- Да, мне кажется, вы свободны от подобных увлечений, но все их недостатки и крайности вы переносите в свое чувство к Миусову.
- Люба!
- Что, Люба? я не хочу сказать ничего дурного. А ты сделал себе кумира, идола и обо всем, обо всех забываешь, будто ничего больше нет или тебе нет дела ни до чего. Что бы ты мог сделать, не ограничивай так сам себя! А то это все какие-то домашние дела: Родиону Павловичу нужны деньги, Родион Павлович скучает, у Родиона Павловича могут зубы заболеть - и ты тратишь свои силы, чтобы устроить, устранить подобные пустяки.
- Не только это, Люба, не только это. Ты всего не знаешь. Ты, может быть, сама удивилась бы моей дерзости, узнав мои замыслы.
Люба улыбнулась, потом знаком пригласила Павла нагнуться и, положив обе руки ему на плечи, долго смотрела ему в глаза. Потом как-то странно проговорила:
- Уж очень вы, Павлуша, любите господина Миусова!
- Очень, - согласился тот серьезно.
Люба посмотрела еще несколько секунд на Павла, ничего не говоря, потом сняла руки, оттолкнула слегка мальчика и, прошептав: "Ну, что же?!", снова замолкла.
Павел неловко начал:
- Ты говоришь, ни на кого я не обращаю внимания, у меня не так много сил. Я не ищу, но когда встречаю, - вижу и помогу по мере сил.
Люба безнадежно махнула рукой, как ворона крылом.
- И потом, как же, например, ангелы… ангелы-хранители, - они к одному человеку приставлены - разве это так грешно?
Люба сухонько рассмеялась.
- Что ты, Люба?
- Ангел-хранитель! - Затем прибавила по-французски "ange gardien", будто так эти слова звучали еще смешнее: - Вы не обижайтесь, Павлуша. Это, конечно, зло и глупо, что я смеюсь, но мне кажется, что все это - ваши фантазии, и что Родиону Павловичу ничего этого не нужно, особенно с вашей стороны; а знаете, насильно делать добро, которого человек не требует, всегда опасно и неблагоразумно.
Но эти слова о благоразумии и против насилия выходили у Любы так фальшиво, что она, будто сама поняв это, вдруг оборвала свою речь и совсем другим тоном спросила:
- Что же в самом деле ты будешь делать?
- Вот я и не знаю.
- Предупредить полицию.
- Нет, полицию сюда никак нельзя путать.
- Да, да, я и забыла, что у Родиона Павловича у самого рыльце в пушку. Ну что же тогда? Пойти к Лосеву, отговорить его, хотя стоило бы наказать его хорошенько.
- Его не отговоришь, пожалуй. Он идеалист, следовательно, упрямец и потом - слепой человек.
- Гадость какая!
- Да. Но что же делать-то?
- Я бы на твоем месте, - начала Люба, прищурив глаза, - сама пошла туда.
- Куда? - почему-то шепотом спросил Павел… Наступали уже глубокие сумерки, но огня они не зажигали, и только как-то по памяти Павел догадывался, как изменяется Любино лицо.
- Ну, туда, на этот угол.
- Да.
- Оставила бы Родиона Павловича с Верейской, а сама пошла бы, ждала бы и… тут и жертва, и наказание, и вот какой вопль к небу!
Люба замолкла, молчал и Павел. Ему казалось, что девушка закрыла глаза, побледнела и продолжает улыбаться.
- Зажги огонь, Павел, темно. Сейчас придет отец. Я устала сегодня и говорила вздор. Ты меня не слушай.
Павел повернул кнопку.
- Я пойду. Спасибо, Люба.
Люба, прощаясь, крепко поцеловала Павла в лоб, придерживая руками за обе щеки.
- А знаете, Люба, ведь Коля убил о. Алексея совсем не потому, почему вы думаете, а просто хотел его обворовать.
Люба посмотрела на говорившего, потом покраснела и молвила гневно:
- Ну, это ты брось!
