Петербург
Это рассказывала мне одна очень красивая актриса в одну из тех странных минут откровенности, которые иногда почему-то находят на женщин.
Просто привычка декольтироваться. Им иногда хочется декольтировать и свою душу.
- Je ne suis pas difficile. Вы знаете моё амплуа: grande coquette. Оно требует платьев и брильянтов. За талант мне дали бы немного. А талант моих портних приходится оплачивать очень дорого. К тому же… Я могу думать о добродетели очень много, - больше даже, чем другие, - но только до тех пор, пока я не вижу другой женщины в хорошем платье. Тогда я перестаю думать о добродетели и начинаю думать о платье.
Когда я ехала в Петербург, я отлично знала, что меня ожидает и о чём я должна прежде всего позаботиться. В Петербурге есть люди, мимо которых трудно пройти молодой актрисе. Театр, это - здание, у входа в которое стоит несколько свежевыкрашенных столбов. Мимо них трудно пройти, не испачкавшись.
В первую же субботу в цирке я смотрела на этих господ и думала только:
- Который?
Икс? Игрек? Зет?
В сущности они были для меня все безразличны. И я задавала себе этот вопрос без всякой муки. Не подумайте!
Просто из любопытства. Ведь это же касалось меня и, кажется, можно сказать, касалось довольно близко.
"Им" оказался Икс. Даже лучший из них! С большим влиянием в театре, с хорошим положением, с отличными средствами.
Мог быть полезен и для карьеры и в смысле портних.
Он попросил, его мне представили. Явился с визитом, привёз цветов, потом конфет.
Собственно говоря, всё было решено с первого момента.
Об этом, конечно, не говорилось. Разве можно! Но это отлично понимали оба.
Он говорил, что он одинок и ему нужно существо, которое он бы любил. Это наполнит его жизнь. Говорил, что он не молод, "конечно, не мальчишка", но постоянен и способен на глубокое чувство.
Я, улыбаясь, отвечала:
- Вам ли говорить об этом? Сколько женщин, я уверена, мечтают…
Так мы торговались, говоря совсем о другом.
Он давал понять:
"Не думай, матушка, я разорюсь ради тебя или наделаю глупостей. Нет! Но хорошее вознаграждение ты получишь. И это не нечто мимолётное, а так, на год, на два!"
Я отвечала взглядом:
"Что же ты медлишь, дурашка?"
Ему достаточно было, ну, как-нибудь подольше поцеловать мне руку - и я "упала бы в его объятия":
- Я твоя!
И я думала:
- Поскорей бы!
У зубного врача так просишь:
- Доктор, вырвите зуб, но поскорей!
Очевидно, он не находил повода к чему-нибудь лишнему.
А я смотрела на него почти умоляюще;
- Да найди же, найди!
Отыграть эту роль в глупой комедии. Изобразить страсть. И начать посылать к нему счета от портних.
А он всё говорил, всё говорил и не давал мне, ну, повода, чтоб сказать:
- Я твоя.
Престранный город ваш Петербург.
Я спрашивала потом у другого, у молодого:
- Отчего вы, господа, все с подходцем? Отчего не прямо?
Он улыбнулся, - и очень самодовольно:
- Даже устрицу не глотают так, сразу. А сначала посмотрят на неё, потом осторожненько счистят бородку, потом любовно пожмут над ней лимон, потом мягко подденут на вилку. А так, взял… Passez moi le mot, но это уж значит "сожрать", а не съесть. Не съесть со вкусом!
Жуиры говорят:
- Пулярка любит, чтоб её хорошо съели.
Ну, я, вероятно, плохая пулярка и предпочитала бы, чтоб меня просто сожрали, с костями, только сразу!
Терпеть не могу, когда надо мной давят лимон!!!
Итак, он продолжал ездить и говорить.
Однажды - это было в сумерках, когда и без того становится грустно на душе - он спросил меня:
- Вы, наверно, никогда не бываете в церкви, друг мой?
