- Знаем, как вы все говорите! "Почём я знаю, что это мой!" Так не угодно ли прогуляться, пойдёмте, поглядите: две капли вылитый вы. Не будете сомневаться!
- Но где же ребёнок? Ведь ты же без квартиры…
- У сапожника в ученьи. Шпандырем по голове бьют вашего сына, подмастерья за волосы таскают, порют не на живот, а на смерть…
- Перестань, перестань…
Стыд, какая-то тоска охватывала Василия Николаевича.
- Замолчи ради Бога!
- Нечего молчать. Вот где накипело всё это. Ваши-то детки, небось, - другие-то, - нарядные ходят, видела я их, будь они…
Какой-то инстинктивный ужас перед проклятием этой женщины, которое готово было обрушиться на его детей, охватил его.
- Маша! Маша! Не говори этого, не говори о моих детях!
- А это не ваш ребёнок? Не ваша кровь? Одним всё, а другого ремнём лупят…
Она уже перестала дрожать, она больше не коченела от холода, кровь прилила к лицу.
Она говорила громко, взвизгивая, наступая на него, схватила его за руку.
- Ёлку, небось, устраиваешь для своих детей. Ёлку? А другого колодкой бьют по голове…
И вдруг он почувствовал, что его, его ребёнка бьют по голове колодкой!
Он вскрикнул:
- Маша! Маша! Ради Бога! Перестань!.. Где он? Где?
Ему хотелось схватить этого ребёнка, вырвать оттуда, где его мучат, увести, обласкать, кинуться перед ним на колени, просить прощения, плакать, рыдать перед своим ребёнком.
Его голос так задрожал, когда он говорил это, в нём послышалось так много муки, страдания, что у Вари вдруг исчезла куда-то вся злоба, к горлу поднимались, её душили какие-то тёплые слёзы.
Не слёзы злобы, которые давят, режут горло, а слёзы нежности, любви, чего-то такого нового, неиспытанного.
Она схватила Петра Петровича за обе руки.
- Пойдём, пойдём туда… Они ещё не ложились… Под праздник подканчивают работу… Поздно сидят… Мы увидим его… Приласкай хоть раз… хоть раз своего ребёнка!..
Дальше она не могла говорить. Слёзы хлынули, она зарыдала.
- Идём! Идём! - торопил он.
И они быстро пошли, почти побежали.
Она, рыдая, на ходу утирала слёзы. Он со слезами на глазах.
Он забыл обо всём - о жене, о детях, - он думал только об этом ребёнке, которого он сейчас прижмёт к своему сердцу.
Они быстро перебегали через улицы, бежали тротуаром, завернули в какие-то ворота, спотыкаясь, пробежали обледенелый двор, повернули куда-то за угол и остановились у двери, обитой рогожей:
- Здесь! - сказала она, еле переводя дыхание, и отворила дверь.
Оттуда на них пахнуло каким-то вонючим паром, запахом кожи, вара, пота, щей. Слышались песня, ругань и торопливый стук молотков, которыми заколачивали сапожные гвозди.
- Что же ты?.. Идите!
Нет, как вам нравится моя свояченица! Сейчас пришла и повесила в шкафу рядом со мной мои новые панталоны.
Ей пришла в голову мысль примерить их на себя: хотят рядиться и ехать к знакомым.
Могу сказать, примерила!
Теперь в эти панталоны может войти шесть таких ног, как мои.
Когда дамы с их бёдрами примеряют наши панталоны, панталоны висят потом на наших ногах, как на палках.
И кто, спрашивается, позволил ей надевать мои панталоны!
Ведь не надеваю же я её!
Яков Семёнович, чёрт его побери, шагнул в эту сырую, грязную, промозглую мастерскую.
Он с ужасом глядел перед собою, глядя на этих лохматых, нечёсаных, грязных мальчишек с перемазанными лицами.
- Который из них его сын?
А сзади него раздался радостный голос матери:
- Петя!
Этот голос, в котором было столько светлой радости, счастья, материнской любви, привёл в весёлое настроение всю мастерскую.
