- Это насчет того, что они решили избавиться от опасного человека таким простодушным способом? А знаешь что? эти люди вовсе не так плохи. Ведь это предрассудок, что убийство - такая ужасная вещь. Есть вещи гораздо похуже! Притом тут люди убежденные, готовые сами каждую минуту отдать свою жизнь за дело, так что смерть для них не так ужасна. Если б ты видел самого неистового из наших ораторов, ты бы очень полюбил его. Это человек кристальной чистоты, а между тем он-то главным образом и свирепствует. Я думаю даже, что он девственник.
- Кто же он?
- Имя я тебе, пожалуй, могу сказать. Оно для тебя пустой звук. Это - Евгений Алексеевич Лосев.
- Как, Лосев?
- Да. А ты его знаешь?
- Нет, нет. Так это Лосев настаивал, чтобы освободиться скорей от Родиона Павловича?
- И он, и другие. Он начал и горячее всех говорил. Ну, о чем ты так задумался?
- Я все думаю о Любе.
- Почему именно о ней?
- Сам не знаю, почему. Вообще то, что ты говорил, меня совершенно сразило.
- Я тебе ручаюсь, понимаешь, ручаюсь, что никакого несчастья не произойдет, только сиди спокойно.
- Как же я могу сидеть спокойно? Все, все как-то соединилось против нас.
- Это ничего. Будь покоен! У тебя есть цель жизни. Пусть ты сам ее выдумал, пусть на чужой взгляд она покажется мелкою, но она есть. Это хорошо, когда есть. Я вот все не могу позабыть, какую тогда на прощаньи о. Алексис мне задал загадку!..
- Я даже позабыл, что он говорил тогда.
- Забыл, значит, тебе это не нужно. Да, кстати, как же теперь Миусов? деньги-то отдал, у вас нет, наверное, ничего, а вам скоро очень понадобятся.
- Не знаю. Если нужно будет, я схожу к Верейскому. Я не знаю только, в городе ли он.
- Ты, Павел, не ходи. Я тебе завтра денег принесу.
- Зачем? откуда ты возьмешь?
- Я займу у одного человека. Ведь Родион Павлович все равно скоро получит старухино наследство, тогда и отдаст. А теперь я пойду. Прощай.
И Николай вдруг поцеловал Павла, чего никогда не делал. Вид у него был необыкновенно усталый и равнодушный, так что Павел даже заметил: - Ты очень устал, Коля, у тебя какой-то странный вид! Ты, может быть, плохо спишь или мало ешь?
- Какие глупости! Вид как всегда. Я теперь румяниться бросил, вот и кажусь бледнее. Ну, прощай еще раз.
Он постоял несколько минут на пороге, смотря на Павла рассеянным, злым и нежным взглядом, и потом вышел, как-то необыкновенно тихо, будто исчез.
Глава шестая
Визит Николая, его странные слова и быстрое исчезновение оставили Павла в каком-то смутном и необъяснимом состоянии. Родиона Павловича не было дома, и Павел стал расхаживать по темным комнатам, оставив свет только в передней и кабинете. Действительно, у них какая-то мрачная квартира, при Матильде Петровне все казалось другим. Павел остановился у окна. Улица была совершенно безлюдна, и в свете фонарей был виден снег, падающий откуда-то, будто из черной ямы или угольного ящика. Мальчику казалось, что он ни о чем не думает, просто смотрит на падающий снег, но между тем мысль об опасности (и какой!), грозящей Родиону, сама собою не покидала Павла и наполняла беспокойством и обидою. А Лосев!.. человек, которому, казалось бы, ничего для себя не надо, самоотверженный и любящий, вдруг решает убить соперника в любви! Ведь все равно он этим ничего не достигнет. Или, может быть, он хочет избавить Валентину от напрасных страданий? Как смешны эти спасатели во что бы то ни стало. А может быть, это можно, и правило "цель оправдывает средства" не так уж позорно? О. Алексей говорил что-то в таком роде Кольке. Нет, это Колька спрашивал, а отец Алексей ему отвечал, что не всем это можно. Не только не всем, а никому нельзя, зачем же иначе нам дана свободная воля, и кому нужен человек, ее лишенный!