Он всегда говорил со мной таким тоном, добрым и ласковым, словно был мне крёстным отцом.
Я отвечала:
- Когда умирает кто-нибудь из моих товарищей или выходит замуж какая-нибудь из моих подруг. Первое случается чаще, чем второе!
Он вздохнул с сожалением:
- Напрасно, напрасно! Там хорошо. Хорошо в церкви. Бога забывать не следует. Вы, вероятно, и не креститесь даже никогда?
Я рассмеялась.
- Напротив! Часто, очень часто и очень много. Когда выхожу на сцену в новой роли и трушу!
Голос его стал совсем печальным.
- Не следует смеяться над этим! Не следует! Хотя бы во имя вашего детства. Вспомните ваше детство.
Со мной не надо говорить о детстве. В нём ничего ни хорошего ни отрадного. Но когда мне напоминают о моём детстве, у меня слёзы подступают к горлу.
Я чувствую себя такой маленькой, страдающей, беспомощной.
Не надо говорить со мной о детстве! Не надо!
Мы, кокотки, все сплошь сентиментальны.
А он продолжал:
- Вспомните ваше детство, когда вы, маленькая, в кроватке, сложив ручонки, молились "Боженьке". Молились со слезами. Разве не легче вам тогда было?
Я готова была разрыдаться.
- Вы и образка, вероятно, не носите на шее?
Глотая слёзы, я постаралась обратить всё в шутку:
- При моей профессии! Я должна ходить декольтированной!
А он продолжал печальным голосом, полным сожаления:
- Не тогда, когда вы занимаетесь вашей профессией, а тогда, когда вы дома, одна, когда вы спите… Хотите, я привезу вам образок?
Ему это нравится!
- Пожалуй!
Он оставил меня расстроенной, взволнованной, несчастной.
Я заплакала, - не знаю, о чём.
На следующий день он приехал ко мне и смотрел на меня, как на ребёнка, ещё мягче, ещё ласковее.
- А я привёз вам образок. Освящённый.
Он вынул из коробочки золотой образок на тоненькой цепочке.
Перекрестился и поцеловал его сам.
Перекрестил меня.
- Перекреститесь и поцелуйте, друг мой.
У меня не в порядке спинной мозг. От этого я чересчур впечатлительна.
Я не знаю, что было со мной. У меня были холодные руки и ноги. Я хотела рыдать, плакать, я хотела упасть на колени.
Мне было страшно надеть на себя образок.
- Дайте, мой друг, это сделаю я, я сам. Я сам надену на вас.
Он дрожащими руками начал расстёгивать мой капот.
Я задрожала вся, когда холодная цепочка дотронулась до моей шеи.
А он расстёгивал дальше и дальше.
- Вот так. Вот так.
Он словно играл на рояле. Его холодные пальцы дрожали и прыгали по моему телу.
Я с ужасом ждала прикосновения образка.
- Какая грудка!
И вдруг на том месте, где должен был холодный образок коснуться груди, я почувствовала что-то мокрое, трясущееся.
Его губы.
Словно жабу, осклизлую и мокрую, положили мне на грудь.
Я закричала не своим голосом и толкнула его так, что он полетел, чуть-чуть не ударился головой о косяк стола, упал в углу, около этажерки.
Я кричала, схватившись за голову.
- Уйдите, уйдите от меня! Не подходите, не подходите!
Он сидел на полу, бледный, с отвислой челюстью, старый, испуганный, дрожащий от желания.
Он был отвратителен и страшен мне.
Я боялась за себя, за молодую, за сильную, что я с ним что-нибудь сделаю.
Я кричала ему:
- Вон… вон… уйдите сейчас!..
Если бы меня изнасиловал пьяный бродяга, мне было бы легче, чем это…
Так всё и расстроилось.
Вместо человека "с тонкой организацией" я досталась купцу.
Он… Вы знаете, как купцы едят устриц?
