* * *
Тикшая взял к себе на ночлег Матвей Иванович. Стрешневы жили в маленьком переулочке, по-деревенски заросшем травой.
- Вот мое обиталище, - сказал сотский, когда они дошли до большого кирпичного дома. Широкие окна затянуты слюдой. Справа от улочки зеленел лес, сзади протекала Москва-река.
- Ты, Матвей Иванович, живешь как боярин! Что, с Новгорода стрельцов пригонял такие хоромы строить? - с восхищением сказал Тикшай.
- Вот этими руками с братом Павлом и с мурзой Ибрагимом его подняли! - Матвей Иванович раскрыл широкие мозолистые ладони и кивком головы показал на отлогий берег реки. - А там место, где кирпичи обжигаем. Глины сколько хочешь бери под обрывом!
- А кто такой мурза Ибрагим? - не оставлял его Тикшай.
- Скоро своими глазами увидишь…
Не успел Стрешнев договорить, как им навстречу откуда-то выбежал старикашка. Стриженая вкруг его голова спелым подсолнухом тряслась, а он сам, радуясь, кричал:
- Салям алейкум! Салям алейкум!
Обнял Стрешнева, едва не сбив с ног, и громко позвал:
- Ду-ся-а!
В узкую дверь калитки сада спешила к ним высокая молодая женщина. Косы цвета спелой ржи короной лежали вокруг ее головы. Дошла до мужчин, вытерла руки о фартук и начала целовать Матвея Ивановича. Тикшай понял: это его жена.
- Где Никола с Натой, почему они батьку не встречают? - весело спросил Стрешнев, жадно обнимая жену.
- На речку удить рыбу пошли, - ответила она, а у самой глаза заблестели густой синевой. Потом опомнилась, виновато ойкнула: - Ой, что стоим на улице, заходите!
Весь передний угол в избе был заставлен иконами. Будто не к сотскому в дом попали, а в сельскую церковь. Матвей Иванович перекрестился и прошел первым. Около него на широкую лавку присел Тикшай. Мурза Ибрагим побежал за детьми.
Пока хозяйка собирала на стол, появились дети. Пареньку было лет десять. Похож на отца: такой же белоголовый, с открытым смелым взглядом. А девочка - портрет матери. Косы русые до пояса, глаза голубые и стыдливые. Увидев гостей, дети сначала попятились к порогу, потом, крича и радуясь, бросились к отцу.
Пришел и брат Матвея Ивановича, косолапый великан. Вот о ком вспоминал Стрешнев в Соловках с бывшим соседом Мальцевым… И сразу Тикшаю вспомнилась Маша, о которой он думал всю дорогу.
За столом вместе со всеми сидел и мурза Ибрагим. Выпив малость, он долго рассказывал о своей судьбе. По словам старика, сначала он служил крымскому хану, потом его взяли в плен русские. Так он и не вернулся назад, русская земля и ее люди понравились ему. В Новгороде встретился со Стрешневым, который и взял его жить к себе. У мурзы Ибрагима не было ни родных, ни близких. В доме Матвея Ивановича он стал первым помощником и советчиком.
Уже перед сном Матвей Иванович позвал Тикшая на улицу и сообщил ему новость: Никон обещал оставить его служить в Москве.
- Сам пойми: детям отец нужен, да и Дуся устала жить без мужа. - Подумал малость, добавил: - Если надумаешь служить у меня стрельцом - возьму с охотой. Наш владыка, сегодня сам видел, в Новгород уже не возвратится.
- Не скрою, жизнь в монастыре и молитвы в церкви мне не по нраву. У нас, эрзян, свои боги, им я больше верю, - открылся Тикшай. - Только сначала домой хочу съездить, соскучился по родному селу…
- Это, парень, твои дела. Да знай: дверь моего дома всегда для тебя открыта.
* * *
Через три дня, 22 июля 1652 года, было назначено торжественное посвящение Никона в Патриархи.
День обещал быть жарким. Солнце, едва оторвавшись от линии горизонта, успело выбелить голубой холст небес и сияло, словно специально начищенное к этому событию. Никон в раздражении отодвинулся в глубь опочивальни и сердито крикнул:
- Эй, кто там живой? Поди сюда, семя тли!
Дверь, тяжелая, дубовая, окованная медными полосами, со скрипом медленно отворилась, и в проеме показался маленький юркий попик в черной скуфье на висящих сосульками седых волосах. Низко поклонился. И так, в полусогнутом положении, стал ждать приказаний.
И скрип двери, и покорная поза рассердили Никона ещё больше.
- У, лында, сколько надо повторять тебе: занавесь окно, краски на образах выгорят!
- Слушаюсь, владыка… - не поднимая головы, молвил робко прислужник.
