- Вы ведь литератор?
- Да.
- Вот, вот. Возьмите это. Вам пригодится. Вы узнаете, какие преступления творятся на свете. Возьмите! Только не читайте теперь. Потом… потом… Когда мы расстанемся в Калифорнии. А теперь прячьте, прячьте… Она…
На трапе раздавался её весёлый голос.
- Вы вот где, мой друг!..
Он посмотрел на меня своим страдальческим взглядом, словно умоляя сохранить тайну.
- Я… да, я здесь…
В Сан-Франциско мы расстались, она увезла его в Los Angelos, где в то время весна была в полном разгаре, а я по дороге из Сан-Франциско в Огдэн взялся за бумаги, узнать, что за тайна связывает эту женщину с полутрупом.
Это были листки, вырванные, вероятно, из дневника. В них было зачёркнуто всё, что касалось мелочей, и оставлены только самые интимные строки.
"Старик Джемсон - самый честный и умный доктор на свете. Он прямо сказал, что у меня не бронхит, не эмфизема, а чахотка. Чахотка! У меня всё поплыло перед глазами, когда я от него вышел. Чахотка! В тридцать лет выслушать такой приговор. Я провёл несколько дней человека, присуждённого к смертной казни. Я плакал, и мне хотелось застрелиться"…
"Это чувство горя, отчаяния, теперь заменилось тихою, бесконечною грустью. Я освоился с мыслью о смерти. При мысли о ней я не чувствую ни ужаса ни отчаяния. Если бы её призрак пришёл ко мне, - я не бросился бы бежать. Моё сердце только сжимается, и я чувствую страшную тоску. Природа, люди, - всё дышит на меня грустью. Скоро я не увижу всего этого. Всё это будет, всё останется… только исчезну я. И мне жаль расстаться со всем этим. Так, вероятно, чувствует себя приговорённый к казни, когда здесь он освоится с мыслью, что скоро всему конец"…
"Мне жаль расставаться с жизнью, - а что я взял от неё? О Боже! Как мне хотелось бы не любить, - нет, - а быть любимым. Ведь я ухожу с пира, не отведав самого лучшего вина. Быть любимым, - какое счастье для всех, а для умирающего… Пока мы здоровы, мы любим, когда мы больны, - нам необходимо, чтобы нас любили"…
"Мисс Лаура Хилль прелестная девушка. Какая красота! какое здоровье! Завидно. смотреть на неё. И вместе с тем мне так хотелось быть ближе к ней. Мне кажется, что от одного её поцелуя я поздоровею. Когда я, прощаясь, задержал её руку в своей, я чувствовал, как от этой горячей руки становится теплее моя холодная рука. Как много в ней жизни, здоровья!"
"Её мать обнищала, кажется, была авантюристкой… О, Боже, не всё ли мне-то равно, с какою роднёй явлюсь я туда… Туда… Туда… А здесь, здесь, - какие радости здесь, и я ухожу, не зная лучших. Право, мне становится даже смешно: словно ухожу навсегда из Дрезденской галереи, не увидев Мадонны Рафаэля! Жизнь! Жизнь! Я хочу радости жизни. Ведь я не злоупотреблю счастием: каких-нибудь два-три года".
"Мать согласилась сейчас же. Дочь вышла, как будто расстроенная, она словно плакала. Мать говорит, что это так, ничего, что плачут все девушки… Может быть. Буду верить".
"Сегодня я, как обещал, подписал духовное завещание, всё в пользу моей будущей жены. С этого я и начал своё предложение. Мать протестовала тогда, но не особенно… О, Боже, как всё это тяжело! Когда я подписывал завещание, мне почему-то казалось, будто я подписываю свой смертный приговор. Я каждую минуту думаю о смерти. Я хочу любви, как пьянства, чтобы забыться и не думать"…
"Давно я не брался за свой дневник, где копаюсь в своих душевных ранах. Потому что был счастлив, и мне было не до анализа, не до дневника. Нет! Где ж это опьянение? Я начал чувствовать себя уж не приговорённым к смерти, а трупом. Когда она меня целует, а я держу её за талью, - я чувствую, как она вздрагивает всем телом, словно поцеловала покойника. Долг, отвращение и ужас, - всё в этом поцелуе. Когда я её ласкаю, - она дрожит. Быть может, от гадливости"…
"О Боже! Какая это мука! Как счастливы прокажённые, что их удаляют от здоровых. Видеть отвращение к себе, - отвращение, которое хотят скрыть и не могут. О ужас!.."
