* * *
Инжеват уже несколько дней лежал в темном углу за печкой. Когда обида и боль немного отпускали, он спрашивал себя, чем все-таки так не угодил хозяину. Неужели за задержку с навозом так жестоко наказал? А в остальном он ничем не ослушался. И ничего плохого не сделал князю. Он даже и не знал его как следует, ни разу не разговаривал с ним. Лес на строительство двора он купил- не за так вывез из княжеских владений.
Ведяскин сам показывал ему, какие деревья рубить, и деньги взял… Может, он не отдал деньги князю, и тот посчитал Инжевата вором?
Инжеват думал и гадал, но никак к одной мысли не приходил. Вину свою он не знал, барину всегда угождал, работал не жалеючи себя. И, правду сказать, в Вильдеманове мало кто избежал такой барской "милости", полсела были пороты старым Куракиным. Не зря говорят: барин смеется - раб слезы льет.
В избе было душно. Инжеват хотел было приоткрыть окно, но не смог встать. Крикнул жене - та, видать, не слышала: корову доила. Зашел Тикшай, который спал в сенях, приоткрыл окно, и с улицы заструился свежий, пахнущий сырой травой воздух. Слышно было, как под крышей дома ворковали голуби. Брызжущие солнечные струи предвещали жаркий день.
- Что, болит? - в голосе Тикшая слышались жалость и злость.
- Спина-то заживет, сынок, прочнее шкура будет. А вот душа когда зарубцуется? Жизнь наша хуже собачьей, под ногами у бар валяется.
- Сами себя так унизили. Если есть князь или с лапотным ртом управляющий, тогда, выходит, перед ними ползай? Ведяскина вчера я встретил, чуть не переломал ему кривые ноги. Всё равно издевательства над людьми ему даром не пройдут. Когда-нибудь он заплатит за это.
- Ох, сынок, не лезь ты в это дело. Молодой ещё, горячий. Вот поживешь, ума наберешься - тогда другое дело, - осадил сына Инжеват, а про себя напугался услышанных гневных слов, в них было что-то такое, что угрожало его жизни. Помолчал немного, ещё тише добавил: - Ты бы, сынок, к Агафье зашел за лекарством или спросил бы, из каких трав отвар приготовить. Боюсь, кровавые рубцы от кнута все силы мои возьмут.
Тетки Агафьи, мачехиной сестры и матери Мазярго, Тикшай боялся, потому что знал: та не одобряет встреч своей дочери с ним. Один раз даже Мазярго ему сказала: "Ты, Тикшай, русским богам преклоняешься, а наши боги другие, поэтому мать и не верит тебе. Смотри, в дом к нам не заходи - водой Вирявы обольет". "Это ещё что за вода?" - посмеялся тогда Тикшай. Мазярго грустно и осуждающе посмотрела на него, покачала головой и сказала: "В дубовом лесу есть неведомое дерево, из-под корней его бьет целебный родник. Его водой мать искривленные души выпрямляет!" "Тогда, выходит, и моя душа кривая, если она думает облить меня той водой?" На это девушка ничего не ответила, только, остановившись под своими окнами, шепнула ему: "Я каждый день хожу искать целебные травы…".
Тикшай ничего не успел ответить отцу на его просьбу, как зашел дядя Прошка. На нем чистая рубаха, подпоясанная новым витым поясом, с кистями, на ногах новые лапти.
- Ты куда это собрался, не жениться? - засмеялся Инжеват, потом понял, в чем дело, виновато добавил: - Я с тобой собрался бы, да сам видишь - лежу.
- Как-нибудь уж мы сами. Да на богов надеемся, что помогут… Ну, так я пойду, - Прошка потоптался и ушел.
- Это куда он так принарядился? - удивился Тикшай. - Таким я его никогда не видел.
- Послезавтра, сынок, Озкс-день. Половина лета уже прошла - колосья все на тонких стебельках трясутся. Помолимся, возможно, Верепаз нам новую благодать подаст. Это нам нужно сделать тайно: узнают княжьи люди - хорошего от них не жди. К своему богу Христу притягивают нас. Многие эрзяне молятся уже ему, - и ещё тише добавил: - А сейчас придется уйти. В домах должны остаться одни женщины да грудные дети. Разве забыл об этом?
- Куда уйти? - нехорошо стало Тикшаю от услышанного.
- Пойдем овин уберем… - кряхтя от боли в спине, Инжеват с трудом встал с лежанки.
* * *
После ухода мужчин Проска затопила печь. На сухих березовых поленьях огонь плясал десятками языков. Женщина не тянула время - поспешила в подвал. Вскоре вернулась оттуда с двумя глиняными горшками. В одном несла белую муку, а в другом - пшено. Развязала фартук, оттуда скатился на стол шар сливочного масла. С полки достала сшитые вчера холщовые мешочки и начала наполнять их мукой и пшеном. В каждый насыпала по три фунта. На моление решила не ходить, поэтому свою долю не положила.