- Плохо слушаешься! Вон дверь как стонет. Иль масла конопляного жаль петли смазать?!
Попик на это ничего не ответил и стал медленно пятиться к выходу.
- Стой, ветяпа! Чтоб я твою рожу больше здесь не видел. Поди к настоятелю и скажи, что я тебя в Кожеозерский монастырь отправил… Да пусть мне одеваться несут!
Разжалованный брякнулся на колени и, обратив наконец-то худое, изборожденное морщинами старческое лицо к хозяину, плачуще протянул:
- Не губи, отец наш! Пропаду на севере, болею грудью давно… Оставь помереть в родном краю!..
- Пошел вон, говорю! - Никон повысил свой голос на столько, что старик оглох и перестал слышать свое бешено колотящееся от страха сердце. Ноги его не слушались, и он не смог сдвинуться с места.
Никон, окончательно взбешенный упрямством слуги, шагнул к нему, вцепился в плечо своей цепкой рукой и, открыв ногой дверь, с силой выпихнул съежившегося старика в сени.
Но раздражение не уходило. В окна всё так же нахально светило солнце. Солнце, которое трудно вынести в разгаре лета. Вспомнилось детство. Сколько раз приходилось Никите терять сознание в знойный июльский полдень, шагая за отцом по ржаному полю с косой в онемевших от усталости руках. Мачеха потом обливала его водой из глиняной корчаги и приговаривала:
- Эх, слабак! Как попова дочка, хлипкий…
Мачеха была так же беспощадна, как и солнце, всё норовила сбить с ног, сделать побольней. "И эти хитрые монахи, - Никон с ненавистью посмотрел на входивших в покои архимандритов, игумена Пафнутьевского монастыря и слуг, несших торжественное облачение новопоставленного Патриарха, - готовы в любую минуту ножку подставить! Только и ждут, когда нагадить… Взяли - и платье испортили. Говорил ведь, надо каменьев по низу больше нашить, нет, не послушали. Словно он митрополит захудалый какой!".
Правда, бросив взгляд на ризу, которую внесли на руках четверо монахов, он приметил: за ночь многое исправили. Но хвалить не стал - не в его привычке, только милостиво "разрешил":
- Обождите за дверью. Со святыми отцами прежде переговорю.
Священники поклонились поясно, и самый старший из них - Крутицкий митрополит - произнес торжественно:
- Святейший, милостиво просим тебя прибыть в Успенский собор! Волею Государя нашего Алексея Михайловича, начального митрополита Корнилия и всего освященного Собора сей день там будет совершено поставление твое…
Митрополит хотел было ещё что-то добавить, но Никон повернулся к нему спиной и отошел к окну. Весь двор заполнили богато убранные повозки, конные и пешие стрельцы. Это была охрана и архиерейский эскорт будущего Патриарха. Ждали его выхода. Но он торопиться не станет, нет. Всю жизнь он ждал такой минуты, таких почестей. Теперь надо ими насладиться сполна.
Никон резко обернулся к присутствующим и леденящим душу громким голосом сказал:
- Пусть святые отцы соберутся в Крестовой палате и скажут, зачем они здесь. Я приду туда, когда облачусь.
Все вышли. В опочивальне появились монахи тихие и безмолвные, как тени. Душно запахло воском, лампадным маслом, заскрипели петли открываемых патриарших сундуков. Шелест парчовых одежд и осторожный шепот монахов успокоили, потушили раздражение в душе Никона. А когда он ощутил на своих плечах тяжесть дорогой и пышной одежды, даже улыбнулся. Правда, улыбка была недоброй. Он думал в эту минуту о том, что уже никто в жизни - ни мачеха, ни солнце, ни завистники - больше не смогут свалить его с ног. Он научился стоять на них крепко.
* * *
Во многих документах той поры, в письмах и свидетельствах очевидцев осталось описание этого события. "Венчание Никона "на царство" было обставлено с удивительной и небывалой роскошью. Никон в полной мере наслаждался своим величием, своей значимостью и чувствовал себя бессмертным. Стоя "на орле" перед амвоном, он во всеуслышание читал клятву, что "обещается содержать цело и нерушимо правую и непорочную веру христианскую…".
И когда митрополит Корнилий, благословляя его и целуя в уста, сказал: "…имеем тя Патриархом в богоспасаемом царствующем граде Москве и всего Российского царства", а потом во время литургии в молитве повторил это, Никону послышалось: "…имеем тя Государем в… царствующем граде Москве и Всея Руси…". Да, он теперь Государь! Государь над людьми и их душами!
Этим торжество кончилось. Алексей Михайлович со свитой направился в свой Красный дворец. Никон - в Патриарший дом. Но ужинать они собрались за одним столом, за царским.