"А всё же я не один. Когда мы больны, когда мы несчастны, - нам страшнее всего одиночество. Нужен хоть кто-нибудь около. Говорят, что приговорённые к смертной казни часто со слезами прощаются со своим тюремщиком. Чувствуя себя одиноким, можно полюбить даже своего тюремщика. Я всё-таки не один. И, право, это отлично на меня действует, я становлюсь даже здоровее".
"Положительно, я становлюсь здоровее, особенно с тех пор, как мы переехали в Каир. Быть может, старик Джемсон ошибся, и это не чахотка? Какая же это чахотка, когда кашель почти исчез, лихорадка самая незначительная, я много хожу, даже ездил верхом!.."
"Как приятно, когда утром на тебя взглянет свежее лицо. Старый дурак врал! Какое счастье сознавать себя здоровым"…
"Кажется, я умру не от чахотки, а от счастья. Лаура… Да что это? Сон?"
"Честное слово, я боюсь проснуться. Быть обречённым на смерть, жениться с отчаяния, оказаться живым, здоровым, любить и быть любимым, - так любимым. Я пошлю Джемсону 500 фунтов. Этот старый факельщик сделал меня счастливым…Как это произошло? Я сидел и читал. Она, в первый раз, сама подошла ко мне и поцеловала. Я не мог опомниться от удивления. А она стояла передо мной, словно провинившаяся школьница: "Что же? Разве я не могу вас и поцеловать?" Как растерянно она сказала это. Я кинулся к ней и думал, что задушу в объятиях. Как она отвечала на мои поцелуи. В ней проснулась женщина. Женщина, которая дремала в этой девушке. О, как мало мы знаем женщин, а девушек так и не знаем совсем. Мне казалось, что всё это сон, что вот-вот я проснусь… Я спрашиваю её, - да что же это? "Все девушки боятся, - я, быть может, больше, чем другие. Вот и всё. Я боялась этих поцелуев. Не знаю почему, но я дрожала. Но вот уже несколько времени, как я чувствую всё сильнее и сильнее волнение, думая о вас. Как часто мне хотелось кинуться к вам на шею. Но я не решалась. И вот сегодня… О, мне кажется, что передо мной открылся новый мир"…"
"О Боже! Какое опьянение! Какое безумие любви! Мы бежали из Каира на восток. Нам не к чему возвращаться домой. Мы хотим быть вдвоём. Этого для нас достаточно. Моя голова горит, я сам опьянел, глядя на эту опьяневшую от страсти женщину. Мы стали другими людьми".
"Бомбей мне вреден. Мой бронхит возобновился. Я снова кашляю кровью, чувствую прежнюю слабость, меня бьёт лихорадка. Мы переехали в Сингапур. Лаура мне сказала: "Я хочу видеть вас здоровым, а счастливым вы будете, делая счастливою меня. Поймите, что я жить не могу без ваших ласк. Вы виноваты сами, зачем ввели меня в этот рай?""
"О небо! Если Джемсон не ошибался? Мою грудь словно разрывают на части. Когда у меня идёт горлом кровь, мне кажется, что я истекаю кровью, и вот-вот упаду мёртвый. А она смеётся: "Не надо только выходить вечером на воздух, мы будем проводить вечера дома, вдвоём. Пустой бронхит! Нельзя быть таким трусишкой!" Кто прав? Она или Джемсон?"