Сковырнул вилкой, проглотил.
- Э-э, чёрт! Лимону позабыл пожать. Ладно, над следующей пожму!
Просто, а тут…
Зачем до души надо дотрагиваться трясущимися руками? Ведь есть тело, и хорошее тело!..
И она почти крикнула мне:
- Зажгите лампу! Скорей! Скорей! Мне страшно! Я боюсь, что и вы… начнёте говорить о возвышенных предметах!
Встреча
Было поздно.
Даже беспутный Монмартр заснул. Гарсоны в длинных белокурых париках, одетые ангелами, заперли "Cabaret du ciel". Над "кабачком смерти" погасили зелёный фонарь, превращавший проходящих мимо в мертвецов. Погасли красные огни "Moulin".
Только в "Rat mort", "Cyrano", "Place Blanche" за спущенными шторами светился огонь. Оттуда слышались шум, смех, визг скрипки.
В верхнем зале "Place Blanche" было шумно и тесно. Выли, ныли, стонали, визжали скрипки цыган. Смех, звон посуды, взвизгиванья. Пахло eau de Lulin, сигарами, кухней, потом, телом, вином. Женщины с усталыми лицами, их сутенёры - все, кто работает ночью.
Я спросил себе шампанского "extra dry", а потому сидевшая вблизи женщина в ярком платье, огромной шляпе с колоссальными перьями обратилась ко мне с несколькими словами по-английски.
Я ответил, что не англичанин.
Тогда ко мне обратилась по-немецки толстая, огромная, старая немка, вероятно забытая пруссаками в 71-м году.
Я сказал, что и не немец.
- Он русский! - воскликнула сидевшая неподалёку француженка и обратилась ко мне по-русски: - Ты русский? Правда?
- Ты говоришь по-русски?
- Ого!
И она "загнула" по-русски несколько таких фразочек, что я только рот разинул.
- Правда хорошо?
- Эк тебя обучили!
- Я была гувернанткой.
- Ну да, я была в России гувернанткой, - обратилась она к другим женщинам, - и воспитывала их детей!
Все расхохотались.
Это становилось интересным.
- Хочешь присесть? Хочешь стакан вина?
- Я бы что-нибудь съела! - сказала она небрежно, присаживаясь к столу. - Гарсон, что у вас есть?
Но когда она читала карточку, руки её дрожали. Она была очень голодна.
Это была женщина в ярком, очень дешёвом платье, которое в первую минуту казалось очень шикарным. В боа из перьев, которые в первый момент казались страусовыми. В огромной шляпе, которая на первый взгляд казалась совершенно новой.
Гримировка вместо лица. Краски превращали этот череп, обтянутый кожей, в головку хорошенькой женщины. А ярко-красные губы, губы вампира, давали обещания, которых не могла сдержать эта усталая актриса.
Жизнь дала такую роль - играть красивую, молодую, непременно свежую женщину.
Сколько ей могло быть лет?
Не всё ли мне равно, ведь я не собирался ею увлекаться.
Она это заметила и строго сказала:
- Quand même, tu dois être gentil avec ta petite femme mon coucou! Ты студент?
- Нет, я не студент. Почему ты думаешь?
- У нас студенты очень любят ходить, где есть много женщин, и сидеть вот так, как ты… Гамлетом!
Она чувствовала лёгкое опьянение от еды, как чувствуют его очень проголодавшиеся люди.
А принявшись теперь за шампанское, пьянела сильнее и сильнее.
- Это презабавный народ - русские! - воскликнула она, показывая на меня и обращаясь к окружающим. - Они не хуже и не лучше других. Такие же свиньи, как и все. Но никто столько не раскаивается! Они всегда раскаиваются! Их любимое занятие. Напиваются пьяны и плачут, бьют себя в грудь, а потом других по голове. И самое любимое их слово - "подлец". "Я подлец, и ты подлец, и все мы подлецы!" Это у них обязательно. Без этого они не считают себя "порядочными людьми". Очень весело сидеть в такой компании!
