Обернувшись, он увидел пристава, - верно, того, что стрелял. Он размахивал револьвером и бежал за ними шагах в двадцати. Следующий момент был таков: на перерез ему выскочил Алеша и дал подножку. Пристав грохнулся, а Алеша дважды хлопнул его палкой по затылку.
Потом опять все смешалось. Ольга Александровна трепетала сбоку, на руке, и надо было бежать дальше. Чей–то голос кричал: "Назад, товарищи, стройся". Кто–то удерживал, но толпа бежала. Не было сил остановить ее.
Вдруг сбоку, в пересекающем переулке, Петя увидел городовых, во весь мах бежавших на них с саблями наголо. "Успеем или нет?" Петя изо всех сил рванул Ольгу Александровну. "Скорее", крикнул он ей: "скорей!"
Как далеки были в эту минуту романтические мысли о смерти! Вот–вот налетят свирепые люди, оскорбят, изобьют эту Ольгу Александровну, мизинца которой не стоят все вместе.
А что сделает он? Примет за нее удар? И потом будет видеть, как ее истязают?
Но они проскочили все же. Что творилось сзади, понять было нельзя - всюду вой, смятение, хаос. Несколько раз мелькала фигура Алеши. Он был горяч, ловок, весел. На все это, видимо, он смотрел, как на игру. Партия, в которой он играл, была побеждена, но только потому, думал он, что немногие относились к делу как следует.
Это его несколько огорчало. Сам он был, к удивлению, совершенно цел, только потерял фуражку. Кудреватые волосы его трепало ветром, и глаза были полны того света, какой посылало солнце в этот день. К счастью, Алеша не попал в центральную, особенно жестокую свалку у Собора, где были Клавдия со Степаном.
Петя едва довез к себе Ольгу Александровну. Она плакала и дрожала мелкой дрожью. Петя тоже был взволнован, возмущен жестокостями, виденными сегодня, и раздражен на себя.
Он с обидой чувствовал, что он просто мальчик, нервный и ничтожный, неспособный ни на что: даже на порядочное сопротивление. То, что ему пришлось бежать, мучило его. Он сдерживался, давал воды Ольге Александровне, но если бы была его воля, и не остатки самолюбия, он рыдал бы громко, на всю квартиру.
С этого дня Петя перестал считать себя годным на какую–либо политику.
IX
Его, однако, кой–где сочли за врага: через два дня явились с обыском. Видимо, список десятских попал в верные руки.
Обыск был неприятен, как всегда, но в общем показался пустяком. Пете не хотелось лишь, чтобы его арестовали.
Этого не случилось, ибо ничего не нашли.
Приставу было скучно, сыщик вяло рылся в письмах; чувствовали, что не интересно.
- А все–таки, - сказал пристав, разглаживая бакены: - столицу вам придется покинуть.
Пока Петя писал заявление о высылке к дедушке, пристав философствовал.
- Эх, господа! Только себе беспокойство, и нам.
Он зевнул.
- Шляйся тут по ночам. Я бы сам инженером сделался, ей–Богу. Дело богатое. А вы бунтуете.
Когда они ушли, шел четвертый час; обещал быть тихий апрельский день. "Спать все равно не буду", подумал Петя. И, надев фуражку, вышел.
Утро, правда, было теплое. Он шел по набережной, навстречу солнцу, медленно подымавшемуся в облачках. Над Невой легкий пар, но уже светлый, весенний. Дворцовый мост разведен; проходят баржи, суда, и хочется знать, откуда они пришли. В утренний час мир кажется таким просторным и родным.
В биржевом сквере Петя сел; его радовало солнце с бледно–золотистым светом, вода, даже дворцы нравились. У моста пыхтела землечерпательная машина, с непогасшим еще фонарем.
Петя взглянул в сторону крепости и сердце его сладко заныло. Спит ли она сейчас? Или проснулась, из окна смотрит на дальнее сияние востока, вспоминает о нем? Пете пришло в голову, что его высылают. И тотчас он понял, что не может быть, чтобы летом они не встретились. Как это произойдет, он не знал; но наверно так будет.