"Я чувствую, что умираю… А она, она обезумела от любви. Она клянётся, что не может жить без моих ласк. О Боже! Что со мной! Когда она целует меня, мне почему-то представляется индус, лежащий в траве, умирающий, из которого вампир высасывает кровь. Мы бежим с места на место, ища вечной весны. Я чувствую, что сгораю в этом кислороде весны. А она говорит: "Доктор, доктор так велел!" И душит меня поцелуями. Она убьёт меня ими. Я чувствую, как с ними уходит моя жизнь. Опять, опять, - этот индус перед глазами"…
"Какое подозрение… Нет, нет, не может быть"…
"Да, да! Это так… Это так… Это так. Несомненно. Она убивает меня. Наскучив ждать моей смерти, испугавшись, что я могу выздороветь. Она убивает меня быстро, верно"…
- Да, да! Это верно! Вчера я сказал ей о моем индусе. Она поднялась, бледная как полотно, глядя на меня широко раскрытыми глазами, словно пойманная на месте преступления. Мне казалось, что она готова была задушить меня от ужаса. Она повторяла: "Ты так думаешь? Ты так думаешь?" И вдруг кинулась ко мне: "Это бред! это бред! Я заставлю забыть о нём!" И снова началось это безумие. Я безумно любил и ненавидел её, боялся и готов был убить. То забывал всё, то вдруг видел моего индуса, - он лежал около, на ковре… Я видел, как бледнеет его лицо, а гаснущий, полный ужаса, взгляд смотрит мне прямо в лицо… "Уйди! Уйди!" шептал я, а она безумела от страсти. "Я заставлю тебя забыть об этом страшном бреде".
- Я гибну, гибну, - и она делает всё, чтобы ускорить мою гибель. Каждое утро она пытливо вглядывается в моё лицо, словно хочет спросить: "Долго ли ещё тебе остаётся жить?" И потом, словно испугавшись, что долго, спешит меня прикончить своими поцелуями. За этим взглядом любви и страсти, в глубине этих глаз я читаю ненависть и нетерпение: "Умри!" Теперь она выдумала поездку в Калифорнию. Вероятно, это меня убьёт.
- О Боже! Я чувствую, что задыхаюсь в солёном воздухе океана, в этом зное тропической весны. Я вижу недоумевающие лица пассажиров, когда они смотрят на меня и мою жену. Я ясно читаю в их взглядах: "Какой контраст! Что это?" Это убийство. И убийца около меня. Убивает меня на глазах у всех. И убийство останется нераскрытым.
- О, если б я мог бежать куда-нибудь с этих Сандвичевых островов, - от этого зноя, воздуха, ласк. Но у меня нет сил. Я чувствую на своём лице веяние могилы, даже среди жары. Мне трудно даже просыпаться. Могила тянет меня к себе. Смерть неохотно даёт пробуждаться и дать ещё хоть один день. Я бессилен бороться со сном, - где же мне бороться со смертью? А она, она помогает смерти.
- Кажется, русский журналист, который едет с нами от Иокогамы, видел давеча эту сцену в беседке из роз? Думал ли он, что перед ним совершается убийство!
Убивают наверняка, зная, что это убийство останется неразгаданным, неоткрытым… А что, если раскрыть это убийство?
Это было через год, в Ментоне.
Она увидела меня из садика, где сидела, обложенная подушками, укрытая пледами, кутаясь в тёплую накидку.
- Я вас узнала сразу. А вы меня не узнали? Нет?
Я смотрел на эту бледную женщину, словно с восковым лицом, и старался припомнить, где я видел эти глаза, похожее на это лицо.
- Меня трудно узнать. Помните путешествие из Иокогамы в Гонолулу? Две недели на Сандвичевых островах? Меня и моего покойного мужа?
- Вы?!
- Да, я.
Она закашлялась долгим, мучительным кашлем, на платке появилось алое пятно.
- Вот! То же, что у моего мужа…
- Он…
- Умер. И оставил мне в наследство деньги и чахотку…
Её глаза загорелись злым, бешеным огнём:
- Он заразил меня своими поцелуями. Он тянет теперь меня за собой в могилу… Это его болезнь, - его призрак… Он не отстаёт от меня, не отстанет, пока не задушит… "А, ты мечтала о свободе, о богатстве"…
Она говорила, как в бреду.
- Так мучайся теперь. Кто мучается больше?.. Одно, одно есть у меня… Я всё-таки отомщена… Он догадывался, что значили эти поцелуи, он мучился перед смертью… Он мучился… мучился…
И глаза её горели тем злым взглядом, который бывает только у чахоточных и у женщин.
- Мучился… мучился…
У неё хлынула горлом кровь. Она захрипела.
Визит (Маленький рассказ)
Это было зимнею ночью. В стужу. Дул ледяной ветер.
В кабинете, - роскошном кабинете красного дерева, - было хорошо. В книжных шкафах золотом сверкали великие авторы в великолепных переплётах. В богатых рамах висели картины лучших мастеров.
Рубинами догорали угли в камине.
