* * *
Двор поставили за пять дней. Работали с утра до вечера, без передышки. Иногда и Чукал, когда было свободное время, приходил помогать. Не двор - горница. В задней стене вырубили окно. Оно пригодится выбрасывать навоз, да и лошади светлее. Зимой оконце закроют подушкой из соломы - ни ветры, ни бураны через него не пройдут. Хороший двор поставили, нечего жаловаться! Инжеват даже пошутил:
- Жена выгонит из дома - сюда приду жить. Мерин умный, не будет меня пинать. - Он подмигнул брату, как бы утешая его и прося прощения за обиду, нанесенную вчера женой. Она, злобная баба, так пнула зазевавшегося Прошку, что тот даже упал. И за что? Был бы виноват! Ведро воды не там поставил, где нужно…
Только убрали щепки, посланник от князя пришел с напоминанием: если не пойдут завтра возить навоз - Куракин назад бревна заберет. Слово боярина болит сильнее занозы под ногтем. И лучше не испытывать судьбу. Поэтому Инжеват с братом и сыном с утра поехали на своей лошади возить навоз. От вчерашнего ночного ливня дорога размякла, колеса вязли в грязи. Проехали Гремячий овраг - лошадь пошла легче. На левой стороне шелестел густой липовый лес, по правой стороне серой лентой, укрытой молочно-белым туманом, тянулась речка Кутля. Дул капризный свежий ветер.
Тикшай хотел было отнять у отца вожжи и сесть вперед. Но Инжеват не уступил, отмахнувшись от него рукой. Он сосредоточенно смотрел куда-то поверх лошадиной спины и что-то пел в бороду. Слов не разобрать, слышно только: песня грустная. Пел Инжеват, а сам думал о чем-то.
- Какие песни, скажи-ка, Никита Минов поет? - обратился он вдруг к сыну, повернувшись всем телом. - Не сильно гордится? С тобой хоть беседовал разок?
- Как же, много раз к себе приглашал… - Тикшай не спешил с подробностями. У него в ушах всё ещё звучала грустная мелодия отцовской песни. Но Инжеват с нетерпением ждал, и сыну пришлось отвечать:
- Иногда и о селе вспоминал. Хорошие, говорит, у нас в Вильдеманове места. Господь позаботился, сделал луга цветущими, а леса дремучими.
- Смотри-ка, как его к другому Богу тянет… Верепазу уже не верит, привык крест таскать.
Инжеват с досадой ожег кнутом Серка и сердито добавил:
- Он всегда был не как все: уже в детстве мечтал стать попом. Сначала на дочери колычевского батюшки женился, потом, когда дети у них умерли, жена мешать стала, он ее в монастырь отправил. Хи-и-трый мужик! Авдотья и сейчас стоит перед моими глазами: высокая, будто Вирява. По-эрзянски хорошо говорила. Не скажешь, что русская. - Инжеват помолчал немного и вновь продолжил: - Однажды, не забуду, с ним на Кутле рыбу ловили. Сначала нам одни щуки попадались, а потом наконец в узкий бредень зашел жирный налим. Да ведь его Никита из рук у меня вырвал! Ты, говорит, мал ещё, хватит с тебя и щуки.
- Выходит, он уж и тогда мог обманывать? - засмеялся Тикшай.
- Он, сынок, в чужой рот не совал пальцы, а если уж сунул бы - коренные зубы вырвал! Сильнее его на селе парня не было. Однажды пришел из монастыря навестить своего отца, а мы, молодые парни, боремся на околице села. На том месте как раз огромный камень-валун лежал. Так его Никита один отнес в овраг. И отец его, дядя Мина, медведем корчевал лес, подковы гнул между пальцами.
- Где же сейчас его жена, тетка Авдотья?
- Не знаю, сынок, не знаю… Много лет прошло, когда она была отправлена в монастырь. Считай, полжизни. А память человеческая - не лезвие косы, не наточишь…
С левой стороны Красной горки, где дорога делала тонкий изгиб, начиналась березовая роща. Среди белых стволов показался двухэтажный дом. С четырех сторон он загорожен дубовым частоколом. Подальше, по краю опушки, длинным корытом протянулись добротные дворы, крытые тесом.
Около крайнего двора Инжеват остановил лошадь, легко спрыгнул с телеги и, как будто он здесь был хозяином, сказал Тикшаю:
- Вот, сынок, доехали. Слезай. Время нечего тянуть, это всё нам нужно вывезти в поле, - и он показал на кучу навоза, макушка которой буйно заросла лебедой.