Подмастерья заржали:
- А! Грушка! С кануном праздника!
Мальчишки, чтобы не отстать от взрослых, загоготали, заорали.
У Семёна Николаевича голова пошла кругом.
Ему показалось, что он попал в какой-то ад.
Он слышал только, как кто-то крикнул:
- Петька! Ступай! Мамка денег и гостинцев принесла! Хо-хо!
И всё покрылось снова гоготаньем.
Какому-то мальчишке на ходу дали подзатыльника, и Николай Семёнович отшатнулся, когда перед ним появился всклоченный, измазанный мальчишка и, улыбнувшись во весь рот циничной улыбкой, крикнул:
- Здрасьте, господин, с праздничком! На чаёк бы с вашей милости! Маменьке почтенье!
Петька считал долгом щегольнуть перед мастерской удальством и лихостью. Мастерская загоготала.
Пётр Васильевич отшатнулся с отвращением, с ужасом.
- Это… это… его сын…
Одна мать ничего не видела, не слышала, не замечала, она толкала Петра Васильевича, глядя на Петьку счастливыми глазами, словно перед ней был красавец-ребёнок, весь в кружевах и лентах.
- Что ж ты?.. Целуй его… Целуй… Вот он… наш Петя… Что ж ты?.. Что ж ты?..
Пётр Васильевич с ужасом глядел на сына, нагнулся и поцеловал его под хохот всей мастерской.
Ему давило грудь, нечем было дышать.
- Так… так… целуй его… целуй… - слышался среди всего этого ада был счастливый голос матери. - Петя… Петя… целуй его… целуй… Ведь это твой отец!
Шум, гам, рёв, хохот поднялись в мастерской…
- На-те вам, на-те! - крикнул Пётр Иванович, дрожащими руками вынул бумажник, бросил и, не помня себя, кинулся из этого дома.
- Подлец! - раздался женский крик, почти вопль, среди этого дьявольского содома.
Пётр Иванович бежал по улицам; шум, гам, свист, хохот звучали у него в ушах.
Он задыхался, как задыхаются во время кошмара.
И очнулся, только пробежав чуть не десяток улиц.
Он был близко от своего дома.
У него подкашивались ноги, пока он бежал к подъезду, пока звонил.
Ему казалось, что вот-вот его схватит женщина и потащит туда, в эту ужасную берлогу.
Боже, как долго, как долго не отворяли.
Отворили! Наконец-то!
Пётр Иванович упал на стул в передней.
- Папа! Что ты так долго?
В переднюю вбежали дети.
Маленькая Маруся в беленьком платьице с розовыми бантами, с волосами, как лён, карабкалась к нему на колени, лезла целоваться и вдруг расхохоталась.
- Папочка! Папочка! Где ты так испачкался? У тебя всё лицо чёрное! Папочка!
- Папочка! Папочка! - звенели детские голоса.
У Ивана Петровича хлынули слёзы.
Он прижал к себе свою крохотную девчурку, покрывал поцелуями её личико.
- Деточка! Деточка!
И, словно призрак какой-то, перед ним стоял грязный, лохматый мальчишка с циничной улыбкой на вымазанном лице.
Дальше я не могу писать, потому что меня перевернули вверх ногами.
Шкаф, оказывается, нужно на праздники вынести в сарай.
Про меня среди уборки, разумеется, забыли.
Меня несут вместе со шкафом.
Что я буду делать в сарае, да ещё вверх ногами?
Песни паяца
Смейся, паяц!
Жизнь несётся стрелой. Что радость и горе? Пылинки, приставшие к ней.
Всё отлетает при быстром полёте.
Всё отлетает, не оставляя следа.
Смейся ж над радостью, смейся над горем.
Смейся, паяц!
Старая песня
Это случилось давно, но это случалось и раньше.
Арлекин любил Фаншетту, а Фаншетта - Арлекина.