Иван Иванович, старый литератор, редактор, сидел в халате и грелся у камина.
- На завтра номер будет недурён. Эта статья не понравится министру Икс, но придётся по вкусу министру Игрек. Зато Икс получит компенсацию: ему понравится другая статья, которая не понравится Игреку. А публика скажет: как они смелы! В этом состоит газетное дело!
Иван Иванович улыбнулся улыбкой философа или старого плута.
Он встал, достал в письменном столе ключ, откинул пёстрый восточный ковёр, висевший в простенке между двумя книжными шкафами, - на одном стоял бюст Белинского, на другом - Щедрина, - и отпер вделанный в стене несгораемый шкаф.
Он достал оттуда пачки акций, облигаций, выигрышных билетов, денег, вкладных квитанций и с улыбкой понёс на кресло перед камином.
Тихая, радостная минута, которую он доставлял себе время от времени.
С нежною улыбкой он перебирал, пересчитывал пёстрые листы.
- И всем этим я обязан себе, - себе! Только своему таланту!
Гордость, - гордость рабочего поднималась в нём.
И благоговение охватывало его душу.
- Боже, благодарю Тебя за то, что Ты дал мне талант!
Позвонили.
Звон, протяжный, долгий, жутко прозвучал в пустой квартире.
Иван Иванович торопливо спрятал бумаги и деньги, запер шкаф, задёрнул ковёр и бегом пробежал к письменному столу, чтобы спрятать ключ.
- Должно быть, кто-нибудь заехал на огонёк из театра или из клуба!
Снова задребезжал электрический звонок.
Никто не отпирал.
- Василий или, по обыкновению, спит, или, по обыкновению, сидит в кухне у соседской кухарки.
А от звонка одному ночью в пустой квартире становилось всё жутче и жутче.
Звонили теперь сильно, отрывисто.
Так звонят к доктору, которого пришли звать к умирающему.
- Отопру сам!
Иван Иванович запахнул меховой халатик, вышел в переднюю и отпер дверь, - тяжёлую, резную, дубовую дверь.
Через порог шагнул молодой человек, посинелый, в одном пиджаке, с продранными локтями.
Шагнул и упал на высокий стул, стоявший около двери.
Иван Иванович затрясся.
Негодяй… Мерзавец… Задушит старика как котёнка.
И даже не найдёт в стене несгораемого шкафа. Схватит мелочь со стола, какую-нибудь серебряную вещь и завтра же попадётся… Мерзавец!
Иван Иванович, едва держась на ногах, спросил:
- Что… что вам нужно?..
Молодой человек поднял на него глаза, страдальческие и умоляющие.
- Хоть я и голодный, - не бойтесь меня. Я не могу вас задушить: у меня окоченели руки и ноги.
Иван Иванович с изумлением, которое росло и росло, смотрел в лицо молодому человеку.
Где он видел это лицо?
А он знает, знает…
Эти в лихорадочном жару и бреду горящие глаза. Эти исхудалые щёки. Заострившиеся черты. Белокурые волосы, падающие на лоб. Жидкую, реденькую, только пробивающуюся бородку.
Даже пиджак…
- Кто вы? кто вы?
- Я не ел, у меня нет квартиры, я замерзаю. Я - литератор. Меня нигде не печатают, нигде.
При слове "литератор" бешенство поднялось у Ивана Ивановича.
Так бешенство заменяет страх, когда мы разглядели таинственного врага, который казался страшным, благодаря таинственности. Который оказался жалким и ничтожным.
- Литератор! Который врывается! По ночам!
Ивану Ивановичу захотелось наказать его. Заставить страдать так, как он сам только что страдал.
- А-а! Страсть к оригинальничанью! А-а! Желаете обратить на себя внимание оригинальной выходкой?? Да?
- Я не ел. Я замерзал.
- Литература не богадельня, милостивый государь! Не приют для всех неудачников! Не место кормёжки! Не попечительство о не имеющих определённых занятий.
- Мне это уж говорили… Мне это уж говорили…
- А у вас есть талант! Да, да? Не правда ли? Огромный, огромный талант? Непризнанный? Да? Неоценённый? И вы врываетесь по ночам и пугаете… Ну, да, пугаете! Ну, да, пугаете людей! Как разбойник…
- Если вы меня выгоните, я замёрзну…
- Работать нужно, молодой человек! Работать, а не разбойничать! Как же! Таланту всё позволительно! Не так ли?! Талант! Талант! Мы, мы работали, - работали, милостивый государь!
