Алексей Алексеевич Луговой (настоящая фамилия Тихонов; 1853–1914) - русский прозаик, драматург, поэт.
Повесть "Девичье поле", 1909 г.
Алексей Луговой
Девичье поле
I
Вот дом!.. Вон, вон, из-за сосен мелькнул забор… вон крышу видно… дымок клочками ползёт между заиндевевшей хвоей; и полосами иней тает-осыпается!.. Дома-то тепло-тепло. Дома-то - дома!
- Да погоняй же, миленький!
Она и немножко озябла-таки, и горит-пылает нетерпением: всю дорогу думала о родном гнезде. Красота там, дома!
Мужик лениво хлестнул верёвочным кнутом костлявую пристяжную, старую-старую сивку, и сажен через полсотни сани, сделав поворот с большой дороги, остановились у прясла.
За пряслом усадебное поле - "девичье поле"! Сколько раз она тут с сёстрами и с тётками, "подвязавши под мышки передник", копала картофель и пела хоровые "девичьи" песни. Девушка смотрит с блаженной улыбкой на полевые ворота при дороге и на белый крашеный столб с доской:
Мыза Гурьевых
Лицо девушки вдруг принимает немного грустный вид, и она, слегка покачивая понурой головой, точно кланяясь этому родному столбу, нежно и грустно произносит про себя: "Милое девичье поле, прощай!"
Мужик слез с козёл, чтоб отворить ворота на усадебную дорогу. Быстро выскочила за ним из саней и девушка. Теперь, вздёрнув раза два головой кверху, тоже точно приветствуя этот столб кивком снизу вверх, она, про себя же, задорно и радостно произнесла: "Ну, а пока - здравствуй!"
И, обращаясь к мужику, сказала:
- Ты поезжай тихонько-тихонько сзади - я пойду вперёд. И у тех ворот остановись, а на двор не въезжай, пока не вышлют за тобой.
Сейчас, сидя в санях, она все время шевелила закоченевшими пальцами ног, стараясь разогреть их движением. Мягкий английский плед не мог спасти от мороза маленькие ножки в тонких шевровых ботинках и низеньких резиновых калошах. Шутя, девушка думала: "И из саней не вылезти будет. Приеду, пусть меня выносят и несут прямо на лежанку, отогревать". Но вот мелькнула новая шутливая мысль, и она уже забыла про озябшие ноги и бежит-торопится по снежной малоезженой дороге, забивая калоши сухим хрустящим снегом, и ей тепло и весело: она скажет, что пришла со станции пешком. И бабушка, обнажив в радостной улыбке все свои дивно-белые прошлогодние зубы, пропоёт ей, как всегда, меняя у на о, романс удивления:
- Н-но?! Натка, ты влёс!
- Бабушка, я никогда не вру.
- Н-но?! Да дай на тебя поглядеть-то, детка, дай!
И, целуя её, будет смотреть на неё, ненаглядную, и сразу же ничего не увидит. И снимет очки, чтоб не мешали, - и опять ничего не увидит. Натка вытащит из кармана у бабушки носовой платок и сухо-насухо вытрет все радостные слезы на бабушкиных глазах и крепко поцелует эти милые маленькие морщинистые глаза, и тогда бабушка уже все разглядит: и Наткины горящие от мороза щеки и нежно-лукавую улыбку и тоже что-то неладное в глазах - должно быть там растаял застрявший мороз и сверкнул росинками - и будет бабушка целовать детку, пока та не закричит: "Ой, бабушка, ваши новенькие зубки мне щеку ушибли!" "Н-но?! Влёс?.." - рассмеётся бабушка на деткину насмешку. "Правда, бабушка, - бо-бо!" Натка покажет пальцем на щеку, и бабушка поцелует больное место.
Поле-то "девичье" у дороги маленькое - сотню шагов прошла, вот и сосны родные на опушке, у забора. Девушка и им приветливо кивнула головой, и от её, уже профессионально наблюдательного, взгляда не ускользнула розоватая окраска инея на ветвях: солнце опускалось к горизонту и стволы деревьев были темнее вершин.
Ворота дощатого забора за леском заперты, как всегда, а калитка полуоткрыта, - девушка вошла.