Оставить Петербург ему было даже приятно - Бог с ним, с этим городом. Конечно, хорош сейчас рассвет, но в деревне он лучше. И в деревне лучше ему жить, чище, честней. А дальше? Петя вздохнул. Зачем думать? Судьбы не угадаешь, все равно. Хорошо, что на сердце стало легче, точно с него сошло нечто. Он не знал, что именно, но ему казалось, что отныне он будет жить достойнее.
Около десяти он пил кофе в плавучем ресторанчике на Неве. Публики было мало. Вода поплескивала под плотом, в садике над дворцовой набережной играли дети. День сиял мило–туманно, перламутрово. Петя вспомнил Ялту, где так же пил кофе на воде, под плеск волн. Затем мысли его перешли на моря, юг, путешествия; то, о чем он мечтал иногда. Теперь в этих воображаемых странствиях с ним всегда была дорогая тень.
Петя подпер голову рукой, задумался. Когда он закрывал глаза, мечтать было легче. Ему представилось, что хорошо было бы, если–б она сейчас явилась, и они сели бы в волшебный корабль, уплыли бы в Италию, Венецию, в полусказочные края, о которых он имел легендарное представление… и уже любил их.
- Может быть, или не может? Нет, это было бы чудом. - Он вздохнул, вспомнил, что чудес не бывает, и раскрыл глаза.
В летней шляпе, сиреневой вуали и светлом костюме Ольга Александровна стояла на набережной. Она засмеялась, кивнула и быстрым шагом сбежала вниз.
Петя покраснел. Ольга Александровна весело жала ему руку.
- Вы сидели, закрыв глаза. - Она улыбалась и слегка хлопала его перчаткой по плечу. - О чем вы думали?
Петя глядел на нее умоляюще. В его глазах она все прочла, и сама порозовела.
- Вы имели очень славный, но курьезный вид!
Немного оправившись, Петя рассказал о сегодняшней ночи, об обыске.
Ольга Александровна стала серьезней.
- Я, ведь, говорила. Эх вы!
Но в ее глазах он прочел гордость за него. Точно это подымало его в ее мнении.
- Да, - прибавил Петя: - и меня высылают.
Это ей явно не понравилось. Тень прошла по ее лицу. Она задумалась
- Знаете что, - сказала она просто, но неуверенно: - а если вы поедете к нам, ну, отбывать свою опалу - в деревню?
- Я… что–ж говорить… я с наслаждением. Но я уже подписал заявление к дедушке.
- Глупости! - Ольга Александровна вспыхнула. Какие глупости! Отец позвонит, и вам разрешат к нам.
Петя вдруг засмеялся, почти захохотал.
- Вы думаете, это можно? Серьезно?
Слишком велико было искушение бросить Петербург.
- А удобно будет вашему отцу?
Ольга Александровна встала.
- Вот что: все дело в вас. Хотите ехать, едемте. И чтоб не распространяться, пойдем к нам завтракать. Все и выясним.
Петю смущало то, что он мало знает Александра Касьяныча, тот иронически относится к студентам, и пр. Но его убеждал тон Ольги Александровны; да и ехать очень хотелось.
Все же он не без волнения подымался по знакомому лифту. Ольга Александровна посмеивалась и блестела глазами.
- Вы такой бываете на экзаменах?
Петя опять покраснел. Ему хотелось бы, чтоб она считала его мужественным.
К удивлению, Александр Касьяныч отнесся к делу благоприятно. Он засмеялся своим змеиным смехом и спросил:
- Вас высылают? Вас?
Петя сказал, что да, высылают.
- Так–с. Я же всегда говорил, что они ослы. Что?
Александр Касьяныч обвел взором присутствующих, будто ждал возражений.
- Нужно делом заниматься, они бы на Запад глядели, а то, да, - высылать несовершеннолетних. Pardon, молодой человек, не обижайтесь, но я не могу вас считать каким–либо деятелем, тем более политическим. Вы - ученик. И все тут.
Александр Касьяныч был очень доволен. Он наскочил на приятную тему и весь завтрак без умолку с кем-то спорил. В России нет ни культуры, ни истиннаго чиновничества, ни консерватизма в английском смысле. Одни импульсы. Настроения, порывы - и все бесплодно. Надо учиться у Запада.