Глава десятая
Ольга Семеновна, разумеется, не предполагала всех причин, почему Павел просит ее прийти к ним именно в пятницу, но смутно догадывалась, что у Миусовых произошло или должно произойти что-то важное. Потому она несколько удивилась, встретив Родиона Павловича, правда, не очень веселым, но сравнительно спокойным, как будто ничего особенного не случилось. Верейская не особенно часто бывала на квартире у Родиона, предпочитая свои апартаменты на Караванной, которые и Миусову больше нравились, нежели нежилые комнаты покойной матери. Собственно говоря, неизвестно, почему Павел так настаивал, чтобы Ольга Семеновна приехала именно к ним, как будто она не могла с таким же успехом задержать Родиона Павловича и в другом месте.
Хозяин, по-видимому, ждал ее, так как сам отворил двери, а в столовой виден был уже совсем накрытый стол с самоваром, вином и холодною едою.
- Домовничать будем? - спросила Верейская, кивнув в сторону стола.
- Мы можем и поехать куда-нибудь, как вам угодно.
- Нет, нет. Это очень кстати, мне самой сегодня не хотелось бы куда-нибудь трепаться, - весело отвечала Верейская, думая, что главная ее задача состоит в том, чтобы удержать Родиона Павловича именно дома.
- А где же Павел?
- Не знаю, ушел куда-то, он ведь самостоятельный.
- Странный мальчик! почему он меня так не любит?
- Он вообще дикий и не скоро привыкает к людям. Я не думаю, чтобы он вас как-нибудь особенно не любил. Но ведь и вы сами не особенно интересуетесь им, я даже удивлен, что сегодня вы заметили его отсутствие.
- Нет, отчего же? мне интересно все, что близко касается вас. Он же ваш брат.
- Да, он мне брат, - неохотно согласился Миусов.
- Ну, так вот. Теперь - здравствуйте, как следует.
Верейская скинула шубку и крепко обняла Родиона своими полными руками. На ней словно еще оставался мартовский холодок, и духи были какие-то свежие, как она сама выражалась "мокрые", но хозяину показалось, что сразу в унылой комнате сделалось тепло и светло. Даже самовар вдруг снова зашумел.
- Я вас будто два года не видел, так рад. Вы сами не знаете, Оленька, какая вы милая!
- Ничего себе - недурна! - рассмеялась Верейская.
- Да не недурна, а просто прелесть и с каждым днем все лучше. До чего же вы дойдете?!
- Да уж и сама не знаю: вероятно, лет через сорок прямо буду шедевр.
Ольга Семеновна только сейчас заметила, что она еще не сняла калош. Родион Павлович наклонился помочь и нетерпеливо сдернул вместе с серым ботиком и просторную домашнюю туфлю, которые Верейская не поспела переодеть дома. Небольшая, но какая-то обрубочком нога гостьи смешно, мило и жалостно оказалась в голубом с белыми полосками чулке.
- Ради Бога, не надевайте туфель, вы так прелестны.
- Вот глупости! Что ж, я буду сидеть в одних чулках? Но Родион, забрав обе туфли и целуя их, быстро прошел в спальню. Топоча необутыми пятками, Ольга Семеновна побежала за ним, ворча на ходу:
- Ну, что это такое? будто маленький! Родион Павлович, отдайте мне мои туфли, право же, я рассержусь! И рассержусь, и простужусь, у вас полы крашеные - страшный холод!
Запыхавшись, она подбежала к Родиону, уже сидевшему на кровати в темноте, и выхватила туфли, но Миусов в ту же минуту схватил ее за обе руки.
- Ну, что еще?
- Ничего.
Миусов поцеловал ее в шею и отпустил, сам продолжая сидеть, будто ожидая чего-то. Но Верейская необыкновенно проворно надела свои шлепанцы и сейчас же вышла в освещенную столовую. Когда минут через пять туда же вошел Родион Павлович, гостья его не только уже разлила чай, но даже резала кусок курицы на своей тарелке. Лицо Верейской было лукаво и чуть-чуть обиженно, когда она начала:
- Вот вы говорите, что я - прелесть. Я вам, конечно, очень благодарна за такое мнение, но, к сожалению, не могу того же сказать про вас. По отношению ко мне вы далеко не прелесть.
- Это насчет чего же, насчет ваших туфель?