Цепной пёс вылез из конуры, зарычал было сразу, но, узнав родную, завилял хвостом и с ласковым визжаньем распростёрся на брюхе: как это всегда было хорошо, когда маленькая, нежная ручка гладила его по голове! - вспомнил и подставляет теперь и голову, и шею, и спину.
- Солдатик, здравствуй!.. Здравствуй, Солдатушка!
И маленькая ручка в пуховой перчатке - тёплая, только что выскользнув из беличьей муфты - гладит и голову, и шею, и спину старого Солдата: похолодевшая морщинистая кожа на его лбу сбирается от нервного удовольствия в складки и опять разглаживается. Старая, полинявшая, но ещё мохнатая морда с короткими щетинистыми, николаевских времён, усами осклабилась в улыбку, и, когда-то суровые, видавшие бои и бури, глаза, теперь от времени давно потускневшие, вдруг снова оживились, но глядят покорно и ласково.
- Ну, ступай, Солдатик, на место. Ступай, миленький.
И пёс слегка взвизгнул, как взвыл, и тихо пополз в свою конуру.
На дворе было тихо, никого. Девушка пошла и на минуту остановилась в раздумье, идти ли на парадное или на чёрное крыльцо; и опять пошла, улыбаясь: "Пусть встречают гостью!"
Вдруг увидала: там, за оголёнными, засыпанными снегом кустами старой сирени, налево, за фасадом, шумят-смеются ребята, Павлуха с Надей. "Батюшки, да это гора моя!.. Моя гора! Моя гора!.."
И, все забыв, девушка побежала к детям. Вот от парадного крыльца, чрез сугроб, дорожка; вот скамейка у стариков вяза и липы: отсюда до самой середины озера, точно стальная пружина изогнулась, широкая, блестящая полоса льда. "Да ведь это же одна прелесть!.. Видно, что Сергей делал. Молодчина!"
Девушка восхищённым взглядом скользит по горе с высоты отлогого берега на поверхность озера, и восхищённым взглядом смотрят на неё оторопевшие, смущённые, но и обрадованные её неожиданным появлением Павлуха и Надя. У Нади в одной руке верёвочка от маленьких ручных санок, другой она крепко держит руку братишки, и теперь оба не знают, что же им делать: стоять, бежать, говорить, молчать.
- Здорово, дитёныши! - обращается к ним девушка, широко раскрывая им навстречу руки, чтоб обнять их, как всегда.
Ребята, оставив салазки, сразу бросаются к ней, обнимают её ноги, она целует по очереди то одного, то другого.
- Ну, что, матка здорова?
- Здорова.
- И все здоровы, все хорошо?
- Все.
- Ну, марш! Живо, давай салазки, едем! Поместимся трое-то?
- Поместимся! - с радостной улыбкой уверенно отвечает Надя. - Корзину с бельём - во какую! - возят.
И девочка бросилась к горе, торопливо поправляет расшатанные, обледенелые санки передком под уклон, села впереди, обседлала их, собираясь править: дело привычное. Чрез минуту уже все трое со смехом и вскриками стремительно несутся вниз, под гору. Маленькие валенки Нади то коснутся льда, то опять поднимутся над ним; то одной ногой, то другой нажмёт она, - и санки летят, как по нитке. Помогает править и усевшаяся сзади барышня. И вот уже они на льду озера, раскат кончился, но бег ещё неудержим, а правящие сбились с такта, и санки вдруг завернулись, пошли вперёд задом, поехали вбок. Смех и визг. Вот и в сугроб въехали, опрокинулись.
- Ах, барышня… ах!.. Ах, барышня… ах!.. - сокрушённо лепечет растерявшаяся Надя. Сама вся в снегу, она начинает торопливо очищать от снега барышнину шубку.
А барышня смеётся, достала из кармана носовой платок и, утерев своё лицо, утирает Надю и шутливо ворчит:
- Ну что: барышня, ах? Ты думаешь, ты одна умеешь в снегу кувыркаться, а я - нет? Вот, погоди-ка, я одна поеду, так туда ли ещё закачусь. Ну, хорошо, хорошо! - говорит она, отирая в последний раз мокрым платком тающий снег на краях рукава.
Павлуха сползал тем временем в сугроб и пыхтит-тащит малыш залетевшую туда, далеко, барышнину муфту.
- Вот молодчина! - внушительно произносит барышня и, беря муфту, дружески, размашисто хлопает парня по плечу.