Наполнила мешки, вытащила две тесемочки разных цветов. Белой завязала мешочек с мукой, желтой - где была крупа. Шар сливочного масла положила рядом с ведром холодной воды - так дольше не растает.
Дрова, треская, горели, обжигали всю кухню жаром. Пора уже чугуны со щами и кашей ставить. Проска подняла ухват, и как раз в это время постучали в дверь. "Смотри-ка, ранней зарей сборы начались", - удивилась женщина, сама быстро зажгла лучину, спустила с плеч рубаху, до пояса голой осталась. Стыдно, да ничего не поделаешь, таков обычай. У нее, как у всякой нерожавшей женщины, спелые упругие груди с маленькими аккуратными сосками. Проска прикрыла их руками и вздрогнула всем телом, когда в дверь вонзили нож и мужской грубоватый голос пропел:
- Хранительница дома Юртава, даруй этому роду счастье и долгую жизнь!
Кто-то тяжело, будто медведь, вошел в сени, и заскрипели половицы. Проска повернулась боком, скосила взгляд: у порога с двумя лукошками стоял Киуш Чавкин. Бесстыдный он человек. Многих женщин прошел и давно ластился к ней.
Проска попятилась назад, к столу, на ощупь нашла приготовленные мешочки, развязала их и снова попятилась, теперь уже к пуредею.
- Говори, не стесняйся! - засмеялся громко Киуш.
Проска друг за другом встряхнула мешочки, завязки быстро бросила на шесток, чтобы не попали в мужские руки. Попадут - Юртава беду нашлет. Вспомнила о масле. "Вот безмозглая! - поругала она себя в мыслях. - Как сейчас его доставать?" Пришлось ей повернуться к Киушу лицом. Они встретились взглядами. На нее смотрели не мужские, а голодные глаза бродячего кота. Проска нагнулась за маслом, груди ее встрепенулись двумя испуганными голубками.
- Криволобый, не стыдно тебе смотреть? Я, чай, замужняя женщина, - разозлилась она, и лицо ее маковым цветом запылало. Схватила масло и, не прикрывая груди, с размаху бросила его в большое лукошко, будто камень в собаку.
- Оно и в муке не испортится! - во весь рот расплылся Киуш и, подскочив, ущипнул женщину за сосок. Та от острой боли аж подпрыгнула.
- Я тебя всё равно в овин унесу! - пуредей приподнял тяжелое лукошко и, скрипнув дверью, громыхая, вышел. Из сеней вновь раздался его голос: - Меду и денег для покупки быка ты не дала - за ними через неделю зайду…
Проска быстро натянула рубаху, трясущимися руками стала искать завязки запона. Потом приоткрыла оконную дыру, заткнутую подушкой, посмотрела на улицу. Перед домом стояли четыре повозки и четыре мужика. Телеги были уставлены разного размера кадушками. После обхода села мужчины отвезут их в Репештю варить пиво и брагу.
Киуш высыпал всё взятое у Проски в большие кадушки и с пустым лукошком направился в соседний дом. Проска вернулась к печке, завязки кинула в пламя - пусть горят, все обиды уйдут из дома. Потом в раздумье дотронулась до своей груди. И неожиданно из глубины души поднялась злость на Инжевата, который был старше ее на двадцать лет. "Месяцами не спит со мной, а я всё мужней женой себя считаю. Хоть под кривоногого Прошку ложись! - от этих мыслей даже слезы на глазах выступили. И, будто в грех вошла, стала молится: - Прости меня, Юртава, глупую бабу! Хочется счастья, а жизнь, как вода в песок, уходит".
Только пылающий огонь печи услышал ее сокровенные слова. Разве он поймет человеческую душу? Да с печки спрыгнула кошка, присела около нее на широкую лавку, капризно замяукала.
- Эту, бешеную, не обманешь, - вслух застонала Проска, глядя в кошачьи глаза. Они были такими же, как и у Киуша, желто-зелеными искрами сверкали.
Зажгло в груди у женщины так сильно, будто пламя печи заполыхало и там.
* * *
Лесная поляна была похожа на сказочно красивый рай. С четырех сторон опоясана стройными березками, над ними синеет бесконечное небо. А под ногами - ковер из цветов и папоротника.
Неустанно поют где-то в вышине невидимые жаворонки, а в глубине леса подсчитывает человеческие лета кукушка. Только где ей, бедной, подсчитать годы - на поляне половина села собралась! От мала до велика пришли, и все - в белых одеждах.