Все захохотали. Многие придвинулись ближе.
- Разве это не правда? Никто столько не кается! Вы знаете, о чём они говорят с женщиной? Самый любимый вопрос: как ты дошла до этого… У них даже есть стихи такие любимые.
И она продекламировала с пафосом:
- "Как дошля ти до жисни такой?" Это всегда всякий говорит: "Ах, ты бедная, бедная!" А сам рукой.
Настроение кругом становилось всё веселее и веселее.
- Ah, ils sont drôles, les russes!
- Я знаю отлично Россию! От самых лучших семейств… Ты знаешь, не кто-нибудь. Самые лучшие фамилии. Ты русский, ты должен знать.
И она принялась сыпать громкими фамилиями.
- И кончая домом…
Она назвала и этот дом.
- Меня взяли бонной в Россию из одного монастыря на avenue Malacoff. Оттуда куда-нибудь не пустят! Я росла у сестёр на avenue Malacoff, за высоким забором, в доме, стены которого отделаны изразцами с изображениями святых, и с садом с бледными, чахлыми деревьями, которые словно тоже были все женщинами и дали обет монашества. Такие они были унылые! Меня отдали в бонны к русской даме из отличнейшей фамилии. Отличнейшая фамилия и отличнейшие друзья, разорённое именье, - как это у них у всех, - и шесть человек детей! Ах, эти русские! Они совсем не знают воздержания! И шикари плодят нищих с замашками шикарей. Нигде нет столько аристократии, как в России, и даже в метрдотелях кафе шантанов встречаются люди с громчайшими фамилиями! Настоящее перепроизводство. Они расточители во всём. Когда у нас мало средств, мы живём один день в неделю, а шесть копим и отказываем себе во всём. А они хотят принимать, выезжать, блистать каждый день. И каждое новое платье madame стоило сотни заплаток на штанах и носках детей. Бельё мы чинили и ставили рубец на заплату, заплату на рубец, а madame по утрам рыдала, а вечером надевала новое платье и ехала. Monsieur по утрам рвал на себе волосы, а вечером угощал гостей двухрублёвыми сигарами. Это шесть франков.
Все кругом воскликнули и с удивлением и с порицанием:
- А-а! О-о!
- Нищета, разорение, покрытые сверху шёлком, который взяли в кредит, и кружевами, которые достали чуть не мошенническим образом. Настоящие азиаты, дикари, у которых шатры покрыты дорогими коврами и которые спят в этих шатрах на голой земле в луже грязи. А, в них много Азии! Вся нищета была на мне. Шесть человек детей! Одевать, раздевать, умывать, причёсывать, гулять с ними, играть, каждую минуту приводить в порядок, а по вечерам ещё штопать чулки и класть заплаты. Русские воспитались на крепостном праве, и никто так не умеет устраивать крепостного права, как они. Служащего нет, - его сейчас же делают крепостным. Он и не заметит! У нас есть и работа, очень тяжёлая, но есть и отдых. У русских отдыха нет, это называется "ничего не делать". - "Mademoiselle, вы ничего не делаете - сделайте то-то". И вы не можете ответить: "Как я ничего не делаю? Я отдыхаю". Это примут за шутку. Сегодня вы штопаете чулки детям просто из жалости, завтра - из любезности, после завтра madame уже кричит: "Mademoiselle, что ж это у детей не заштопаны чулки!" Им нельзя оказать любезности, - через два дня это станет вашей обязанностью. Сегодня - любезность, завтра - привычка, после завтра - обязанность. И в конце концов на вас навалят столько обязанностей, что вы никогда не будете принадлежать себе. Вас сделают крепостной. О, этот народ крепостного права! Мне приходилось работать по 18 часов в сутки. Штопанье детского, даже починки для madame! Благодарю покорно. J’en ai plein le dos! В один прекрасный день я переколотила всех детей, всех этих маленьких нищих, которые - они