у неё особенно нравился, Ей вы читали в три дня. Мне можно зайти через неделю?
- Помилуйте… зачем же через неделю… уверяю вас… вы ошибаетесь…
- Не сердитесь!
- Я прошу вас зайти через три дня. Через три дня рассказ будет прочитан!
- Может быть, лучше через…
- Сударыня, повторяю вам: че-рез три дня раз-сказ будет про-чи-тан. Имею честь кланяться!
Через три дня я получил через секретаря записку:
"Я говорила, что лучше через неделю. Не сердитесь на меня, я зайду ещё через неделю. Уважающая вас Маурина".
Такая досада, чёрт возьми! Непременно надо было прочитать, - и забыл!
Затем… Я уж не помню, что именно случилось. Но что-то было. Осложнения на Дальнем Востоке, затем недород во внутренних губерниях - вообще события, на которые публицисту нельзя не откликнуться. Словом, был страшным образом занят. Масса обязанностей. Положительное отсутствие времени. При спешной, лихорадочной газетной работе… Потом рассказ, вероятно, куда-то затерялся. Я не мог его найти…
Недавно я встретил в одном новом журнале под рассказом подпись Мауриной.
Вечером я встретился с редактором.
- Кстати, а у вас Маурина пишет?
- А вы её знаете? Правда, прелестный ребёнок?
- Да?
- И премило пишет, премило. Конечно, немножечко по-дамски. Длинноты там, отступления. Приходится переделывать, перерабатывать. Но для такого талантливого ребёнка прямо не жаль. У нас в редакции её все любят. Прямо, - войдёт, словно луч солнца заиграет. Прелестная такая. Детское личико. Чудная блондинка.
- Ах, она блондинка?
- Блондинка. А что?
- Так… Ничего…