Павлу показалось настолько противно всякое насилие, что он даже подумал, не похожи ли его отношения к Родиону Павловичу на старания Лосева. Он со страхом гнал эти сравнения, но они тем не менее приходили к нему. У кого спросить? У Любы, Валентины, Николая, самого Родиона? Он много бы дал, чтобы Миусов был дома и не спал, или даже лучше, если бы спал… Павел зашел бы к нему незаметно, посмотрел бы на спокойное, спящее любимое лицо и убедился бы, что благо то, что он делает, и что делается это одною любовью, без всякого насилия. Но неужели его решили убить? Единственно непоправимое. Как у человека хватает духа не сделать, а подумать даже об этом? И не знать, когда, где и кто! Положиться на Зайцева? Несмотря на его рассуждения, столь несхожие с убеждениями Павла, на его явное хулиганство, какая-то надежность в Зайцеве чувствовалась, но теперь ее было недостаточно. Нужен был совет, утешенье и, главное, успокоенье, которое мог дать разве один о. Алексей. Еще Родион помог бы, пожалуй (почему, не знал наверное Павел, но не сомневался в этом), но его не было. Павел повернул электричество, чтобы взглянуть на часы. На минуту комната осветилась, показавшись совсем нежилой, несмотря на приготовленную постель, даже часы будто не шли, хотя секундная стрелка быстро отсчитывала разделения, слегка вздрагивая. Половина третьего. Павел сел на диван и сейчас же заснул в темноте, будто сон только и караулил, когда он сядет. Проснулся он от прикосновенья чьей-то руки, но никого не было в комнате. Родион Павлович еще не возвращался. Половина пятого. Павел торопливо надел пальто и, только вышедши на улицу, подумал, куда же он идет? Конечно, к о. Алексею, на Загородный. Вспомнив это, он опять перестал думать, принявшись даже считать шаги. На 350-м поймал себя и совсем погрузился в какую-то темноту, будто погасил последний свет. Если бы не звук собственных шагов да не холодный ветер в лицо, можно было бы подумать, что спишь. Ноги сами остановились у небольших ворот, как ленивые лошади.
- Господи, что же это со мною? - старался подумать Павел, почти не удивляясь, что дверь была не заперта и как-то сама собой открылась, едва он коснулся ее рукою. В комнате никого не было, из-за перегородки слышалось неровное шуршанье. Одевается, что ли, о. Алексей? Павел хотел его окликнуть, но вместо того, не раздеваясь, сел к столу. Какая-то дремота омаривала его. Как сквозь туман, он видел круглое красное пятнышко на некрашеном столе, начавшее неровно впитываться по краям.
- Вот, о. Алексей искал пятна от варенья, а вот оно и есть, - подумал Павел и ткнул пальцем в пятнышко, но сейчас же вскочил и посмотрел на пол, где темнела лужа в форме Италии. Вдруг совсем и с ужасом проснулся от собственного пронзительного крика. Но келья, лужа, пятнышко от этого не исчезли.
Но тотчас, уже сознательно, он подумал, что продолжает находиться в тяжелом сне, так как рот его зажала чья-то рука, а перед лицом он увидел бледного Зайцева.
- Что ты кричишь? и как ты здесь, зачем?
Павел старался отнять горячую ладонь Коли от своих губ, хотя странное чувство приятности (как во сне) от задыханья и от близости этой крепкой, хотя и дрожащей слегка, руки, пахнущей легким потом, заставляло его все слабее обороняться.
- Обещай не кричать. Слышишь! Хорошо? а то я тебя задушу, уверяю тебя.
Павел кивнул головою, не спуская глаз с ребяческого лица Зайцева. Тот отпустил его, и снова сонное оцепененье как-то исчезло.
- Зачем ты здесь?
- Где о. Алексей? - еле слышно спросил Павел.
- Зачем ты явился, зачем ты мне мешаешь? все равно, теперь изменить уж ничего нельзя. Я все взял на себя, все так чудесно устроил…
- Чудесно, говоришь?