ведь голубой крови! - кидали мне в лицо своё бельё: "Я пожалуюсь maman, вы опять дали мне рваную рубашку!" Да других-то и не было, будущие обитатели острогов! Я наговорила дерзостей madame. Чтобы сделать больше неприятностей в доме, я навизжала, что monsieur хочет что-то со мной сделать. В хорошеньком положенье я оставляла дом! Все ревели, все катались в истерике, все хватались за головы. Кушайте! И часа больше не осталась, - ушла! А, эти места "бонны в доме"! Я их знаю! Я их переменила восемь в течение года! Места! Где хозяин дома не может вас видеть без того, чтобы у него не задрожали углы губ и в глазах не запрыгали черти! Где старший сын является вдруг в вашу комнату в 11 часов вечера, садится к вам на кровать и спрашивает: "Mademoiselle, как перевести по-французски эту фразу?" А у самого голос дрожит! Места, где стареющая, блекнущая, ссыхающаяся или расползающаяся, как желе, madame смотрит на вас злыми глазами и старается вас кольнуть побольнее, по-женски. Где молодая девушка не может надеть бантика. Где каждый ваш бантик оказывается "верхом безобразия". "Что это вы за гадость ещё нацепили? Фи! Снимите! Вам это не идёт! Как это, - удивляюсь: француженка, и совсем, совсем не умеете одеваться!" Ваши духи, о маленьком флаконе которых вы так мечтали и которые, наконец, купили, - всегда отбивают аппетит у madame, оказываются отвратительными, заставляют её морщить нос: "Чем это вы? Что это такое?" Дома, где на вас смотрят, как на склянку с ядом, которого, боятся, не хлебнул бы муж или сын. И вы знаете, русские ещё требуют, чтобы гувернантки, бонны любили дом, где служат, детей, хозяев, вещи, - кажется, самые стены! Как же! "Что это за гувернантка, что это за бонна! Она знает только своё дело, а любви к дому у неё никакой нет!" Хуже такой аттестации у них ничего нет. Любви! Да я не знаю, до какого нравственного падения надо дойти, чтобы ещё любить ту руку, которая вас бьёт по щекам. Если в ней есть хоть чуточка нравственной порядочности, хоть капелька человеческого достоинства, если это не безнадёжно нравственно падшее существо, - она должна ненавидеть хозяев, их дом, их детей. Это всё, что остаётся её человеческому достоинству. И единственное нравственное удовлетворение получает человек, служащий в русских домах, только тогда, когда он уходит! Тут-то напеть им, как следует! Ах, я это ужасно любила. Быть может даже, я чаще меняла места потому, что никак не могла дождаться этого удовольствия! Словом, переменив девять мест, я нашла, что место "бонны в доме" совсем не по мне, и стала публиковать в газете, что ищу "demi-place". Я хотела хоть засыпать и просыпаться у себя. Хоть минуту быть "дома", одной, не видеть противных мне рож. "Всё же я меньше буду их ненавидеть". Мне становилось страшно, до чего я начинала ненавидеть русских детей, из которых выйдут такие же вот, как их отцы! Les demi-places! Сколько я их переменила. Бегать из одного конца города в другой: там "гулять с детьми" 2 часа в день - 8 рублей в месяц, здесь "играть с детьми" три часа в день - 7 рублей в месяц. В конце концов квартирная хозяйка, которая не даёт даже всего, что обязана, потому что ей всегда не в срок заплачено, и со страхом, с отчаянием разглядыванье своих ботинок по вечерам. Они лопаются! Ложиться спать с голодным желудком и плакать, глядя в маленькое зеркальце: щёки желтеют, лицо худеет, стареет, вокруг глаз тёмные круги. Или место с завтраком и обедом, с самыми худшими кусками за завтраком и обедом. Весь день с детьми, - и 15–20 рублей в месяц. Только-только заплатить за квартиру и прачке.