- Не насчет моих туфель, они тут ни при чем, а то, что у вас опять какие-то тайны от меня. Вы будто забыли, как вам чуть не навредила скрытность по отношению ко мне.
- Но, милая Оленька, у меня, по-моему, теперь никаких тайн от вас нет.
- Ну вот, по-вашему - нет, а по-моему - есть.
- Какие же? объясните, пожалуйста. Я сам ничего не знаю.
Ольга Семеновна помолчала, потом как-то ни к чему спросила:
- Почему вы меня хотели видеть у себя именно сегодня?
- Я всегда вас хочу видеть, а сегодняшний именно день, насколько я помню, выбрали вы, за что я вас сердечно благодарю.
- Так что тайн никаких нет?
- Нет, все мои дела и чувства вам известны.
- Ну, относительно чувств-то не очень ручайтесь; иногда человек сам не знает, что у него в сердце сидит. Вот, например, кажется мне и кажется, что вы меня стали меньше любить.
- Как вам не стыдно, Ольга Семеновна, выдумывать всякий вздор!
- Может быть, и не вздор. Прежде вас ничто бы не удержало, чтобы пойти ко мне, исполнить мое желание.
- А теперь?
- Неизвестно. Скажем, бросили бы вы теперь больную Матильду Петровну и пошли бы ко мне, если бы я вас позвала?
- Нужно сказать, что тогда я поступил нехорошо, но я не знал, что мать при смерти. Но, к стыду своему, должен признаться, что, если бы теперь произошел такой случай, я, пожалуй, поступил бы так же.
- Милый мой! ну а если б это заболел Павел?
- Брат? - Да.
- Что ты сегодня все про Павла вспоминаешь?
- Нет, ты ответь, кого бы ты выбрал?
- Право, это какая-то игра в фанты: кого потопишь, кого на берег высадишь, кого с собой оставишь?
- Ну, и пускай игра в фанты, а ты все-таки ответь!
Родион Павлович не поспел ответить, потому что в ту же минуту из передней донесся резкий, продолжительный звонок.
- Кого еще черт принес!
- Может быть, Павел, - легок на помине.
- У него ключ есть. Звонок повторился.
- Пускай звонят - все равно я не отворю.
- Тогда подумают, что в квартире несчастье, и взломают двери. Лучше отвори, да спровадь поскорее.
Звонок между тем трещал без умолку, к нему даже присоединились тупые удары в дверь.
- А, черт! - выругался Родион Павлович и пошел в переднюю. Ольге Семеновне слышен был глухой говор и тяжелые шаги нескольких ног. Она поднялась, чтобы скрыться в спальную, как на пороге показался Миусов.
- Павла застрелили!
Верейская опустилась на ближайший стул, шепча: "Господи, Господи, Господи!" Потом быстро поднялась, задела рукавом за кран самовара, из которого, дымясь, полился кипяток, и пошла в залу.
Павел лежал уже на диване; никого, кроме Миусова, не было.
- Но как же это? за что? кто его привез? где они?
- Не знаю, ушли, я не знаю их!
- Родион, нужно же позвонить доктору, хоть Верейскому, я ничего не умею, не знаю… Боже мой, Боже мой, какие мы несчастные, Родион!
Она на ходу прижала, плача, голову Миусова к своей груди и вышла к телефону.
- Нужно послать за Валентиной кого-нибудь. Ольга Семеновна неумело разорвала зачем-то
рубашку Павла, вымыла кровь, разорвала наволочку для перевязки. Все это она делала молча, молчал и Родион Павлович, сидя в темном углу, спиной к окнам.
- Ольга! - вдруг позвал он.
- Что, Родион Павлович? ведь вот какое горе!
- Ольга, посмотри в окно, что видно?
- Что вы говорите, Родион Павлович?
- Посмотрите в окно, что там видно? - повторил Миусов, не оборачиваясь и тыкая ладонью по направлению к окну.
Ольга Семеновна отдернула занавеску.
- Ничего не видно. Дома, церкви, сани едут.
- А снег?..
- Какой снег?
- Обыкновенный, белый снег… он… лежит на земле?
- Лежит, ведь теперь только начало марта. Тает, но лежит.