- Чудесно… не все ли тебе равно? Всем лучше, всем, а до меня какое кому дело, лучше ли мне. Всем лучше, и мне лучше. Конечно. Зачем же ты мешаешь?
Коля говорил быстро, но, казалось, мог и собирался долго так повторять одни и те же фразы, будто ничего не случилось, и рядом за перегородкой все было спокойно. Там и было спокойно, ничего не слышалось.
- Где о. Алексей? - снова произнес Павел.
- Не беспокойся, все сделано… сейчас… он сам наговорил… можно, некоторым можно… значит, и мне… все на меня… ты - голубь… и брат твой - голубь… все… я один.
Коля ступил в темное пятно на полу и, переставив ногу, вдруг отпечатлел рядом с Италией Сицилию. Павлу это показалось нестерпимым, он умер бы от ужаса, если бы следы пошли дальше. Схватив Колю за руку и наклонясь к нему, он в третий раз простонал:
- Где о. Алексей, что ты с ним сделал?
Но Зайцев слушал уже не Павла, прислушиваясь будто к тому, что делалось на дворе, хотя оттуда не доносилось никаких звуков, равно как и из соседней комнаты. Вдруг, ничего не говоря, он бросился на Павла и, повалив его, стал душить.
Тот озирался, чтобы его голова не попала в лужу на полу, будто это было самое главное. В одну секунду колесом промелькнули Родион, о. Алексей, Люба и Колька, будто, кроме этого душителя, существовал еще какой-то Зайцев, о котором Павел думал в предсмертную минуту. Но пальцы сжимали его горло лишь настолько, чтобы он не мог обороняться. От неожиданности он как бы оглох, а только видел по движению губ Зайцева, что тот повторяет все одно и то же слово из трех слогов. Он никогда раньше не замечал родинки у левого угла рта. Он не услышал, а как-то сообразил, что тот говорит: не бойся, не бойся, не бойся, для большей отчетливости шепота усиленно двигая губами. Наконец, вдруг так громко, что Павел сразу все стал слышать, Колька произнес:
- Эх, не удалось до душить! - и поднялся.
Он поднялся не сам, его подняло несколько рук явившихся дворников и городового, явившихся, очевидно, на крики Павла. Последнего тоже подняли, расстегнули ворот и дали воды. Он будто ничего не понимал и смотрел, как зритель, на все происходившее перед ним. Николай признался в убийстве и дал себя арестовать беспрекословно. Никогда еще Павел не видел у него такого милого в своей растерянности лица. Лишь когда взгляды своего друга он ловил на себе, его глаза становились деланно-чужими и лицо незнакомым, конечно, чтобы у присутствующих не явилось ни на минуту подозрения, что оба эти человека чем-нибудь связаны между собою. Прибыли вызванными еще судебно-полицейские чины. Старец лежал на полу за перегородкой около своей жесткой постели, висок его был пробит. Очевидно, удар был нанесен еще в первой комнате, откуда перенести было совсем не трудно его истончившееся цыплячье тельце. Шкапик под иконами был перерыт, но не взломан, так как не имел даже замка. Между писем каракулями, поминаний, кусочков артоса, адресов, крестиков и двух засушенных цветков денег не оказалось. Они уже были у Николая, который и передал их молча следователю. Вообще он после первого признания уже ничего не говорил, а только растерянно-детски смотрел на посеревшие от рассвета окна. Только, когда у Павла спросили его адрес, Николай вдруг произнес в пространство:
- Вторник. Угол Парадной и Госпитальной.
- Это адрес свидетеля? - быстро спросил следователь.
- Нет, почем я знаю?
- Мой адрес такой-то, - проговорил Павел.
- А что же будет во вторник на Парадной?
- Я не знаю.
- Не знаете?
- Право, не знаю, в первый раз слышу. Рассвет все освещал каким-то грязным светом,
лампадки погасли в темном углу, и во всей комнате блестела только слеза на левой щеке Николая, который даже не обернулся, когда выходил Павел.
