- Мне надоело быть знаменитой певицей, я хочу быть знаменитой гимнасткой. Знаменитых певиц много, - Леона Дар - одна! Это меня бесит! Я не хочу, чтоб она была самой мужественной из женщин. Я лечу точно так же. К тому же это вовсе не так трудно. Я уж научилась висеть по десяти минут, держась зубами за трапецию. Не всё ли равно висеть в комнате или на воздухе. Хотите, я покажу вам, как это делается. Ракош, стул!
- Ради Бога, синьорина! Я враг сильных ощущений!
- Если вы боитесь смотреть, - не нужно! А жаль! Вы убедились бы, что Эмма Андалузи такая же великолепная гимнастка, как и певица!
- Поговорим лучше о вашем концерте.
- Я не пою.
- Господи, полный сбор! - взвыл в углу m-r Ракош.
- Мне нет до этого дела. Я не пою, потому что у меня есть дела поважнее: я собираюсь лететь, наконец, мой леопард становится всё более и более свирепым. Кроме того, мне нужно стрелять.
- Синьорина! Но ради вашего несчастного импресарио, ради публики, которая так жаждет слышать знаменитую Эмму Андалузи…
Она задумалась:
- Ради импресарио ничего. Для публики всё. Я пою. Вы знаете мою слабую струнку. Это мой бог, мой повелитель, идол, которому я молюсь! Публика мне заменяет всё, - семью, любимого человека. Если б публика потребовала этого, я пожертвовала бы для неё всё, - себя, своё тело. Если б публике это доставило удовольствие, - я умерла бы на её глазах в пытках инквизиции.
Только под звуки её аплодисментов!
Публика требует, - Эмма Андалузи поёт!
На следующий день все газеты возвестили о новых причудах знаменитой Эммы Андалузи.
Абонемент на три концерта вперёд по сумасшедшим ценам был разобран.
Наступил день концерта.
8 часов. Зал благородного собрания переполнен, а Эммы Андалузи всё ещё нет.
Четверть девятого. Публика волнуется.
Двадцать минут девятого.
Наконец-то!
Появляется её секретарь с драгоценностями и подковой. Эмма Андалузи никуда без грязной железной подковы не ездит.
Камеристка, которая несёт её Бобби, маленького мопса, в ошейнике, осыпанном крупными брильянтами, два ливрейных лакея с массой картонок и m-r Ракош с бонбоньеркой конфет для маленького Бобби.
Эмма Андалузи, вся в перьях, кружевах, брильянтах, бросается в кресло и начинает кормить Бобби конфетами.
- Синьорина! Синьорина! - умоляюще бормочет г. Ракош, кидаясь на колени. - Пора начинать!
- Ах, пойдите вы с вашим пением! Как я могу петь, когда маленький Бобби болен! Смотрите, он не ест даже шоколадных конфет!
- Синьорина!!!
M-r Ракош с умоляющим видом обращается к старшинам, стоящим в дверях:
- Уговорите хоть вы её, что пора начинать.
Из зала доносятся аплодисменты потерявшей терпение публики.
- Публика! Аплодисменты!
Эмма Андалузи кидает мопса на пол так, что тот визжит.
- Пустите меня к моей публике!
И она с горящими глазами бежит на эстраду.
Каждая ария, спетая её звучным, красивым грудным голосом, вызывают восторг.
В антрактах старшины рассказывают о сцене в уборной.
- … Но стоило ей услыхать аплодисменты.
- Вот это настоящая артистическая натура!
- Это артистка в душе, взбалмошная, сумасшедшая, но артистка.
И публика ревёт:
- Андалузи!.. Браво… Андалузи!..
Она поёт без конца.
Посылает воздушные поцелуи, смотрит своими огненными страстными глазами, словно готовая отдаться всей публике.
А когда её засыпают цветами, она хватается за сердце, дрожит, изнемогает от восторга, от счастья, как будто от страсти любви.
Публика сумасшествует.
По окончании концерта я иду в уборную и ещё издали слышу крики, вопли.
