- Ну вот погоди, - говорит Александра Петровна, - на Рождестве мы тебя ещё супом с гусиными потрохами угостим.
- Вот чудесно! - восторженно откликается Наташа.
- Как заль, Натка, стё ты только на пляздник плиехала; позиля бы у нас подольсе, - сказала бабушка.
- Ой, бабушка, я и так долго! До праздника целых девять дней, да все Святки. Ещё и вам надоем и сама соскучиться успею.
- Нам-то не надоес, а лязве вот тебе-то с нами-то надоест, - сказала немного огорчённым тоном бабушка и добавила: - Да на Святках-то весело будет: гости будут, плиедут и Надя, и Оля, и лебятиски из Петелбулга, Зенька с Володей.
- Ну да, бабушка, знаю, знаю: к детям приедут и ещё дети, начнутся святочные игры, ёлка, - все это очень мило, весело, прелестно, но… но…
По лицу Наташи пробежала лёгкая тень как бы мелькнувшего перед ней призрака скуки, и она с немного иронической улыбкой, резко меняя свой восторженный тон на скучающий, сказала;
- Все это так знакомо-перезнакомо, так пригляделось, все эти празднования праздников.
- Разве тебе, как художнице, не интересны такие впечатления? - вставила своё замечание Анна Петровна.
Наташа просто, задушевно ответила:
- Нет, тётя.
- Так что же интересно? - с лёгким оттенком уязвлённого самолюбия спросила Анна Петровна.
- О, многое другое, тётя! - воскликнула Наташа и, снова оживляясь, заговорила с возрастающим увлечением: - Живой, творческий труд - вот что интересно! А не интересно все, что избито, истрёпано, что стало банальным. Я лично потеряла всякий вкус к тому, что называется праздниками. Мой праздник только в труде, за работой. Вся моя жизнь - праздник!
- Ну да, - снисходительно произнесла Анна Петровна, с разочарованием качнув головой, - если… так…
А Наташа горячо продолжала:
- Я сама создаю праздник себе и другим своей работой. И на этом пути я жажду новизны. Новизны впечатлений, новизны настроений. Я бегу от всего, что нарушает моё творческое настроение.
Лина с неопределённой задумчивостью как-то кротко произнесла:
- Бежишь и от нас - с нашей работой и заботой и с нашими праздниками…
Наташа взглянула на неё, и ей вдруг стало жаль сестру, в глазах её мелькнула ласковая грусть. Мягко, задушевно она сказала:
- Родные, хорошие мои, я не бегу, я приехала к вам больше чем на две недели. Ведь это же страшно долго! Целая вечность. В это время я успею все вам рассказать, вы все расскажете мне. Дальше у меня уже больше ничего не останется.
Точно соскучившись даже и говорить-то об этом, она опять резко переменила тон и, вся ликующая, восторженная, с пафосом, но быстро-быстро произнесла:
- И я помчусь за запасом новых впечатлений туда, где кипит мировая жизнь! Помчусь в мой Париж, где каждый новый день родит новую идею, новую красоту, новую гармонию, где жизнь горит и блещет, как алмаз, переливаясь всеми цветами радуги!..
- Дай твою тарелку, - сказала Наташе Александра Петровна, беря с только что поданного горничной блюда кусок жареной курицы.
- Merci, мама, - сказала Наташа и, обласкав улыбающимся взглядом сочную, белую грудинку, положенную ей матерью, она слегка покачала головой и с шутливым сокрушением произнесла: - Одна из ваших воспитанниц, тётя? Бедная куринька!
И Наташа взглянула на Анну Петровну.
Та улыбнулась.
- Какая она вероятно была ласковая. За вами по двору ходила, кудахтала… Правда, тётя?
Анна Петровна усмехнулась:
- Может быть.
- А вы и не заметили! - с шутливой укоризной сказала Наташа. - У вас сколько их?
- Сейчас с полсотни.
- Ах да, тётя! - спохватившись, сказала с улыбкой Наташа. - Я хотела вам рассказать давеча анекдот. Слушайте: мне рассказывали, что какой-то богобоязненный помещик, из истинно-русских, решил, что если уж исправлять нравы, так во всем. И ввёл законное единобрачие у себя в курятнике. Из проволочной сетки устроил клетки и в каждую посадил во курице с петухом.