Подул ветерок - поляна заиграла всеми цветами радуги. Цветы, трава, небо и белоствольные березы словно кружились в одном медленном хороводе, вовлекая людей, гудящих на поляне как пчелы. Многие собрались в ложбинке за поляной. Там, в тени старых дубов, струится родничок, а вода в том родничке целебная. Холодная, аж зубы ломит, но никогда не накажет простудой или кашлем, сколько ни пей. Говорят, вода эта излечивает от многих болезней. Сюда приезжают ворожеи и знахари, воду с собой берут. А уж больных тут сколько побывало! Вон Агафья дома на ноги не может встать. Муж, Кечай, ее на коляске самодельной привез. На траве расстелил медвежью шкуру, посадил больную…
Репештя - не просто поляна, опоясанная березняком. Здесь молились Верепазу и другим своим многочисленным богам ещё древние эрзяне, прапрадеды нынешних. Поляна окружена прочным забором из ивовых ветвей. В нем трое ворот. Одни открываются на восток, другие - на север, третьи - на запад.
Когда люди собрались, прошли через ворота, обращенные на восток. Поклонились небу и земле. Женщины с детьми расселись на середине поляны, мужчины и парни встали вдоль изгороди. Тишина вокруг. Смолкли разговоры и смех. С одиноко растущего почти на середине поляны дуба на землю спустился жрец, старейшина Вильдеманова Пуресь Суняйкин. Острым взглядом окинул всех собравшихся. Приятно стало старику: люди нарядны, на лицах свет надежды играет. На душе у Пуреся тоже празднично. Он величественным жестом руки обвел вокруг себя пространство, громко и торжественно произнес:
- Эрзяне, честнейший народ! Скажите мне, откуда начинается наша земля?
Голос его умолк. На поляне вновь воцарилась тишина. Никто не отвечал, потому что не знал, надо ли отвечать. Молчала Репештя, только цветы кивали головками, да в траве, не смолкая, кузнечики стрекотали, капризный ветерок раздувал рубахи и передники.
- С неба началась эрзянская земля, от Бога нашего, Верепаза. - Жрец поднял руки над головой и показал на небо. - Верепаз поселил наш народ за великой рекой, которая зовется Рав.
Соседями сделал булгар, что жили в устье реки Камы. Прекраснейшими были эти земли: в густых лесах водилось много зверья, в озерах - рыбы, земля щедро плодоносила, густые хлеба колыхались на ней, по лугам бродили большие стада. На эти богатства и позарились русские князья. Однажды пришел один к старейшине племени и сказал ему: "Продай землю!". "Что дашь взамен?" - спросил вождь. Он, пустоголовый, не понял, что ему предлагают продать или променять родину! Ударили по рукам и условились: русский пришлет своего раба, на шею ему накинут веревку. Сколько земли той веревкой отмерится, та земля и отойдет русскому князю. Упал от смеха бестолковый вождь: "Эка, - говорит, - чем хочет русский измерить бесконечные поля - накинутой на шею веревкой! Много же ему земли достанется, разве что гусей пасти!".
Через день дружинники привели высокого худого человека, у того на длинной тощей шее тонкая веревка намотана. Стали ту веревку разматывать, вокруг нашей земли натягивать. Тянули-тянули - веревки хватило на всю ширь эрзянской земли. После этого русский князь, как сейчас князь Куракин, нашим правителем стал.
Народ загудел, выражая свое неодобрение. Жрец взмахнул рукой, и из густого кустарника на Репештю вывели белого быка и белую овцу. Животных привязали у западных ворот. А в это время из шалаша, покрытого камышом, вышли пивовары и повара в ожидании приказаний старейшины. Люди стояли на коленях, с поднятыми вверх руками, взоры обращены в небо.
- Инешкепаз, Верепаз, ты нам подарил жизнь, сейчас подари светлые дни и счастье, - запел, растягивая слова, жрец.
- Светлые дни и счастье… - сотни голосов подхватили молитву.
- Ты, сотворивший вселенную, всю жизнь стоишь над нами, всегда показываешь нам верные пути-дороги.
- …показываешь нам верные пути-дороги…
- Излюбленный Бог наш, ты следишь за нашей жизнью и делами, удерживай же нас от нехороших помыслов и грехов.
- … и грехов…
Жрец перечислил всех небесных богов, каждому поклонился, перед всеми богами людей заставил землю поцеловать.
Потом вместо уставшего жреца посреди поляны встал Прошка. У Масторавы - Матери-земли - он просил хорошей жизни и силы для рождения и плодоношения. У Мекшавы, покровительницы пчел, - большого медосбора. В конце Прошка и Юртаву вспомнил - покровительницу дома и семьи. Тикшай сразу догадался: дядя о их роде переживал, где нет лада между мачехой Проской и тремя мужчинами.
Когда закончили молебен и люди встали с колен, жрец поднялся с помощью двух парней на перевернутую дном вверх бочку и возвестил:
- Да благословят вас боги на дела Большого дня! Принесем же им жертвы.