Он твердил ей:
- Будь моею, и клянусь, тогда красотки для меня не будет в мире лучше, краше и милее дорогой моей Фаншетты. И клянусь, что в мире целом для меня не будет женщин, кроме женщины единой - дорогой моей Фаншетты.
И поверила Фаншетта.
Шесть недель не сводит взоров Арлекин с своей Фаншетты, шесть недель одно и то же он твердит, глядя ей в очи:
- Ты, как майский день, прекрасна!
Шесть недель!
А на седьмую приглянулась Коломбина.
Это случилось давно, но это случалось и раньше.
И Фаншетта не зевает. Что ж? Понравился паяц ей. Разве сердцу что закажешь?
Был паяц красив собою. Куда лучше Арлекина! Весел, мил и остроумен. Как талантен! Как изящен! С ним лишь счастлива Фаншетта. Арлекину в очи глядя, она думает:
"Какое же здесь сравнение быть может?"
В поцелуях этот - школьник, а паяц - любви учитель. Лишь в его объятьях только и поймёшь, любовь что значит. Сколько нежности во взгляде, сколько страсти в поцелуях. Арлекин же…
Арлекин же?.. Арлекин, Фаншетту нежа, лишь мечтал о Коломбине.
Это случилось давно, но это случалось и раньше.
Страсть свою сдержать не в силах, порешила вдруг Фаншетта убежать от Арлекина.
Арлекин наш занят чем-то (вероятно, Коломбиной). Арлекина дома нету. И Фаншетта поспешает собирать свои пожитки.
А паяц стоит на страже. Гей, Фаншетта! Поскорее! Арлекин идёт проклятый!
И Фаншетта поскорее, второпях не разбирая (до разбору ль?), прячет письма.
Письма, что писал паяц ей. Письма, дышащие страстью, буква каждая в которых поцелуем дышит знойным.
Пусть не знает Арлекино, с кем Фаншетта убежала! Пусть не знает, что давно уж рогоносцем он гуляет!
- Гей, Фаншетта! Поскорее! Арлекин подходит близко!
И Фаншетта, по ошибке, прячет письма не паяца, а те письма Коломбины, что писала к Арлекину.
Это случилось давно, но это случалось и раньше.
Раз Фаншетта захотела прочитать паяцу снова все те письма, что писал он.
- Чтобы клятвы не забыл ты, чтоб словам любви и ласки у себя же поучился! Чтобы нежностию прежней окружал свою Фаншетту, чтобы помнил, что изменой я убила Арлекина!
И ведь надо же случиться!
Мысль такая ж точка в точку вдруг пришла и Арлекину.
Захотел он Коломбине прочитать её же письма, Коломбине чтоб напомнить про весну любви взаимной, - той любви, что погубила его бедную Фаншетту. Ведь Фаншетта, догадавшись про измену злую мужа, убежала и, наверно, нет бедняжки уж на свете.
Со слезой невольной оба в один час, в минуту ту же, Арлекино и Фаншетта принялись читать те письма.
Нет! Представьте удивленье!
- Изменила мне Фаншетта!
- Изменил мне Арлекино!
И с отчаяньем во взгляде восклицают в один голос:
- Это случилось давно, но жаль, что со мною не случилось этого раньше!
Примечания
1
Я не привередлива (фр.).
2
Героиня (фр.).
3
Позвольте сказать (фр.).
4
Все-таки, ты должен быть любезным с твоей маленькой женщиной, мой птенчик! (фр.)
5
Какие смешные - эти русские!
6
Полу-место (приходяший).
7
Прошу вас, господин кучер, пожалуйста!
8
Они очень, очень нежны, русские проказники, с дамочками.
9
Это верно!
10
Нет! Что она говорит!
11
Но как же!
12
Они странные, русские, - понимаете.
13
Растяпа!
14
Собрание (фр.).
15
Наугад (фр.).
16
Непринуждённый разговор, беседа, собеседование (фр.).
17
Чёрт возьми!
18
Унтер-ден-Линден (нем. Unter den Linden - буквально "под липами") - главная улица Берлина.
19
Бесплатно.
20
Старый мерзавец!