- Н-но?.. Натка, ты влёс? - отозвалась бабушка!
- Нет, бабушка. Мне рассказывали.
Александра Петровна с улыбкой, но ворчливо заметила:
- Охота такой вздор повторять.
Наташа возразила:
- Мама, на свете все бывает. А в особенности в наше время.
- В наше время девушки таких анекдотов не рассказывали.
- Да что же тут, такого, мама? Это рассказывал у нас в классе один из учеников, у него у самого имение рядом с тем помещиком. Он уверял, что это истинная правда и что помещик находил, что так куры больше яиц нести будут.
- Какой вздор! - возмутилась Анна Петровна.
- Тётя, я ничего в сельскохозяйственных рецептах не понимаю! - иронизировала Наташа. - А мы только все немало смеялись, что помещиковы дочки будто бы рассказывали, что половина кур подохли. Вероятно, куры способны только нести яйца, а не способны к семейной жизни.
Улыбнулась бабушка, улыбнулась Лина, улыбнулась и Анна Петровна и, обгладывая куриную ножку, сказала пресерьезным тоном:
- Очень вероятно.
С минуту, занятые едой, все помолчали. Потом Александра Петровна сказала:
- Хорошими рассказами вы там занимаетесь в вашей школе.
- И такими ли! - звонко рассмеялась Наташа. С лукавой улыбкой посмотрев на мать, она добавила: - Я думаю, мамочка, и вы в институте были не без греха.
- Так ведь мы были одни барышни, а вы там вместе с учениками.
- Так что же, мамочка. Мы привыкли в одном классе рисовать голых натурщиков и голых натурщиц. Мы не видим в этом ничего дурного, и, если мы в разговорах называем иногда вещи своими именами, так, право же, мама, все это очень-очень прилично, и как бы тебе это сказать… это и чисто, и чистоплотно.
Она стала вдруг серьёзна и углубилась на минуту в еду. И сейчас же, так же серьёзно и очень выразительно, как бы отвечая на какую-то свою мысль, сказала:
- У нас нет фарисейства. Мы открыто называем предрассудки предрассудками, и не делаем ничего тайного, чего не посмели бы сделать явно.
На минуту опять общее молчание.
Заговорила бабушка:
- Да ты зацем опять была в сколе-то, Натка? Ведь ты усь коньциля.
- Я же писала вам из Петербурга, что приехала сдать отчёт о своей заграничной поездке за первый год. Теперь опять получила деньги и еду на второй.
- Да, да, я и забыла. "Девичья" память-то, - пошутила бабушка. Помолчав, спросила: - Ты сто зе, опять в Палис?
- В Париж, бабушка.
- И надольго?
- Навсегда, бабушка.
- Н-но! Ну, усь и навсегда. Плиедесь когда-нибудь к нам-то.
- Ещё бы, бабушка, летом же приеду.
- Ну, то-то! Эх, кабы у меня ноги не болели, и я бы с тобой в Палис поехаля.
- Поедемте.
Бабушка сокрушённо качнула головой:
- Нет усь, куда усь! Цево тут людям месять зить. Умилять сколя надо. Вот ты там будесь в Пализе-то, мне и писи. А я буду думать, как будто это я сама там. Ты мне все писи.
- Что же ты теперь будешь делать в Париже? - спросила Александра Петровна.
- Ещё хорошенько не знаю, - ответила Наташа. - Думаю начать писать какую-нибудь картину.
- А твои офорты, гравюры?
- Да, конечно и это. Но это я теперь делаю только для школы.
- А ты мне ещё писала с таким увлечением о твоих офортах, - сказала Лина. - И правда, те рисунки, которые ты мне прислала, они были прелестны. Ты говорила, что у тебя там есть какая-то своя печатная машина?
- О, да, да, - с какой-то наивной небрежностью и точно торопясь, ответила Наташа, - но теперь меня уже влечёт другое. Я почувствовала в себе силы. Настоящее искусство - только в красках. У Штиглица я занималась живописью как бы мимоходом. У нас ведь там все больше к прикладному искусству тяготеют. Ну и у меня не было веры в себя. Теперь пробудилась. В Париже я познакомилась с одним художником. Он тоже офортист и чудный преподаватель по офорту, но пишет и масляными красками. Как офортист, он - профессор; как живописец - он ещё только "ищет себя". Меня так увлекли его искания, что я сама попробовала писать тоже. И он одобрил.