- Вот и вы, - он обратился к Пете: - вы молоды, скромны, из вас может выйти полезный работник, но не здесь, вас здесь заставят ходить с флагами и потом будут высылать, да, - вам надо в Германию. В хорошую школу, в Гейдельберг.
- Я думаю бросить специальное образование, - сказал Петя. - Мне хочется в университет, на юридический.
- Ха–ха, на юридический! Вам кажется, что это легко? Разумеется, можно ничего не делать.
Петя смущенно ответил:
- Меня интересуют общеобразовательные предметы.
Александр Касьяныч допил бордо и встал.
- На общеобразовательных далеко не уедете–с. Хотите быть юристом - работать надо. Работать, работать!
Он вдруг рассердился.
- Я сейчас в Сенат, должен докладывать дело. Я товарищ обер–прокурора, работаю, как лошадь. А господа сенаторы слушают… Вот так у нас все.
Он быстро попрощался и в передней мелькнул уже в мундире.
- Насчет дальнейшего не извольте беспокоиться, вы наш гость, да. Я не считаю вас политическим деятелем.
Когда он ушел, Ольга Александровна засмеялась.
- Вас отец смущает. К нему надо привыкнуть.
Потом она прибавила:
- В деревне он будет наездами.
Они пили кофе, разговаривали. Пете казалось теперь, что он непременно должен сделаться юристом, хотя мысль об этом впервые пришла за завтраком, и откуда она взялась, он затруднялся бы сказать. Это все равно, - он одно знал, что сейчас счастлив, что, болтая так с Ольгой Александровной, может просидеть сколько угодно, и так это и нужно, как почему–то надо, чтобы он попал в университет.
Ольга Александровна предложила ехать кататься. Он был доволен. Пока она переодевалась, устраивала шляпу, он вышел на балкон. Было видно далекое небо, легкие, весенние облачка. Даль широка и волшебна - в ней можно утонуть. Милая весна, новая жизнь, любовь!
В таком настроении спускался он вниз по лестнице, поддерживая Ольгу Александровну, подсаживая ее в экипаж.
Через четверть часа они были уже на Островах.
В парках еще пустынно - это неурочное время. Дремлют озера, бледно зеленеет листва. В аллеях влажный песок; шуршат шины коляски, в пряжках сбруи блестит солнце. Волнистая сетка тени бежит по лошади, кучеру, седокам. И бледная вуаль Ольги Александровны, тонкий профиль, нежный аромат духов, тишина, перламутр солнца, дальнее море - все это весна. Может быть, это сон, туманно-прекрасное видение эта Ольга Александровна, ее светлые руки?
Они стояли на Стрелке и видели финские берега. Рыбачьи лодки бродили по взморью, и все это было не менее призрачно и не менее хорошо.
Очарование исчезло лишь, когда они вернулись в город.
- Вы довольны? - спросила Ольга Александровна. - Вам понравился нынешний день?
Глаза ее блестели влажно, ласково.
- Чудный день, - ответил Петя, как сквозь сон. - Чудный!
Прощаясь, она говорила, чтобы он не забывал: теперь он пленник.
- На острове Святой Елены, как выражались раньше.
Он хотел сказать: "Святой Ольги", но только пожал руку и поклонился.
Было условлено, что Ольга Александровна тронется в деревню раньше и известит, когда ему можно ехать.
X
От демонстрации у Степана осталось странное впечатление: его не очень удручало то, что ему разбили голову, он не отказывался от чувств, с которыми шел на площадь, но все–таки ждал другого - до настоящей революции, с рабочими и баррикадами, было далеко.
Подошла весна, уроки его кончились. Жить в Петербурге было нелегко, и к городу этому Степан сильно охладел. В газетах он много читал о голоде, поразившем Самарскую губернию - мысль поехать на голод пришла ему внезапно и прочно засела в голове. Клавдия этому сочувствовала. Снесшись с кем следует, получив разрешение, они тронулись, не долго думая.