А сверху, по проложенной рядом с горой дорожке для подъёма, уже спешит-спускается Сергей. Он видел из сторожки, что кто-то прошёл по двору к дому, разглядел серенькую беличью, крытую мехом вверх шубку и такую же серенькую беличью шапочку и муфточку, узнал свою "кошечку"-барышню, накинул на плечи полушубок, забежал на господскую кухню доложить о приезде гостьи и побежал туда, куда она прошла - к горе. Увидав барышню с ребятами около опрокинутых санок, он почтительным поклоном и добродушным смешком приветствовал её:
- Что же это такое-с?.. Кораблекрушение?.. Здравствуйте, барышня. С приездом.
- Здравствуйте, Сергей.
Барышня в свою очередь ласково улыбнулась ему и кивнула головой.
- Что же это: не крива ли гора-то, что она вас завела туда-то? - полушутя, полусерьёзно говорил Сергей, внимательно пробегая взглядом по горе и потом с вопрошающей улыбкой смотря в лицо барышни.
- Нет, дивная гора! Это я виновата. Должно быть разучилась править. А гора - один восторг! Это вы делали, Сергей?
- Так точно.
Барышня, поднимаясь теперь по снежной тропинке вверх, и сбоку оглядывая лоснящуюся гору, сказала:
- Ведь она у вас не ледяная - стальная.
Сергей с довольным видом опять окинул взглядом своё создание и с уверенностью произнёс:
- Так точно.
И, как всегда находчивый, серьёзно добавил:
- Я поливал, а товарищ-мороз ковал. Сегодня всю ночь так-то ли молотом постукивал, что у меня в дворницкой слышно было: стены потрескивали.
Барышня оглянулась на него и с шутливой улыбкой сказала:
- Вы душка, Сергей.
Улыбнулись и тащившиеся сзади с салазками ребята. На рябоватом, заросшем рыжеватой щетиной лице Сергея румянец вдруг стал гуще: от морозу ли, от подъёма ли в гору, от удовольствия ли - не заметил он, когда, почувствовал, как кровь прилила к щекам, и только весело, по солдатской привычке, отрезал:
- Рад стараться.
Барышня продолжала быстро идти впереди него, и он заботливо предупредил:
- Барышня, не оступитесь, поглядывайте под ноги.
Она немного замедлила шаг и сказала:
- Я вам, Сергей, хороших книжек для чтения привезла.
Глаза Сергея заблестели так остро, как будто хотели проникнуть чрез густую шапку темно-русых волос барышни, чтобы ласково заглянуть ей сейчас прямо в лицо, и голос прозвучал мягкими сердечными нотами:
- Вот на этом, барышня, больно спасибо. Это дороже всего.
А сверху от скамейки, другой уже более ласковый и нежный голос, хотя и тоном упрёка, звал её:
- Наташа, что же ты это?.. Здравствуй!
- Мама!.. Прости! Милая, хорошая мама, прости!
Девушка в два, в три прыжка была наверху и обнимала и целовала мать. И мать, распахнув наскоро накинутую на плечи шубку, широко обнимала и крепко целовала свою давно жданную девочку и с счастливым выражением в глазах всматривалась в её лицо, раскрасневшееся и от морозу, и от движения, и от смущения.
- Хороша, нечего сказать! - ласково говорила мать после того, как они, расцеловавшись, пошли к дому. - Все такая же, ничуть не лучше.
- Мамулинька, прости!
- Что захочешь по-своему - ни о ком не подумаешь.
- Эгоистка, мамочка, эгоистка!
Наташа, запустив руку к матери под шубу и обняв её за талию, прижимаясь, говорила тихо-шутливо, как секрет:
- Нет, нет, мамочка, я все время думала! Думала: вот сейчас приду тихонько в переднюю и спрошу таким хорошим-хорошим голоском: "Дома Александра Петровна Гурьева?" И мамочка услышит и в щёлочку посмотрит: кто такая? Вот видишь, и неправда, что я не думала. А тут смотрю - гора… Ну разве я виновата, что вы увидали меня раньше!
- Лина!.. Тётя!.. - громко приветствовала теперь Наташа шедших ей навстречу от крыльца двух худощавых довольно высокого роста женщин, - молодая в одном платье, на старшей накинут на голову и плечи большой байковый платок: видно было, что, при желании поскорее встретить гостью, о выходе на мороз не задумались. Наташа, оставив мать, так же радостно и бойко целовалась и здоровалась теперь с сестрой и тёткой.