Двенадцать помощников заспешили к условным местам: одни - резать скот, другие - доваривать брагу и пиво, третьи - разжигать костры…
Для эрзянских мужчин зарезать быка или овцу - дело нехитрое. Остро наточенными ножами прокололи шеи, и пошла кровь в подставленные корыта. Из корыт ее вылили в яму и привалили тяжелым камнем. Это богам, чтоб на людей не обижались.
Туши разделали, повара стали класть мясо в котлы. Сварившееся мясо выложили на длинный стол. Пятьсот сорок шесть кусков нарезали - выходит, столько людей пришло в Репештю. Первые куски, конечно, подали жрецу и его помощнику - Прошке.
Пивовары брагой-пивом угощали, разносили пуре. Такой пир начался, каких не бывает и в боярских хоромах. Поляна была уставлена пышками, блинами, яйцами и медом. Ешь, не ленись, пей, сколько хочешь!
Тикшай сидел около Киуша Чавкина и почти не слушал, о чем хвастался пьяный друг. Он смотрел на Мазярго, которая сидела в стороне среди подруг и так же временами поглядывала на него.
Вот девушки, как стайка воробьев, вспорхнули с места. За ними - парни и те, кто больше любил шумные игры, хороводы, песни, чем застолье. На соседней поляне уже начали плясать и петь. Играли свирели, свистели свистелки, звенели блюда и скрежетали вальки.
От выпитой бражки ноги Тикшая не слушались: заплетались и спотыкались. Не может идти - и всё. Прижался парень к толстому дубу, отдыхает. Мимо пробежала с двумя подружками Мазярго и, смеясь, бросила ему:
- Что, монах, медовуха сильнее тебя оказалась? - Голос ее нежным колокольчиком звенел.
- Может, домой меня отведешь? - осмелел Тикшай, хоть и стыдно ему было.
- Эка, нашелся жених! И сам дойдешь, не заблудишься… Тикшай не успел ничего ответить, как к ним подошел сосед Чукал.
- Домой, красавец, со мной пойдешь. Я тебя на телегу посажу, в самую большую бочку.
Девушки от смеха за животы схватились. Почему не посмеяться? На то и праздник! Одно плохо - моления в Репеште так редко бывают.
* * *
Ночью шел дождь. Сначала робко, нерешительно, стуча каплями по ставням окон, потом полил ручьями, соревнуясь характером с холодным ветром. По деревенским улицам потекли мутные ручьи. Кутля бурлила.
Уставшие за день люди крепко спали, отдыхая от дневных забот. Не шел сон только к Инжевату, избитое тело ныло непрестанно. Долго он стонал на топчане - не выдержал болей, вышел на крыльцо и аж присел от увиденного: на Нижней улице, около поля, полыхало пламя, вверх поднималась густая полоса дыма.
Инжеват зашел в дом, стал будить сына:
- Сынок, вставай, чей-то дом загорелся…
Тикшай спал мертвым сном, слова отца не сразу разобрал. Когда понял, в чем дело, стал быстро одеваться.
Горел дом сельского жреца. Сам старик, словно тень, тихо стоял перед горящим домом и молился. Около него блеяла его черная коза с двумя козлятами. Пуресь жил один - жена давно умерла, единственный сын бурлачил на Волге, домой раз в год приезжал.
Вокруг уже собрался народ. Но никто не тушил пожар, от дома остались только нижние бревна, да и те тлели.
Среди всех был и Киуш Чавкин, приходившийся родственником старику Пуресю. Он по-хозяйски обошел вокруг пепелища и неожиданно вскрикнул:
- Видите, куда поджигатель убежал! - На грязной дороге отчетливо виднелись следы лошадиных копыт. Они вели в сторону барских хором.
Люди стояли будто окаменелые. Кто-то не удержался, сказал:
- Видать, Куракин рассердился за наши моления в Репеште, испугать нас хочет.
- Не на таких напал, - сердито сказал Чукал. И, повернувшись к жрецу, добавил: - Ты, Пуресь, из-за дома не больно переживай: новый тебе поднимем, с большими окнами.
Чукал никогда своих слов на ветер не бросал. Уже на второй день мужчины рубили жрецу новый сруб. Бревна собрали по домам, каждый хозяин принес, что мог. В Вильдеманове всем дома так поставлены.
Не зря говорится: лыко к лыку, лукошко сплетается. При этом Киуш Чавкин опять мужиков новостью огорошил, сообщив, что рано утром ездил за забытой кадкой, а там все заборы на священном месте сломаны.
У кого на такое рука поднялась? Хотели было тут же в лес ехать, порушенное восстанавливать, да, рассудив, решили всё же сначала дом поставить. А изуродованную Репештю они не оставят, обязательно всё отстроят и починят.