Езда в душных вагонах, в третьем классе, мало кого радует. Но когда в Нижнем сели на пароход, умылись, вышли пить чай в рубку второго класса, а древний город медленно отошел назад, в голубоватый майский туман, оба почувствовали, как хороша Волга, Россия. Клавдия блаженно вздохнула. Теперь она с глазу на глаз с человеком, которого любит; они едут на настоящее, пусть опасное и тяжелое дело, и никто не будет мешать их любви. Клавдии казалось, что жизнь ее только начинается. То, что было до сих пор - лишь приготовление, смутное предчувствие.
Степан тоже был доволен. Он знал, что дело это не Бог знает как крупно, но оно соответствовало его душевному настроению. Хотелось поближе увидеть народ, стать к нему в непосредственные отношения.
- Степан Николаевич, - сказала Клавдия, и ее слегка косящие глаза заблестели: - хорошо, что мы поехали.
- Да, - ответил Степан, - конечно. Боюсь только, что вам трудно будет на работе.
- Я крепкая.
Клавдия, хотя некрупного сложения, выглядела, правда, довольно прочно. В ней была какая–то суховатость, нервная сила.
Степан не хотел думать сейчас о своих отношениях к ней, хотя ее близость волновала его. Он понимал, что теперь все идет уже само собой; что будет, то будет, все равно.
И, забывая о цели поездки, о голодных, он вдыхал широкий речной воздух, блеск воды под солнцем, благовест большого монастыря, свет Клавдиных глаз.
На пароходе было мало народу; почти все время сидели они вместе, бродили по палубе и не могли налюбоваться широтою, ясностью вида.
Чем дальше спускался пароход, - тем плавней, вольней развертывалась Волга.
Это чудесная река. Здоровое племя живет по ней. На Волге, в ее блеске и раздольном ветре, ярче горит кумач на рубахах; говор полней и круглей; радостней сила - крючники подымают по десяти пудов, и хоть надрываются иногда - все же они молодцы и зубоскалы. Кажется, здесь независимей и красивей женщина. Как–ни–как, это родина Разина. Обо всем этом думал Степан, стоя с Клавдией у борта. День шел незаметно. Проплывали баржи, плоты, кой–где тянули судно бичевой. В одном месте леса с двух сторон подошли к реке - и вспоминалось детство, когда у Майн–Рида читали о Миссисипи.
Стояли у пристаней. Сменялись друг за другом славные нагорные городки, все в садах, церквах.
К вечеру сильней стал речной запах, на плотах засветились огни: это калужцы, рязанцы, плывя, как сотни лет назад их предки, варили картошку в таганках, пели старинные песни. Слышен был их говор, а плоты ползли медленно и без устали. Степан представлял себе, как наступит ночь, в реке отразятся звезды, и калужцы будут их видеть, по очереди налегая на шесты.
Ему казалось, что и сам он мог бы так же гнать плоты, жить на воде, варить кашу. Чем он лучше их? Он улыбнулся на свои мысли. В Петербурге это назвали бы сентиментальностью. Там твердо верили в силу программ, комитетов и фракций. "Да, конечно", думал и Степан: "я не уйду к ним, в их быт. Мы должны вести их к себе, к нашей культуре". Он неясно представлял себе, как это должно произойти, но когда начинал об этом думать, сердце его загоралось ненавистью, он склонялся к крайним мерам.
Среди этих размышлений время шло. После заката в воздухе долго стоял розоватый отсвет; розовела и вода в сторону запада, а в противоположную обратилась в серебро. Две хрустальных борозды тянулись за пароходом, берега разошлись и стали сливаться в неопределенную смутность. На носу зеленый фонарь.
После ужина Клавдия со Степаном сидели на носу, под руку. Не хотелось спать. Туманное волнение овладело ими. Разбрелись пассажиры, наступила ночь; голубая Вега сияла ярче девственным светом. Все вокруг была тишина, великое владычество природы. На сонных пристанях с берега щелкал соловей; вода журчала мягко, бесконечно, иногда ветерком доносило аромат леса. Степан чувствовал, что его спутница так близко, что сейчас они станут уж одним, что запах ее волос и молодого тела, трепетавшего рядом, уже вошли в него, и она потеряла границу между собой и им. "Любовь"? мелькнуло в его голове, и он не мог ничего себе сказать, мысли его путались, все смешалось, утонуло в первом же поцелуе, и Степану все стало казаться по–иному.