- Что же ты пишешь: пейзажи или жанр?
- Пока только пейзажи, но пробовала писать и лица.
- И что же, удачно?
- Да. Улавливаю сходство.
- Натка, ты написи с меня польтлет, - сказала бабушка шутливо, но так, что в её тоне послышался страстный каприз старого ребёнка.
- Непременно, бабушка! Я сама об этом думала, когда ехала сюда. Ведь я с собой взяла все: и кисти, и краски, и полотна. А мольберт мы тут как-нибудь соорудим.
- Да твой старый цел, - сказала Лина.
- Да, я и забыла.
- Вот холёсё-то, - обрадовалась бабушка.
- Ну, Наташа, у нас сегодня пирожное неважное, - сказала Александра Петровна, когда на стол подали печёные яблоки. - Тебя сегодня не ждали, и ничего другого сделать не успели. Вот завтра…
- Мама, да разве я такая избалованная! Что ты! - тоном ласкового упрёка прервала её Наташа.
Александра Петровна любовно поглядела ей в глаза:
- Я хочу, чтоб ты "ощущала радость бытия".
Наташа притянула к себе её руку и поцеловала её:
- Мамочка, мне здесь все хорошо, все радостно! Я страшно люблю печёные яблоки! Да ещё со сливками. Довольно, довольно, мамочка, куда ты! Неужели ты думаешь, что я выпью целый стакан? Боже, какие вкусные сливки, - вот что значит свои-то!
Бабушка сказала:
- И яблоки свои. Ныньце холёсий-холёсий был улозяй на яблоки.
- Это все ты, Лина, заведуешь этим? - сказала Наташа, обращаясь к сестре.
- Да, - просто, но с чувством удовлетворения сказала Лина. - У меня нынче был очень удачный год. Мы одних яблоков продали на тысячу рублей.
Бабушка опять вставила своё замечание:
- А сколько ягод всяких было, сколько валенья навалили. Плёдовали дазе соседям. Я говолю Полиньке: ты бы плямо узь фаблику отклиля.
Наташа с равнодушным восторгом сказала:
- Право, я иногда с гордостью думаю о вас! Какие вы тут независимые. Все-то вы умеете делать сами, все-то у вас своё. Если бы был жив папа, он мог бы с чувством удовлетворения сказать: мои мечты о "девичьем поле" сбылись.
Анна Петровна, иронически улыбнувшись, заметила:
- Кроме только того, что все дочки, кроме Лины, разбежались отсюда.
Наташа немного смутилась и как-то не сумела сказать ничего другого, как:
- Всякому своё, тётя. Меня папа ведь сам направил к Штиглицу.
Александра Петровна с тихой грустью и лаской в голосе сказала:
- А я вот здесь часто вспоминаю отца и всегда благодарю его за то, что он тогда сделал этот шаг - порвал с городом, сел на землю. Когда я последний раз была в Петербурге, мне жизнь там показалась такой скучной, такой неинтересной. Отвыкла, что ли, я, а только как-то все кажется там таким ненужным мне - а чувствуешь, что жить там страшно трудно. На меня там какая-то жуть нападает. И хочется скорей домой, сюда.
Наташа на минуту задумалась и сказала:
- Я иногда и в Петербурге, и в Париже думала о вас всех здесь… и иногда, когда мне бывало там тяжело, грустно, трудно - я вам завидовала. Но обыкновенно я сознаю, что ни за что не могла бы жить вашей жизнью.
Лина смотрела на Наташу любовным, но немного печальным взглядом. И на её слова сказала:
- Вот и Надя и Оля говорят ведь то же самое. Но ты любишь своё дело, своё тамошнее житьё, а они наоборот: им здесь страшно нравится. Здесь сразу оживают, сразу становится другое выражение лица. А как только начинает приближаться время возвращения на службу, так сами не свои. И чем что-нибудь здесь приятнее - погода ли, или что-нибудь вообще хорошее, тем это действует на них хуже. - С улыбкой Лина добавила: - Уезжают прямо в чёрной меланхолии. Бабушка сказала:
- Есцё бы дусецька. Здесь-то они у себя дома, а там в цюзих людях. Я бы ни за стё не согласилась зить ни в Валсяве ни в Москве. Затоскуесь, как от эдакой-то зисти, как здесь, да в гувелнантки ехать.