- Что же ты не телеграфировала, что приедешь сегодня? - говорила ей серьёзным, деловым тоном Лина. - По твоему письму мы хотели выслать лошадей на станцию завтра.
- А я все дела успела кончить вчера - зачем же мне было ещё торчать в Петербурге. Знала, что возницу на станции найду. Вот уж он и въехал, - сказала она, увидав стоявших на дворе лошадей.
Вещи из саней были вынесены, мужик стоял в ожидании расчёта. Наташа крикнула ему: "Идите на кухню".
- Ну, что, тётя, как ваши куриньки поживают? Плодятся и множатся? - ласково, с немного насмешливой улыбкой, обратилась она теперь к тётке.
Тётка покачала немного головой, как бы с ласковым упрёком за давно знакомую ей насмешку любимой племянницы, и шутливым же тоном ответила:
- Плодятся и множатся. Как будто это тебя так интересует?
- Да, тётя. Я вам сейчас, придём, забавный анекдот расскажу… А может быть, это и рецепт - сельскохозяйственный… Ой, да я озябла!
Она прибавила шагу, идя впереди сестры и тётки к крыльцу. А сзади шла Александра Петровна и любовно смотрела на стройную фигуру дочери, казавшейся такой изящной в её сером беличьем наряде, такой грациозной с своими лёгкими, как у белочки, движениями.
А ещё поодаль, замыкая шествие и уже направляясь к своей дворницкой, Сергей любовно же посмотрел вслед барышне, как-то незаметно для самого себя вздохнул и подумал: "Как царевна в сказке!.."
На пороге гостиной Наташу встречала бабушка. Опираясь на костыль, она, нетерпеливая, выползла, из своей комнаты и пробиралась в переднюю, чтоб хоть чрез стеклянную дверь взглянуть на двор: куда же они все запропастились?
- Сто зе, Валюска, идут? - спрашивала она горничную, уже караулившую в передней у парадной.
- Идут, Ирина Николаевна.
И Варя широко распахнула дверь навстречу морозу. Мороз лёгким облачком ворвался в тепло-натопленную комнату, поклонился отворившей ему девице до земли, да сразу же и облапил её, охальник, косматыми лапами за ноги, аж девку в дрожь бросило. Варя как-то безотчётно отскочила от дверей. А мороз уж и к другой прильнул: вся охваченная морозным облаком вошла, как с неба спустилась, Наташа.
И бабушка, увидав дорогую, стремясь обнять её, подняла обе руки, и свободную и с костылём, и, не в силах тронуться с места, только восклицала, точно всхлипывала:
- Натка!.. Натка!..
Наташа замахала на неё обеими руками:
- Уходите, уходите, скорей, бабушка: простудитесь, я с морозу!
Бабушка, как виноватая, опустила руки, мгновенно повернулась и, идя к дивану в гостиной, лепетала сама с собой:
- Усля, дусецька! Усля усь, ус-ля!.. Усля!..
Она грузно опустилась на диван и уставилась восхищённым и в то же время немного грустным взглядом на двери в переднюю.
Чрез две-три минуты Наташа, раздевшись, расцеловавшись и с Варей, оттерев озябшие руки и щеки, и ещё раз обняв не спускавшую с неё глаз мать, вошла в гостиную. Улыбаясь, вся сияя радостью, молодостью, здоровьем, направилась прямо к бабушке. Старуха, отставив теперь свой костыль к дивану и уже не поднимаясь с места, простирала к внучке руки и, вся дрожа от волнения, причитала своим детским лепетанием:
- Поди, поди ко мне, детка моя! Поди, полядуй меня, сталюху!
- Здравствуйте, бабусенька, здравствуйте моя хорошая! - говорила Наташа, целуя бабушку, потом опускаясь перед ней на колени, целуя её руки в снова обнимая и целуя склонившееся к ней морщинистое, но дорогое ей лицо. - Ну, как вы тут, бабушка? Хорошо ведёте себя? Не хвораете? Молодцом?
- Холёсё, холёсё! Молодцом! - смеясь, отвечает старуха, обнажая из-под старческих иссохших губ два ряда великолепных белых зубов.