Потом по всей Москве пошли такие разговоры: якобы Патриарх так набил красной икрой свой желудок - не смог сесть на осла. По обычаю, новому Патриарху следовало сделать на этом чудном животном почетный круг: весь Кремль и Китай-город объехать. Сел Никон наконец на осла, а ноги по земле волокутся. И не зря потом Никон всем жаловался: "Хуже осла нет животного!".
Так началась жизнь Никона, которую ему подарил царь Алексей Романов и к которой он сам стремился.
На следующий день Никон проводил службу в Успенском соборе. От жары нечем было дышать - двери храма открыты настежь, и далеко по округе слышалось пение хора.
При ярких свечах видно бледное лицо Никона. Казалось, он уверенно себя чувствует, знает, что делать и как говорить. Но бледность напоминала о том адском труде, который совершался сейчас в его душе и его представлениях о мире.
Глава четвертая
Коршун парил в небе. Острым взором окинул все овраги, зеленеющую широкую пойму Кутли-реки, прикрытую высоким густым ивняком. Там, на поляне, он недавно узрел зайца. Кинулся на него с высоты, да короткохвостый, петляя между деревьями, успел убежать. И сейчас, в третий раз поднявшись ввысь, коршун вновь не спеша оглядывал округу. С высоты хорошо видно, что творилось в лесу, на берегу речки и на трех коротеньких улочках небольшого села.
Коршун медленно, круг за кругом, плыл по тихому небу в сторону воды. Речка как речка - не широкая и не глубокая. От потухающих солнечных лучей поверхность ее матово блестела, словно стеснялась показать свою потаенную радость. Возможно, радоваться ей было нечему - в последние дни она совсем обмелела, глинистые берега поседели, будто золой посыпаны. Понуро стояли береговые ивы, завяли ромашки и колокольчики. Да и сама вода не дышала, как раньше, свежестью и прохладой.
На пригорке разорванными зелеными клочьями лежали загоны. Коршуну они казались воробьиными гнездами. Пшеница на них была реденькой, виднелась даже треснутая земля под ней. Только на прибрежном поле хлеба выросли густыми и высокими. Уж какие острые глаза у коршуна, уж как он ни осматривал каждый клочок земли, но дичи не углядел: не на что охотиться.
На песчаном плесе купались дети, неподалеку от них дремало коровье стадо. Пастухи спасались от жары в покрытом травой шалаше. Оттуда слышался их храп.
И тут коршун увидел рыженького щенка, который укрылся от солнца в тени шалаша. Он лежал, раскинувшись, как мертвый, даже хвостом не вилял.
Коршун сделал ещё один круг над полем и, ничего не найдя, вновь вернулся к шалашу. Много собак он растерзал, знает, что собачье мясо невкусное, да с голода и его съешь. Сейчас ничего не оставалось, как схватить щенка. Думая об этом, коршун повис над шалашом, будто и не летел… Вокруг - тишина. Только цикады звенят в траве. Воздух накален - дышать нечем. Больше коршун терпеть не мог и камнем упал вниз, цепкие, будто клещи, когти вонзил в шею собачки, взмахнул могучими крыльями и поднялся в небо. Щенок визжал, скулил, просил помощи. Да кто выручит? Хозяева спят, только коровы подняли вверх свои большие рогатые головы, продолжая лениво пережевывать жвачку.
Из шалаша вылезли двое мужиков, протерли глаза, посмотрели вверх - догадались в чем дело. Бегали-бегали по берегу, хлопали своими длинными кнутами. Да разве кнутом до неба достанешь?!
Щенок уже не скулил, насквозь пронзенный железными когтями, висел, как тряпка. Коршун устал и был недоволен своей охотой. А до гнезда ещё половина пути. Щенок всего-то с дохлую сороку… А ведь раньше приходилось и ягнят таскать, ничего, осиливал. Коршун в раздражении вспомнил о четырех птенцах, ждущих его с добычей: круглые, без перьев, будто мячики, обваленные в пуху. Пух серо-белый, ножки тонкие, сами не больше цыплят. Пищат, не умолкая, и всё кривыми клювами гнездо ломают…
Летел коршун с ношей и о своей тяжелой доле думал. И вдруг увидел человека, спускающегося темным жердем вдоль хлебного поля. Парень шел широким шагом, через плечо повешено лыковое лукошко. Вот он повернул в дом на левой стороне улицы. Коршун, разглядывая пришельца, забыл про добычу и разжал когти.