Родион вдруг поднялся, причем показался очень высоким, и громко сказал:
- Это я должен был лежать застреленным на талом снегу, а не он. За меня… понимаете… о Боже… Он вместо меня убит!
И Миусов громко заплакал, вдруг сев на ковер.
Доктор нашел положение больного опасным, но не безнадежным. Он давал наставления и распоряжения Ольге Семеновне, будто она никогда не была его женой. Может быть, он потому обращался к ней, что к Родиону Павловичу, по-видимому, было бесполезно адресоваться. Он как опустился, плача, на ковер, так в этом положении и оставался.
Только выйдя в переднюю проводить мужа, Верейская молвила, улыбнувшись: - Вот при каких обстоятельствах довелось нам встретиться, Ларион Дмитриевич.
Доктор внимательно на нее посмотрел и ответил как-то загадочно:
- Может быть, это не последняя наша с вами встреча, и я думаю, что мы свидимся при еще более странной обстановке.
Едва ли Ольга Семеновна могла что-нибудь понять в словах мужа, но на всякий случай она улыбнулась еще раз и, крепко пожав ему руку, сказала:
- Спасибо, Ларион Дмитриевич. А он, значит, останется в живых?
- Вероятно. Я почти ручаюсь.
- Останется! Останется! Слава Богу! - раздался за их спинами чей-то восторженный голос, и, обернувшись, они увидели двух просто одетых женщин, проникших, очевидно, через кухню, куда уже вернулась служанка. Одна была высокая, полная блондинка, другая маленькая, с перекошенным слегка лицом. Высокая быстро подошла к доктору и, схватя его за рукав пальто, твердила:
- Он будет жить? Родион Павлович будет жить?
- Мы с вами встречались, по-моему, - произнес Верейский, освобождая пальто.
- Да и я с вами знакома, - добавила Ольга Семеновна, вглядываясь в круглое лицо посетительницы, которая не переставала повторять:
- Так Родион Павлович останется в живых?
- Родион Павлович жив и невредим, и с ним ничего не случилось. Другой человек ранен, - ответил наконец доктор.
- Слава Богу, слава Богу! - говорила Валентина, плача и смеясь.
- Безумная, да ведь твой брат едва не был убит! - сказала Верейская громко, чтобы заставить опомниться девушку, но та, не переставая плакать и смеяться, повторяла:
- Слава Богу! да, да… мой брат Павлуша! Слава Богу! Ольга Семеновна пожала плечами и пошла в залу.
Глава одиннадцатая
Родион Павлович между тем пересел в кресло, но все время молчал, не отрывая глаз от дивана, на котором лежал Павел. Он будто не замечал, как хлопотали вокруг лежащего, как приезжал доктор, как пришли Валентина с Устиньей. Валентина, кинув взгляд на брата, бросилась к Миусову, но, не доходя шагов двух, остановилась, сложив руки на груди, и зашептала, словно молитву:
- Жив, жив Родион Павлович. Слава тебе, Господи!
Устинья тихонько толкнула Верейскую и, указывая глазами на Валентину, проговорила вполголоса:
- Что любовь-то делает! ужасно!
- Любовь делает чудеса! - вдруг раздался чей-то голос с порога. Обе женщины обернулись, но не узнали вошедшей. Даже если б они и видели прежде Любу, они бы ее не признали в этой барышне, которая шла, шатаясь, осторожно, но шла своими ногами.
Приостановившись на пороге, она еще быстрее пошла, будто ее гнал ветер, прямо к дивану, где лежал Павел, опустилась на колени и прямо в ухо лежавшему сказала:
- Павлуша, я хожу. Ты скоро откроешь глаза и увидишь это. Ты будешь жить, ты будешь жить!
Все были так поражены этим явлением, что почти не заметили, как вслед за Любой показалась невысокая фигура Матвея Петровича Миусова с радостным и растерянным лицом, который, поклонившись с порога всей компании, подошел мимо Валентины прямо к бесчувственному Родиону Павловичу, пожал тому руку и начал говорить, не замечая, что едва ли кто-нибудь его слушал. Его сбивчивая словоохотливость уже показывала, в какой степени возбужденья он находился. Несмотря на то, что в комнате было довольно прохладно, Матвей Петрович поминутно отирал пот большим цветным платком, которым сейчас же затем неумело обмахивался, будто флагом. Люба молча целовала руку Павлу, все другие тоже безмолвствовали, так что речь гостя раздавалась так, будто в комнате, кроме него, никого не было.