Что случилось?
По уборной летают картонки, шляпы, боа из перьев, ноты, веера, букеты.
Бедный Ракош прижался в уголке весь засыпанный цветами.
Она кидается ко мне.
- Он меня обманул! Он низко меня обманул! Он привёз меня в Россию! Вообразите, я сейчас хотела ехать охотиться на медведей, - а он говорит, что здесь нет медведей! Значит, это не Россия, если нет медведей! Скажите, где я, наконец, в какой стране?
- Синьорина, успокойтесь! Медведи водятся только на севере! На юге медведей нет!
- О, Боже, эта женщина сведёт меня в могилу! - восклицает бедняга Ракош под хохот поклонников, переполняющих коридор.
Это произошло случайно.
Я зашёл через несколько дней за карточкой и остановился у двери, раздумывая:
- Что делает теперь почтенная синьорина?
Сидит в клетке у леопарда, висит зубами на трапеции или целит из пистолета в ту дверь, в которую я должен войти.
Я хотел постучать, как вдруг остановился, словно вкопанный.
Это было совсем необычайно.
Кричал г. Ракош. Эмма Андалузи говорила жалобным голосом, дрожавшим от слёз.
- Ты должна это сделать! Понимаешь ты это! Это необходимо для следующих концертов! - ревел г. Ракош.
- Я не могу! Вы понимаете, я больше не могу! - рыдала Эмма. - Вы заставляете меня ходить в трико при посторонних, этот страшный леопард так ревёт, что я не могу по ночам сомкнуть глаз, вся дрожу! Каждый раз, как вы стукнете в дверь, я должна подойти и выстрелить в середину кружка. Я боюсь, что в эту минуту отворят дверь, и я кого-нибудь убью! У меня дрожат руки, когда я только дотронусь до этого страшного оружия, а теперь вы заставляете меня стрелять в живого человека! Я не могу убивать! Не могу!
- Какой дьявол говорит тебе об убийстве! Твой пистолет даже не будет заряжен! А я расскажу потом журналистам, что ты выстрелила в воздух из великодушия. А он, - какой же дурак станет стрелять в женщину! Вот ты должна послать вызов этому рецензенту и объявить, что убьёшь его, как собаку, если он откажется. Это очень эффектно, чёрт побери! И превосходно в смысле рекламы!
- Боже мой! Боже мой! Да когда же кончится эта мука!
- Вместе с твоим контрактом, не ранее!
- Вы ставите гроб в моей спальне и распускаете слухи, будто я сплю в гробу! Положим, я сплю на матраце на полу, но, понимаете ли, мне страшно быть в одной комнате с этим страшным гробом. Я задыхаюсь от порохового дыма, которым переполнена комната. Вы заставляете меня играть роль какой-то полоумной! Вы ославили меня такою на весь свет, на весь свет! Мне стыдно читать в газетах, что про меня пишут! В Мадриде вы, для вашей проклятой рекламы, на три дня посадили меня в больницу для душевнобольных. Господи! Господи!
- А мне, думаешь, весело выслушивать крик такой девчонки, как ты! По сорока раз в день падать перед такой дрянью на колени! Получать затрещины и картонки в голову.
- Но ведь я артистка, наконец, чёрт вас побери! Мне надоели эти комедии!
- Молчать! Здесь нет посторонних, чтоб кричать на меня! Много сделаешь с одним голосом, без рекламы, чёрт побери! Мы живём в век рекламы! Ты помнишь, как ты босой девчонкой пришла ко мне, кончив венскую консерваторию.
- Да, я пришла к знаменитому Ракошу, а не к балаганному шарлатану. Я никогда не забуду этой гнусной комедии. Вы приказали мне кинуться в Дунай и будто бы спасли.
- Да, чёрт возьми! Публика любит всё необыкновенное. На следующий же день все газеты писали о том, как знаменитый Ракош спас молодую девушку, кинувшуюся из-за несчастной любви в воду, и как у неё оказался замечательный голос. А эта поездка по Италии? По два урока у каждой знаменитости, эти телеграммы, что величайшие профессора пения разрывают тебя на части, отнимают друг у друга!