- Кр-р! - зло клацнул клювом-кочергой и вновь полетел вниз…
* * *
Три года Тикшай жил в Новгороде, а словно Вильдеманово не покидал. Село совсем не изменилось. Те же покрытые соломой дома. Та же, по Гремячему оврагу, течет речка Кутля. На горизонте так же стеной зеленеет густой лес. Те же тощие хлеба в лощинах. По всему видно: богаче жить сельчане не стали. Вспомнились слова Никона, тот любил говорить: "Человек - червь. Как родится на земле червем, так в землю и уйдет!".
Вот из-за чего, выходит, попы заставляют людей вставать на колени. Молись, стучи головой об пол - почувствуй себя червем. Да кто этот Христос, которого считают Богом? Сын Божий и сын человеческий, поэтому знает, как жить на земле, чтобы попасть на небеса. Учит этому других. И все должны ему верить. Тикшай верил и не верил. Живя в монастыре, он всегда стоял от церкви как-то в стороне, хоть исполнял все ее обряды. Молился, отмечал все праздники, даже чуть не постригся. Послушник он был хороший: что говорили ему, то и делал. Но душу тревожили думы: почему Никон предал обычаи своего народа, веру, своих богов? Чем Христос сильнее Верепаза?
Много всего передумал Тикшай, пока шел до родного села. И вот он дома. Поставил свою кошелку на крылечке, снял сапоги и босиком прошелся по свежей траве-мураве, которая приятно щекотала подошвы ног.
"Хватит тревожиться о пройденном, у каждого дня свои заботы", - подумалось ему, и он легко вздохнул, словно с плеч упало всё то, что тащил всю дорогу. Сел на крыльцо и стал беззаботно рассматривать соседский двор, копошащихся в пыли кур, подросшие кусты бузины у забора. Вдруг кто-то сзади обнял за плечи:
- Ох, Тикшай-цёрам, да, некак, совсем стал русским батюшкой!..
За спиной стоял дядя Прошка, брат отца, низкорослый, с кудлатой бороденкой, словно не борода росла у старика, а пучки высушенного мха.
- Ты откуда явился? Не упарился в своей рясе? - смеялся дядя, и бороденка его смешно тряслась и прыгала. Тикшай хотел что-то ответить, но дядя его остановил:
- Подожди-ка, подожди-ка, отца не видел в пути? Он в Григорово поехал молоть зерно, время уже ему возвратиться.
- Я лесом шел, там прохладнее.
Старик кивнул, а Тикшай, вытирая потное лицо рукавом, добавил:
- Я его дома дождусь. У меня теперь много времени, торопиться некуда. Я, дядя, насовсем вернулся.
- Вот и хорошо, сынок! - просиял тот. - Отец обрадуется! Иди-ка в дом, а пока я твою мачеху разбужу, она, злюка, под навесом шестой сон видит.
Мачеха поздоровалась с Тикшаем равнодушно, будто рассталась с пасынком только вчера, и, протирая опухшие глаза, прошла к предпечью.
Дядя Проша расспрашивал о Новгороде. Тикшай отвечал неохотно. Устал он, очень устал. Считай, двадцать пять верст прошел пешком. По неезженой дороге, прячась. В каждом городе, в каждом селе стрельцы стоят. Спросят, откуда идешь и почему оставил монастырь - того и гляди, кнут пустят по спине. У Никона кнут из сыромятной кожи, словами только в церкви угощает. Да и другая причина есть: страна к войне готовится, враги окружают ее со всех сторон. Молодых парней и мужиков ловят и в руки им пики суют. Нет желания воевать - работай на боярина. А бояре будто клещи, последние капли крови высосут.
Мачеха налила простокваши, нарезала зеленых огурцов и хлеба. Хлеб серый, немного отдает горечью. Всё равно Тикшаю он показался слаще сладкого. От него пахло землей и теплом печи. Этот хлеб не похож на тот, каким кормили в Соловках. Тамошние калачи были без соли, будто просвиры.
Он ел не спеша, а дядя сидел рядом и плел лапти.
Лыко крутилось-вертелось, кочедык будто пел. Наконец-то увидел, что парень наполнил живот, обратился:
- Тикшай, я слышал, что речка Волхов меняет свое течение? В этот месяц, смотришь, вперед течет, потом - наоборот. А уж вода, вода - словно кровь человеческая.
Тикшай засмеялся, будто хотел показать: эка, чем удивили. Помолчал немного, сказал:
- Это, дядя, вот почему. Высохнет Ладожское озеро, куда Волхов впадает, - река поворачивает в Ильмень-озеро. Ильмень поднимется - вода вперед будет течь. И так за лето несколько раз. А красная, как кровь, вода оттого, что речка по болотам протекает. Болота ржавые, ржавая и вода.
- Смотри-ка… - раскрыл рот дядя. - Каких только чудес не бывает…