- Дела-то какие! Подумайте, Родион Павлович! Сколько лет возил я Любочку по докторам, ничего не помогало. А тут: раз, два - и готово дело. Вы меня простите великодушно, что я так не скрываю своей радости, когда у вас в доме такое несчастье. Ведь Павлуша и нам не чужой. Но что поделаете: я - отец. Скажу вам больше, я до сих пор, до самой той минуты, когда Люба закричала, не понимал, что значит быть отцом. Не чувствовал… Жалел, скорбел, но не чувствовал, а теперь до слез почувствовал… Я сводил счета в кабинете, Люба в соседней комнате сидела; вдруг слышу, кричит, так, знаете, кричит, как при падучей кричат, не своим голосом, каким-то звериным, но будто это-то и есть самый наш настоящий голос, только мы его никогда не подаем. Вхожу… вижу, стоит она дыбком у креслица, шатается, плед - у ног, и говорит: "Скорей, скорей, папа, идем! Павлуше худо!" Как я в первую минуту не сообразил, что чудо произошло, то я только шибко испугался, как бы она не свалилась. А она старается плед от ног отбросить, на меня не смотрит, руки распростерла и все повторяет: "Скорей, скорей, папа, а то мы опоздаем, и большое несчастье может произойти". Я плед убрал и не удержался, ножки ее бедные поцеловал. А ей все не терпится; раз шагнула, два - и пошла, пошла. Только тогда я уразумел, бросился в угол к иконам, повалился на колени, воплю: "Слава тебе, Господи", а она дошла до середины зала и остановилась, боится дальше идти. Сама кричит все время: "Папа, да где же ты? Господи, нужно торопиться: посылай скорей за извозчиком!" Так я был расстроен и восторжен, что, кажется, попроси в ту минуту кто угодно у меня хоть пятьсот рублей, дал бы без всякой расписки! До чего человек может восхититься! Хорошо, что никого не случилось, а то бы после волосы на себе рвал. Да знаете ли что? я бы, пожалуй, и после не раскаивался в том, что сделал бы в ту минуту…
Матвей Петрович умолк среди общего молчания.
Родион Павлович, к которому тот все время обращался, не подавал никаких признаков не только какого-либо внимания, но даже просто того, что он слышит то, что ему говорят.
Наконец раздался голос Любы. Она начала шепотом, с половины фразы, так что можно было подумать, что она все время что-то про себя говорила и только теперь услышали ее:
- Что теперь я буду делать? моя злоба сломлена, а доброй я еще не научилась быть, я просто лишена той силы, которая у меня была… Так пасть! Боже… Я была калекой и считала себя неуязвимой для той любви, которую так свысока презирала. Теперь я знаю, открыл мне Господь мою слабость, мою немощь и вернул здоровье. И кого же, кого же я полюбила?! брата моего Павла! может ли быть большее наказание для гордости? Как мне роптать, как искоренять, как злобствовать, когда я сама дряннее всякой дряни? А без осуждения я не могу, не знаю, как жить, как дышать. До дна мне показано мое сердце, и я ужасаюсь и все гляжу, не могу оторваться. Вот когда я стала настоящей-то калекой, что без поводыря ступить не сможет! Боже мой, Боже мой, не за то ли ты покарал меня, что я карателем быть хотела?
Люба умолкла, склонившись над Павлом, Родион Павлович и Валентина продолжали пребывать в неподвижности, Матвей Петрович, казалось, все еще не мог прийти в себя от виденного. Только Верейская да Устинья слушали внимательно и как-то растерянно то, что говорила Люба.
- Бедная, бедная! - прошептала Устинья и хотела было поднять с колен Любу, но Ольга Семеновна ее остановила.
- Оставьте, ей так лучше! - сказала она и сейчас же добавила: - Господи, кто же это еще идет? Кажется, весь свет сегодня сюда соберется!