Иван Иванович ударил себя в грудь.
- Голодали, холодали! Но работали-с! А не полагались на наш талант! Талант! Работой-с, трудом-с прокладывали себе путь, - работой-с, трудом-с добивались всего, что мы имеем-с. Надо дождаться, чтоб напечатали, - идите пока мести мостовую, таскать кули. Работайте! И мы работали. И никогда, слышите ли, никогда…
Молодой человек поднялся. Глаза его горели мольбою и ужасом.
- Не гоните меня… Отогрейте… Вспомните… Не было ли с вами… Когда вы были молоды… начинали… Вы были без квартиры и спали на улице… зимой… на табуретах около ворот… Дворники гоняли вас с места на место… и только это спасало вас от замерзания, от смерти… Вы ждали, - в утренний, предрассветный час, мороз крепчал, - когда где-нибудь зазвонят… Окоченелый вы бежали на звон, вмешивались в толпу нищих, отогревались и засыпали во время заутрени где-нибудь в тёмном уголке церкви… А потом опять шли на трескучий мороз… И вот однажды, не вытерпев, не выдержав, - не позвонились ли вы у подъезда известного литератора? Позвонились потому только, что у него был огонь…
Иван Иванович задрожал.
- Откуда… откуда… откуда… А!
Он узнал это лицо.
- Да это моё лицо… Это я… Я сам сорок лет назад… И тот… тот пиджак, который я потом продал татарину…
У него подкосились ноги. Он упал на стул.
А молодой человек, низко наклонившись к нему, продолжал:
- Вы вошли тогда, как вошёл я, - и испугали… Если бы он вас выгнал тогда, вы бы замёрзли… А он отогрел вас… Вы помните, посадил к камину… Вы весь дрожали… вы весь окоченели… Вы помните, как он пошёл и сам принёс вам поесть… Вы помните его смех? "Ничего, молодой человек, то ли бывает?"… Вы помните, как вы чувствовали себя маленьким ребёнком, потерянным и найденным, прижатым к груди матери… И как вы заснули в кресле перед камином, с лицом, мокрым от слёз… Вы помните? Вы помните?.. Всем, - всем, что вы имеете, вот этим всем и вашей жизнью вы обязаны ему! Вы замёрзли бы, если б он вас выгнал тогда!
В голосе молодого человека зазвенели слёзы, послышались всхлипывания, рыдания.
Он стоял, облокотившись о притолоку, бессильный, готовый упасть, беспомощный, и рыдал.
- Во имя того… того вечера… В память того человека, сделайте для меня…
Иван Иванович сидел мрачный, подавленный, угрюмый.
Он встал и подошёл к двери.
На лице его было страдание.
Он отпер дверь и толкнул молодого человека.
- Идите!
Он толкнул его сильнее и вытолкнул:
- Идите и лучше замерзайте! А то…
Иван Иванович, дрожа, захлопнул дверь, из которой несло ледяным ветром.
- Вы вырастете таким же, как я!
Ночь
Я не хочу лгать.
Я не стану проповедовать, как голодные моралисты, что в этой "буржуазной", сытой и довольной жизни нет ничего хорошего. Я не буду уверять вас, что задыхаюсь от дыма хорошей сигары, что старое вино, хорошие устрицы и свежая икра возбуждают моё отвращение, что шелест шёлка терзает мой слух так же, как хорошая музыка, что мне доставляет величайшее страдание ступать по мягкому, бархатному ковру, и что я не знаю запаха ужаснее, чем запах духов! Нет, я отдался этой жизни со всем увлечением, которого она заслуживает. Я чувствовал себя отлично в этой обеспеченной, довольной жизнью среде. В кабинете хозяина, в гостиной хозяйки, среди этих дам, выхоленных, красивых, прекрасно одетых, думавших только об удовольствиях. И мне казалось бы ужасным нарушить мир и довольство этих милых людей. Откровенно говоря, когда ко мне являлась беднота и клянчила: "Напишите, чтобы пристыдить их и напомнить о нас", меня брала злость. И это казалось мне огромной несправедливостью:
- Разве они виноваты в том, что они богаты? Зачем же отравлять им существование?