Вздохнув, бабушка с покорностью задумчиво произнесла:
- Стё поделяесь. Велно там люцсе думают свою судьбу найти.
Наташа спросила:
- А что - Надя писала мне, что она получает место классной дамы в каком-то московском институте. Да? Она уже получила его?
- Нет ещё, - ответила Александра Петровна. - Это будет с осени.
Лина с грустью заметила:
- По-моему, это для неё будет ещё тяжелее, чем в гувернантках.
- А по-моему - ей бы остаться уж в конце концов здесь, если ей здесь так нравится? - сказала Наташа и вопросительно посмотрела на мать.
- Для этого надо, как и хотел отец, уйти всем в чёрный рабочий труд. А им это надоело. Наш участок земли при найме рабочих да испольном хозяйстве всех нас прокормить не может. Приходится и за отхожие промыслы браться.
Бабушка покачала головой и тихо сказала, обращаясь к Наташе:
- Не хватит всем-то, дюсецька, не хватит. Одеваться-то мы любим в сёлковое, кусять-то мы все хотим слядко, а на лисние-то льты и не хватает. Стё делать-то - залябатывать надо. Вот тебе холёсё из сколи-то на загляницнюю поездку дают, а то где бы взять-то.
Наташа весело посматривала на бабушку и с шутливой уверенностью произнесла:
- Погодите, бабушка, я сделаюсь знаменитой художницей, буду страшно дорого продавать мои картины, тогда все мы заживём на славу.
- Н-но? - отозвалась бабушка своим обычным тоном не то удивления, не то недоверия; и сейчас же добродушно добавила: - Ну, дай Бог, дай Бог!
III
В усадьбе Гурьевых обедали в четыре, а спать ложились в одиннадцать. В начале одиннадцатого и Наташа была уже в своей комнате. Сегодня она очень рано встала, чтобы поспеть на утренний девятичасовой поезд, да дорога, да мороз - и ей казалось теперь, что и она хочет спать. Она разделась и легла.
Но возбуждение ли, вызванное разговорами, или выпитый вечером крепкий чай, но уснуть сразу она не могла. Раскрыла было купленную на вокзале пред отъездом книжку, хотела почитать, но, вместо того, опустила руку с книгой на одеяло, оглянулась кругом, - и знакомые стены и знакомые вещи заговорили с ней о прошлом, мечты понеслись в будущее.
Это её детская. Когда отец купил эту усадьбу, она вошла сюда двенадцатилетним подростком. Тогда она спала здесь вместе с сестрой Надей. А Оля с Линой в соседней комнате. Теперь там Лина одна, а здесь никто не живёт. В ожидании её приезда, комнату уже несколько дней протапливали, а сегодня, как только принесли сюда её вещи, сейчас же истопили опять побольше. И Наташа теперь чувствовала, что жарко.
Она положила на стол книжку, закинула руки за голову.
В полумраке длинной комнаты тонут в тени углов кресла, этажерка, знакомые старые безделушки.
На ночном столике стоит небольшая красивая лампа с синеватым стеклом, с абажуром фисташкового цвета. Все, что попадает в поле освещения под абажуром, ярко; вся верхняя часть комнаты до потолка и самый потолок заволакиваются светлым сумраком, и только над самой лампой на потолке ряд светлых концентрических кругов разных оттенков: отразилось и желтоватое пламя, и темноватое кольцо стекла, и светло-зеленое кольцо абажура.
Наташа всматривалась в эти переходы теней и красок и думала: "Красивые пятна. Завтра надо будет набросать этюды. Надо вообще будет много-много этюдов сделать здесь".
Наташа заметила полоску лунного света, проникавшую в щель неплотно задёрнутой оконной драпировки. Этот свет узкой ленточкой перекинулся через кресло у кровати, куда не достал из-под абажура свет лампы. Наташа приподнялась на подушках и повернула голову в сторону окна. С минуту поколебалась, потом встала, надела на босую ногу туфли, подошла и немного отодвинула портьеру. Под портьерой окно начало снизу немного замерзать, но верхние стекла были чисты.