- Боже! Какая ложь! Какая гнусная ложь! И всё это за ничтожные 500 франков в месяц, из которых я 300 отсылаю моей бедной маме и сёстрам. Они там голодают! Моя бедная, моя милая мама, которую вы чуть-чуть не убили этой гнусной выдумкой про никогда не существовавшего венгерского графа.
- А что ж? Публика это любит, когда знаменитых увозят венгерские графы. Разве вам что-нибудь сделал этот несуществующий граф?
- Да, но мама, бедная мама! Она чуть не умерла от горя, стыда, позора!
- От этого не умирают!
- Такие, как вы!
- Потише!
- Вы смеете поднимать на меня руку? И всё это за 500 франков, на которых вы наживаете десятки тысяч.
- А что ж? Разве ты в чём-нибудь нуждаешься, неблагодарная тварь! У тебя чего-нибудь нет…
- Да! Брильянты, которые по контракту принадлежат вам же. Платья, бельё, - всё это ваше. Если я завтра потеряю голос, - я нищая, без всего!
- Не беспокойся! Я возьму антрепризу другого "чуда света", а ты останешься у меня в качестве… компаньонки!.. Ты мне продолжаешь нравиться!
- О Боже! Не смейте говорить хоть об этом! Когда я подумаю, к чему вы меня принуждаете!
- Контракт!
- Негод…
- Молчать!
Раздался удар, крик, я рванул дверь, она была заперта.
Я постучал, и оттуда послышался вопль г. Ракоша:
- Синьора! Ради Бога, прекратите ваши упражнения в боксе! Вы меня убьёте на смерть.
Синьора!
Тихий, злобный шёпот:
- Кричи же: "нет, не кончу, пока не нанесу вам удара в грудь". Там кто-то есть!
И она крикнула громким голосом, стараясь подавить рыдания:
- Нет, не кончу, пока не нанесу вам удара в грудь!
А через две недели я прочитал в парижских газетах, что у приехавшей в Париж концертировать знаменитой Эммы Андалузи явилась новая прихоть.
Она ищет славы великой наездницы и каждый день скачет верхом через высокие барьеры.
Кроме того, она завела себе большого ручного крокодила, который спит в её спальне, рядом с "её знаменитым гробом".
Бедная!
О чём говорят в Коломне?
О дороговизне дров? О ценах на капусту? Где лучше покупать коленкор?
- Нет!
Réunion у вдовы титулярного советника Акакиевой.
Среди присутствующих. Назовём au hasard:
Матушка дьяконица. Жена клубного буфетчика (зелёное платье с чёрными кружевами). Вдова надворного советника Перепетуя Егоровна Заковыкина (очень хорошенький туалет: платье с турнюром, в биэ, плиссе и складках) etc.
В углу столик с пастилой, монпансье, карамелью и сухарями.
- Мерси! - сказал младший бухгалтер из склада свечей, принимая чашку чая.
- Па де куа! - любезно отозвалась хозяйка дома.
- Пур вотр бонте!
Вдова титулярного советника бросила на него благодарный взгляд; он украшает её гостиную!
Дьяконица поправила лиловую шаль и сказала:
- А княгиня Андалузова вчера была на двух вечерах в один вечер: у Надбольских и баронов Пшт!
- Эскэ сэ жюст? - удивился младший бухгалтер.
- Это знают все, кто следит за светской хроникой! - пожала плечами жена клубного буфетчика. - Я читала об этом в газетах!
- Да, но я не узнаю за последнее время княгини Андалузовой! - продолжала дьяконица. - Где её вкус? Она была в светлом туалете, отделанном брюссельскими кружевами.
- Брюссельские кружева нынче не в моде! - заметила вдова надворного советника, поправляя турнюр.
- То же говорю и я! - взволнованно воскликнула дьяконица.
А местная просвирня добавила со своей стороны:
- Знать, князь не очень-то раскошеливается!