Наташа дерзко-нежно постукивает по щеке и, лукаво подмигивая, спрашивает:
- Зубки не болят?
Бабушка улыбается ещё шире и целует внучку и ласково-ласково лепечет:
- Не болят, сялунья ты моя холёсая. Не болят. Отлицьные зюбы - не далём пятьдесят цельковых заплятиля.
Из дверей в столовую выглянула Лина:
- Ната, хочешь, дать тебе сейчас чаю, согреться, или прямо - через пять минут будем обедать?
- А чай есть, готовый?
- Кипяток на плите. Чрез минуту.
Бабушка вмешалась:
- Давай, Полинька, сколее цяю, цяю - детке соглеться надо. Надо. А потом и обедать сколее.
Наташа тоже подтвердила это сестре ласковым утвердительным взглядом и послала ей воздушный, одними губами, поцелуй.
- Замёлзля, а? Долёгой-то?.. Да ты как плиехаля-то?.. - допрашивала теперь бабушка Наташу. - Лёсядей-то не посылали…
- Мне так хотелось вас поскорее видеть, бабушка, что я пешком пришла, - серьёзным тоном сказала Наташа. А в глазах светится задорный огонёк насмешки.
Бабушка, во всем доверчивая, приняла было сначала её слова, как всегда, за чистую монету. Но догадалась и, уже и сама затаив ласковую насмешку, как играют с детьми, выразила своим певучим тоном скорее удивление, чем сомнение:
- Н-но!.. Натка, ты влёс?
- Правда, бабушка. Что, вы! Четыре-то версты. Да разве мы сто раз не хаживали пешком в город. Вам не дойти, а у нас ноги молодые.
Бабушка готова была и верить и не верить. И только покачивая головой, ласково смеясь, говорила:
- Влёс, Натка, влёс! По глазам визу, сто влёс. Озольница известная.
И она обнимала и целовала все ещё стоявшую перед ней на коленях Наташу, и слезы радости застилали глаза старухи: она сняла очки, положила их на стол, достала из кармана платок и, торопливо вытерев глаза, вытерла и очки, опять надела их и снова ласково-ласково смотрела на внучку. А Наташа тоже полным любви взглядом смотрела на бабушку и с милой усмешкой, точно с укоризной, покачивала головой и думала: "Как по писаному!" И, вдруг вскочив, она бурно обняла старуху и, засыпав её поцелуями, говорила:
- Ах, вы, бабуня моя хорошая! Милая, хорошая!
Тётя Анна Петровна вошла со словами:
- Наташа, мама зовёт тебя наверх посмотреть, все ли вещи внесли в твою комнату. Извозчика я уже рассчитала, он сейчас уезжает.
- Иду, иду! Бабусенька, до свидания пока. Бегу умыться.
А на дороге - Лина с чаем. Наташа взяла у неё из рук чашку и, поцеловав сестру в лоб, пошла, прихлёбывая горячий чай и причмокивая, к лестнице в мезонин.
II
За обедом.
Александра Петровна, в чёрном, строгом, точно монашеском платье, сидит на хозяйском месте, на конце стола; по правую руку от неё Наташа, за ней Лина, по левую - бабушка и Анна Петровна. Ни Анна Петровна, ни Лина не сняли и к обеду своих красивых ситцевых передников с нагрудниками, как привыкли ходить дома, за работой, в течение всего дня.
- Господи, какой суп! Какой суп! - восклицает Наташа и с аппетитом, и точно торопясь, глотает ложку за ложкой янтарный картофельный суп. - В целом мире нет такого супа как на мызе Гурьевых "Девичье поле"!
Бабушка, заслушавшись, чуть не проносит ложку мимо рта и, вся радостная, глядит на внучку:
- Н-но?.. Плявда, Натка?
Наташа, отправляя в рот хороший кусок мягкого, свежего ржаного хлеба, отвечает тоном глубокого убеждения:
- Самая что ни на есть святая правда, бабушка.
Любовно смотрит на Наташу мать и, берясь за разливательную ложку, спрашивает:
- Ещё?
С полным ртом, Наташа отвечает ей только кивком головы и благодарным, улыбающимся взглядом - и подставляет тарелку. И, глотнув опять несколько ложек горячего супа, она в восторге потряхивает головой и весело, одобрительно ухает:
- У-у-ух!.. Ощущаю радость бытия!