Глава седьмая
Валентина машинально подошла к окну, откуда виден был все тот же дровяной двор, занесенный снегом. Снег, освещенный луной, пустота улицы, темное небо и очевидный мороз почему-то привели ей на мысль тройку, катанье за город. Ресторана не соединялось у нее в воображении с поездкой на острова. Ей представлялось, что после прогулки они вернулись бы в очень теплую и уютную, светлую комнату, небольшую, где шипел бы самовар и топилась печка. Это была бы не их квартира, не помещение Лосевых, даже не кабинет Родиона Павловича, с которым она и думала быстро, быстро ехать. Быстро ехать - больше ничего, смотреть на белые поляны, которые не узнал бы (по-новому, радостно не узнал бы) тот, кто видел их только летом, изредка взглядывать на профиль соседа и чувствовать несколько ниже плеча его локоть. Она никогда не ездила на тройке не только с Миусовым, но вообще не ездила и могла себе представлять что угодно. Она, кажется, и за городом-то зимою никогда не бывала. Летом ездила гостить на дачу, но летом везде похоже одно на другое, это как-то не считается. Валентина даже покраснела, будто от быстрого, холодного навстречу воздуха, сидя боком на стуле и отдернув кисейную занавеску. Дома почти никого не было, а кто был, уже спали.
- Чего же я не сплю? - подумала девушка и сейчас же вспомнила, что она ждет Пелагею Николаевну, которая вот уже второй месяц живет у них. Почему Валентина ждала жилицу, какие вести думала от нее иметь, она сама не знала.
Было неизвестно, куда ходит Пелагея Николаевна, когда возвращается; у нее был свой ключ от входных дверей, так что ждать ее, конечно, не было никакой надобности. Валентина снова попыталась вернуться к мечтам о зимней поездке, но как-то ничего не выходило, и, вздохнув, она встала, сама не зная, ложиться ли спать или взять книгу. Павел давно у них не был, и Устинья куда-то пропала; нездорова, что ли. Часы с букетами пробили одиннадцать. Какая долгая будет ночь! Осторожно ступая на носках, в дверях показалась Пелагея Николаевна. В своем пальто "на провинциальный климат" она была порозовевшей и молодой, будто сама только что быстро мчалась в санках.
- Вы катались? - спросила ее Валентина.
- Кто катался? Боже мой! Разве я похожа на сумасшедшую или калеку, чтобы кататься? холод какой, у меня даже живот дрожит…
- Хотите чаю? на плите, кажется, есть чайник…
- Спасибо. А мадам спит?
- Спит.
- Хорошо, у кого забот нет, тот может спать ночь до Страшного суда. А заботы, что клопы: одного убьешь, другой ползет - откуда берутся!
Валентина вздохнула и молча принесла чуть тепленький распаренный чай. Теперь бы самовар с мороза, после поездки вдвоем!
- Ну, как ваши дела, ваши хлопоты? - спросила она, чтобы что-нибудь сказать.
Пелагея неожиданно оживилась:
- Мои дела? Дай Бог каждому такие дела - сидит уж.
- Кто сидит?
- Муж мой. И поверите ли, как сел, еще потолстел. Конечно, та негодяйка его уже больше не мытарит, и то сказать…
- Позвольте, где же ваш муж сидит? - Где ему полагается.
- Он болен?
- Ой, ой! Зачем болен? какой у вас дурной язык! зачем так говорить? В тюрьме сидит, еще белее стал…
- Как в тюрьме? я ничего не понимаю.
- Что же вам понимать, если это не ваш мужчина. Арестовали, посадили, и сидит…
- За что же его арестовали?
- А вы думаете, это очень прекрасно вторую жену брать? Что же, я не дышу или калека, чтобы от меня на другой жениться?
- Значит, его обвиняют в двоеженстве? ведь его могут сослать!..
Пелагея Николаевна спокойно посмотрела и так же отвечала:
- Конечно, могут; стоит того.
- И это вы на него донесли?
- Я. Я с ним в Сибирь поеду.
- А если и другая жена захочет с ним поехать?
Пелагея подумала, потом чмокнула языком и пренебрежительно отвечала:
- Э! зачем ей ехать?
- Затем же, зачем и вам.
- Так ведь я же его люблю.
- Может быть, и та его любит.