- Он всегда был скуп! Всегда! - почти с ужасом воскликнула хозяйка.
На что матушка дьяконица заметила с тонкой улыбкой:
- Ну, а чего же смотрит граф?
И все опустили глаза, улыбаясь тонко и ядовито, а хозяйка дома поспешила даже заметить:
- Господа, переменим разговор!
Общество было шокировано поведением большого света.
- Граф? Который это граф? - спросил молодой столоначальник.
- Когда в нашем обществе говорят о графе, это значит: граф Атлантеев! - строго и наставительно пояснила дьяконица.
И молодой столоначальник наклоняет голову с глубоким почтением, как вновь посвящённый, которому открывают тайны ордена.
- У Вандомских вчера опять танцевали под рояль! - говорит дьяконица, чтоб переменить разговор. - Много молодёжи! Танцевали pas de quatre, и с оживлением.
- И при этом чуть не случился пожар! - огорчённо добавляет жена клубного буфетчика.
- Сапристи! - не может удержаться от изумлённого восклицания маленький бухгалтер.
И всё общество наставительно решает:
- Мы всегда говорили, что раз pas de quatre не доведёт до добра!
- Но странно, что об этом нет в газетах! - изумляется вдова надворного советника. - Уж за чем, за чем, а за светской жизнью я всегда слежу!
- Чтоб следить за светской жизнью, недостаточно одних газет! - величественно роняет жена клубного буфетчика. - В свете бывают происшествия не для газет! Чтоб всё знать, нужны связи.
- Но, ради Бога, расскажите, как же это могло случиться? - спешит хозяйка прервать резкий оборот, который принимает causerie.
- Мужу рассказывал об этом их дворецкий! - говорит жена клубного буфетчика, и всё общество почтительно произносит:
- А-а-а!
- Одна из свечей упала на платье графини Ямпольской и…
Жена клубного буфетчика рассказывает подробно, как была испугана "сама m-me Вандомская", как кинулся спасать графиню молодой князь Уховёртов.
Все подробности, как будто горящая свеча упала на неё!
- Лакею отказали от места! - заканчивает она повествование.
Рассказ производит сильное впечатление.
- Ах, я просто дрожу за бедную графиню! - близка к обмороку хозяйка дома.
- Ничего! - успокаивает всех рассказчица. - Графиня не получила обжогов!
И общество успокаивается.
- Да, - замечает по этому поводу дьяконица, - хорошо, что это так кончилось! А то было бы неприятно для молодой графини перед свадьбой.
Известие, которое производит впечатление взрыва бомбы среди комнаты.
- Как свадьбы? Чьей? Как же мы об этом ничего не знали?
- Графиня выходит замуж за князя Реставранского! - торжественно говорит дьяконица, кидая уничтожающий взгляд на жену клубного буфетчика. - Я знаю это из первых рук. От племянника моего мужа: он дьячком в церкви конюшенного ведомства! Предстоит оглашение!
- Кто бы мог этого ожидать!
- Какой сюрприз для всех нас!
- А мы прочили её за барона Икс!
- Parbleu! - восклицает маленький бухгалтер.
И они говорят, говорят, говорят об этом мире, более далёком от них, чем солнце от земли.
И они тянутся к этому далёкому солнцу, которое их даже не греет, как тянутся к солнцу бедные, жёлтые, чахлые маленькие былинки, выросшие в цветочном горшке на окне "домика в Коломне".
И они живут, эти бедные духом люди, обрывками того, что дойдёт до них из ваших салонов, точно так же, как бедняки украшают себя купленными на старом рынке тряпками, которые были когда-то нарядными платьями первых щеголих.
Когда вас упрекают в пустоте вашей жизни разные моралисты, не верьте им, сударыня, - вы наполняете своей пустотой жизнь этих бедных людей. Право, вы делаете добра больше, чем знаете.
В ту минуту, когда вы подаёте, сударыня, маленькую чашечку чая молодому дипломату, аромат этого чая доносится до Коломны и щекочет ноздри просвирни.