Они спустились в каюту и отворили окно. В двух шагах от воды, при сиянии звезд они отдались любви бурно, с простотой природы, весны. Чувства, что оба они иные, более волшебные, чем обычно, охватило Степана с необыкновенной силой. Они не заметили Симбирска, Жигулей и заснули поздно.
Первым проснулся Степан и растворил окно. Было уже довольно жарко, но с реки пахнуло свежестью, блеснула крылом чайка, вдали за синими водами выступала Самара, раскинувшись по берегу. Значит, осталось часа четыре.
Степан дышал утренним воздухом, смотрел на Клавдию, спавшую очень крепко, свернувшись, выставив худенькое плечо, - и смешанное чувство ласковой жалости к ней, мужской гордости и сознания силы овладело им. Вот что значит обладать женщиной! Он теперь знал это, ощущал ответственность, взятую на себя, и показался себе крепче, значительней.
- А? - вздрогнула Клавдия. - Что? Ты тут?
Заметив его, увидев свои голые руки, она смутилась и обрадовалась, стыдливой радостью молодой жены.
- Самара, - сказал Степан. - Одевайся, я пойду закажу чаю.
И, мягко поцеловав ее в лоб, Степан вышел, легко неся свое крепкое тело. Рубка показалась ему чище, светлей, очаровательней блеск солнца по воде. Когда на пристани крючники взбрасывали на спину кули, ему представилось, что и сам он легко подымет эту тяжесть, весело пробежит по мосткам.
Клавдия вышла тоже расцветшая и слегка конфузясь. Вся она так горела счастьем, что выдавала себя. Они пили чай со свежим маслом, тихо смеялись, а пароход бежал уже дальше. Время шло незаметно. Казалось, так можно плыть очень далеко, и все будет хорошо, никогда не надоедят берега, раздвигающиеся каждый час по–новому, ширь воды, ветер.
Но к четырем показалась пристань, где надо было слезать. Степан пошел в каюту укладываться. Клавдия осталась одна, подошла к самому носу парохода и несколько минут стояла молча.
Ветер туго обдувал ее легонькое платье, она ни о чем не думала и глядела вперед, глубоко дышала, точно прощаясь с этим ясным, дорогим днем ее жизни. У ней было смутное желание - замереть так, остановиться, ничего больше не знать и не видеть - все равно, лучшего не узнаешь. Но снизу вышел Степан, в пальто и шляпе; пароход убавлял ходу.
- Кофточка твоя здесь, - сказал Степан, подходя.
И помог ей одеться.
На пристани их ждал студент, в косоворотке, с палкой.
- А, - сказал он, - в Дербушевку? Отлично. Это я и есть, будем знакомы: Матюшин. Давно ждем. Пора. Работы чортова прорва. Да и цынга.
Он весело засмеялся, будто был рад, что в Дербушевке цынга, голод и ждут тифа. Весь он был с Козихи, старомосковский студент.
- Я на таратайке за вами приехал, - говорил он. - На три часа вырвался. А то вам трудно было бы. Теперь лошадей не найдете, нипочем.
Матюшин взгромоздился на козлы, обернул назад добродушное лицо, заросшее волосами, и спросил:
- Ну, уселись? Поехали?
И он дернул кляч. Клячи пошли сначала трухом, потом, в гору, откровенно шагом.
От Матюшина попахивало водкой. Глаза его блестели предательски.
- С месяц здесь уж, - говорил он. - Я, собственно, медик, третьего курса. Многое видал, но житье у нас не сладкое, имейте в виду. Газету всего раз читал. Пива ни–ни. Сегодня вас выехал встречать, - первый раз на людей смотрю. Вот как. А то все цынгачи. Да, и голодные.
Степан мало слушал его. Клавдия прижалась к нему теснее, и они поняли, что теперь началось что–то иное быть–может, очень важное, но непохожее на их весеннюю ночь.
Дорога шла в гору, по берегу Волги. С каждым поворотом река раскрывалась шире, светлее, покойнее. Она сияла могуче, как великий путь славы. Глядя на нее, Степан вспомнил Толстого, старых былинных богатырей. - Вот они откуда!