- Полноте, пожалуйста! Разве она ждала, тратилась, искала? Подошла и взяла - какая же это любовь? Это же петухам на смех! Нет, нет, вы меня не резоньте! Теперь муж мой, как моя юбка, никуда не уйдет.
- Ушел же прежде.
- Когда прежде?
- Да десять лет тому назад.
- А теперь не уйдет.
- Отчего вы так уверены?
- А вот уверена.
- Тогда, конечно, нечего с вами спорить, раз вы такая уверенная, что думаете, что муж будет вас любить после того, как вы ему гадость сделали.
- Я? ему? гадость?..
- Ну, неприятность.
- Вы не видали той мерзавки; я - королева, роза перед ней, а вы говорите: гадость. Надо понимать, что говорите…
- Да вы, кажется, рассердились, Пелагея Николаевна?
- Что мне сердиться на пустые слова? Валентина задумалась, потом села ближе к Пелагее и начала ласково:
- Не надо сердиться, милая Пелагея Николаевна. Я спрашивала вас так, потому что хотела узнать, понять… и вот поняла, что я совершенно такая же, как и вы, и точно так же поступила бы на вашем месте. Если б я знала, была уверена, что могу доставить то счастье, которое ему нужно, я бы не остановилась ни перед чем. Сделала бы ему неприятность, гадость, даже совершила бы преступление. Не смотрите на меня так, это верно! теперь я это знаю. И насильно сделала бы человека счастливым!
Валентина умолкла и сидела, улыбаясь в потолок. Пелагея Николаевна похлопала глазами, потом начала нерешительно:
- Я вас не понимаю… какое преступление? за это в тюрьму сажают. Зачем так страшно? все гораздо проще… ничего особенного я не делала и не говорила; откуда, что вы взяли!..
- Нет, нет, это так… вы сами не понимаете, как важно для меня то, что вы сказали…
В дверях тихо раздался звонок.
- Кто бы это мог быть? - недоумевала Валентина, но встала отворить.
- Не ко мне ли, не от мужа ли? - сказала ей вслед Пелагея и стала прислушиваться, что делается в передней. Там было все тихо, даже шепота не было слышно. Наконец в комнату вернулась Валентина в сопровождении Лосева. Он шел на цыпочках, в пальто, держа шляпу обеими руками. Говорили совсем тихо, иногда Евгений от волнения возвышал голос, но девушка его сейчас же останавливала. Глаза гостя бегали по сторонам, на лице краснели два ровных круга, ярких, как у чахоточных. Пелагея, увидев, что пришли не к ней и не от мужа, села поудобнее, оправив платье, будто собираясь смотреть на представление.
- Евгений Алексеевич, что вы так поздно? что-нибудь случилось?
- Нет… а впрочем, если хотите, случилось. Я пришел вас спросить об одной вещи?..
- Почему же так поздно? Или это очень спешно?
- Очень.
- Говорите тише. В чем же дело?
Лосев остановился и, прижав скомканную шляпу к груди обеими руками, сказал, несмотря на замечание Валентины, очень громко:
- Можно ли сделать насильно человека счастливым?
- Что такое?
- Можно ли насильно сделать человека, другого человека, не себя, счастливым?
- Да, вот ответьте-ка! - вставила Пелагея со своего места.
- Отвечу… Только скажите мне раньше: вы это к чему-нибудь спрашиваете или просто так?
- Не все ли равно?
- Нет, вы скажите.
- Разве это меняет ваше мнение? Может быть, просто так, может быть, к чему-нибудь. Но отвечайте, будто я вас спрашиваю просто так.
Валентина провела рукою по лицу, будто собирая воспоминания или отгоняя ненужные мысли. Хотя Лосев не смотрел на нее и глаза его продолжали бегать, видно было, что он ждет, что все его существо приковано к этим губам, из которых он услышит "да" или "нет", благословение или запрещение.
- Что вы у меня спрашиваете, Евгений Алексеевич?.. почем я знаю? Вы умнее меня… если вы не знаете, спросите у кого-нибудь другого. Почему у меня, почему именно у меня?
- Я хочу знать ваше именно мнение…