Не курьёзно ли создан свет?
Свечка, упавшая на ваше платье, заставляет испуганно вскрикивать коломенскую мещанку.
И большой свет необходим, чтоб было о чём говорить маленькому.
Убийство
Это было в тропиках, где и без того кровь вспыхивает как спирт. А тут ещё эта парочка.
Более невероятной пары нельзя себе даже и вообразить.
Он, от которого веет могилой. И она, с наружностью вакханки, полная жизни, страсти, греха.
Они были всегда вместе, всегда неразлучны. Это было какое-то безумье любви.
Поздно вечером, когда небо казалось убранным кружевом из крупных брильянтов и словно от страсти вспыхивала и загоралась голубыми огнями вода, их можно было видеть на "променад-деке", в отдалённом углу, как двух влюблённых.
Они лежали рядом в лонгшезах, - он, закрытый пледом, из-под которого выдавались острые очертанья его тела, словно покрытый труп. И она, прильнувшая к нему, нашёптывающая ему что-то, на что он отвечал мучительным кашлем чахоточного, в последнем градусе болезни.
По утрам он являлся в "смокинг-рум", разбитый, с землистым цветом лица, с провалившимися глазами. С видом в конец измученного человека падал в кресло и смотрел измученным взглядом, полным страданья.
А через пять минут являлся "бой":
- Леди просит вас в "сосиалль-холл".
Или на спардек.
Он таял на наших глазах, таял как свечка, которую поставили около жарко растопленного камина.
- Вряд ли мы довезём его до Гонолулу, - говорил наш пароходный доктор: - это невозможно!
И улыбался, говоря эти грустные слова.
- Это невозможно!
Как-то раз - это было в чудное тропическое утро, тёплое, мягкое и нежное - я подметил странный взгляд, брошенный им на красавицу-жену.
Мы сидели вместе на променад-деке, когда появилась она, светлая, как утро, прекрасная, как весна, ещё более очаровательная в своём утреннем туалете.
- А, вот вы где? Спрятались здесь? А я ищу вас по всему пароходу, посылала в смокинг-рум…
И она подходила к нему, улыбаясь, с нежным взглядом.
А он смотрел на неё с ненавистью, с ужасом, словно к нему приближалось чудовище.
Мы вместе оставались две недели на Сандвичевых островах, и, право, среди этой опьяняющей обстановки знойных дней, душных ночей, воздух, напоённый запахом пальм и цветов, среди пенья птиц и звона гитар по вечерам, - нельзя было не завидовать этому полутрупу, в который почему-то так безумно была влюблена такая женщина.
Однажды я поймал их вместе на морских купаньях, в беседке из роз, - её, только что вышедшую из воды, в купальном костюме, прилипшем к её телу, как трико, - и его, даже здесь кутавшегося в драповое пальто.
- Вы убиваете меня! - говорил он, и в голосе его слышалось столько страданья.
А она села к нему на колена и что-то зашептала, от чего вспыхнули её щёки, - обняв его своею полною, влажною от морской воды рукой, близко наклонившись к его уху.
Жизнь и смерть… Другого имени не было этому контрасту.
Мы шли на одном пароходе и от Гонолулу до Сан-Франциско.
- Там мы проведём весну! - сказала она мне как-то за обедом. - Мой муж не совсем здоров, у него бронхит. И доктор ему велел жить среди вечной весны. Вот мы и ездим в погоне за весной!
И она рассмеялась, бросая на мужа взгляд, полный любви.
Он посмотрел на неё с таким ужасом, с таким страданьем.
- Да, да! Не спорь, ты должен жить среди вечной весны. Так сказал доктор… Вообразите, мой муж не любит весны. Не забавно?
И она снова расхохоталась, но на этот раз в её смехе мне послышалось что-то злое, насмешливое.
Однажды мы встретились с ним на спардеке. Мы были вдвоём. Он оглянулся кругом, торопливо вынул из кармана свёрток каких-то бумаг и дрожащею рукой подал его мне.