- Здравствуйте, старые сосенки!
Наташа, улыбаясь, кивнула им головой.
Право, они ничуть не выросли с тех пор, как усадьба куплена отцом. Восемь лет жизни как будто ничем не отразились на этих толстых стволах, на больших раскидистых ветвях.
Но сам-то по себе этот сосновый сад-парк поизменился. Вон там молодняк высоко поднялся, гуще стала и чаща мелкой поросли вдоль забора. Как все это красиво при лунном свете!
У Наташи такой подъем чувства, что, будь теперь день, она бы сейчас пошла бегом, по колена в снегу, смотреть, где, как, с какой стороны красивее зарисовать в альбом этот пейзаж.
"Какая прозрачность воздуха!" - думает Наташа, всматриваясь в яркие тени стволов и ветвей на иссиня-белом снеге.
А вот старые столбы качелей. Они немного подгнили; но прошлым летом ещё стояли крепко. Теперь верёвки на зиму сняты. "Жаль, а то бы покачалась завтра". Как высоко, бывало, взлетала она тут, когда, подростком, и одна и с сёстрами качалась подолгу-подолгу - до головокружения! С какой гордостью показывала она тогда отцу свои мускулы. Они развивались от этих качелей с каждым днём. Было любо ей - худенькой, стройной - быть сильной. Согнёт, бывало, руку и показывает отцу:
- Папа, пощупай.
Отец пощупает и с улыбкой говорит:
- Атлетом будешь. Ну что же, в цирк акробаткой? Сила у тебя моя, наследственная.
И так, бывало, нажмёт на мускулы пальцем, что вскрикнешь и разогнёшь. А он улыбнётся, обнимет и поцелует. Весело Наташе от этих воспоминаний.
Наташа чувствует, что ей в одной рубашке стало холодно. Не задёргивая портьеры, она в два прыжка бросается к постели и, спустив туфельки, прячется под одеяло. Она старается крепко завернуться, делает, чтобы согреться, несколько шумных движений руками и ногами. И из-за закрытой, заставленной комодом двери в соседнюю комнату слышится голос Лины:
- Ната, ты не спишь?
- Нет ещё, Лина.
- Что же, не спится?
- Да. А ты?
- Я, как всегда, ещё немного занимаюсь на ночь. Записываю счета в своих счётных книгах. Вчера был базар, кое-что продали, кое-что купили. Я тебе не помешала?
- Нисколько. Я не спала.
- Я сейчас кончу. Ну прощай. Покойной ночи.
- Покойной ночи, Лина.
Наташа гасит лампу и на минуту прячется с головой под одеяло, чтобы согреться. Потом, опять высунув голову, смотрит на большой светлый параллелограмм, отброшенный лунным светом от окна на пол перед самой кроватью. Наташе не хочется встать и закрыть портьеру и она думает: "Буду спать так. Так это хорошо, так красиво - фантастическое освещение". Она на минуту закрывает глаза и опять открывает их. Слегка щурится. "И вдруг, как лунатик, пойду бродить по дому?" Она опять открывает глаза шире и опять смотрит на свою комнату. Замечает другую полоску света: из комнаты Лины чрез маленькую щель в дверь легла эта полоска на комод и красноватой ленточкой прорезала голубоватое лунное освещение.
"Ну, судьба посылает мне ещё эффектный световой контраст", - думает Наташа и начинает соображать, какими красками передать его завтра на полотне. Старается запомнить. Потом смотрит на окно и думает: "А вот чтобы запечатлелось и то освещение, надо ведь сейчас пойти посмотреть… Да, конечно, надо сейчас же видеть! Луна как раз теперь должна так хорошо освещать фасад… А вдруг завтра луны не будет, вдруг будет облачно?" Наташа, как испуганная, приподнимается на кровати… и почти громко произносит: "Ни за что! Сейчас же пойти посмотреть!"
- Лина, ты не спишь? - зовёт она через дверь.
- Нет, а что?
- Ты не раздета?
- Нет.
- Поди ко мне на минутку.