Тикшай вытащил деревянные вилы и, закатав рукава рубашки, начал наполнять телегу навозом. За работой не заметили, откуда к ним вышел широколицый мужчина. На голове - с узким козырьком фуражка, на ногах - сапоги из свиной кожи, поскрипывающие при ходьбе. Мужчина тяжелым взглядом окинул Инжевата и сквозь зубы бросил:
- Ты что, семь поклонов ждешь - навоз до сих пор не перевезен? Знай, Лексей Кирилыч не любит дважды об одном деле говорить. Иди, поклонись хозяину, может, обойдется без кнута!..
- Когда нужно будет - сам к боярину пойду. Это, собака, не твоя забота, - зло посмотрел на него Инжеват.
- Ну это мы потом посмотрим! - мужчина оскалил желтые зубы и пошел сквозь березняк к высокому дому.
- Это кто такой? - спросил Тикшай отца, когда незнакомец скрылся из виду.
- Предатель нашего племени, - со всей силой воткнув вилы в навоз, зло сказал тот, - Нуяс Ведяскин. Раньше был лесником, потом управляющим, сейчас, кажись, горшки таскает за барином.
- Тогда что, к князю надо идти?
- Зайдем, когда сам пригласит. На незваных гостей косо смотрят. Думаешь, медом угостят? - ещё больше заводился отец.
Тикшай решил промолчать и ни о чем больше не спрашивать.
Навоз возили в поле целый день. Домой собрались под вечер, когда кромка леса была покрыта жидкой пеленой. Ехали около глинистого кочняка, где недавно возили бревна. Сейчас и эта дорога просохла, по ней колеса катом катились. Только доехали до Кутли, навстречу - княжеское стадо. Не очень большое: около пятидесяти коров. Его вел здоровенный бык, которого боялись во всей округе. Он шел, широко расставляя ноги, и грозно мычал.
Инжеват кнутом стегнул лошадь, заставляя ее повернуть на нижнюю улицу и прибавить ходу. Стадо и подвода благополучно разминулись. Проехав немного, Тикшай обернулся, чтобы посмотреть назад, и опешил: огромный черный бык, встряхивая жирной грудью, вскачь бежал за ними. Сейчас он не мычал, только встряхивал лохматой головой, словно отмахивался от пчелиного роя.
Тикшай вырвал вожжи у отца и круто развернул лошадь в его сторону. Бык остановился как вкопанный, стал мохнатыми толстыми ногами рыть землю. Взнузданная лошадь, дрожа, плясала на одном месте. Инжеват схватил вилы с телеги и пошел на разъяренного быка. И заколол бы, не появись Кечас, отец Мазярго, с оглоблей в руках. Зло вскрикнув, он так стукнул по спине быка - тот аж присел. Здесь и Тикшай опомнился, начал хлестать его кнутом. Бык подпрыгнул, взревел, будто резали его, и бросился наутек в сторону ушедшего стада. Земля дрожала под его ногами.
Выглядывая в окна, люди вздыхали и ахали, но никто не вышел их выручать. Боялись, видать, не столько быка, сколько его хозяина.
Кечас поднял с земли оглоблю и тихо, будто виновато, сказал:
- Теперь барин с меня шкуру спустит…
- Всю вину я на себя возьму, ты здесь ни при чем, - начал успокаивать свояка Инжеват. А у самого от пережитого дрожали руки.
* * *
В своем имении Куракин живет второй месяц. До этого служил в Москве, возил царскую почту. В усадьбу перебрался после смерти отца, боялся, по бревнышку растаскают их имение. К тому же этой весной Алексей Кириллович женился, служба царская - езда из города в город - давно ему надоела. Считай, всю Россию на лошади изъездил.
Первое дело, которое начал в Вильдеманове, - поставил себе новый дом. Сегодня перед завтраком он пригласил двух своих старост, кивком головы поздоровался с ними и сказал:
- У вас теперь будет новый управляющий - Моисей Маркович Шарон. Приехал из Москвы, где возил казенные деньги. Теперь будет наши деньги беречь, - и Куракин показал на сидящего за столом черноволосого мужчину. На вид ему около сорока лет. Глаза острые, насквозь видят. Поклонился он старостам и сел на свое место.
Алексей Кириллович продолжал:
- Нуяс Ведяскин будет его помощником. И сейчас он доложит о нашем хозяйстве и расскажет, что нового в имении.
Куракин грузно плюхнулся в свое кресло, а из-за спины его вышел, семеня и то и дело кланяясь, любимец хозяина. Он был радостно взволнован и, путая русские и эрзянские слова, начал говорить:
- Земель у вашего благородия премногое количество: шесть тысяч десятин. Половина под лесом, остальная часть занята полями и лугами.
В эту минуту в зал вошла жена Куракина - Капитолина Ивановна. Все встали и поклонились ей.
- Присядь, Капа, около меня. Думаю, и тебе полезно послушать об этом, ты теперь хозяйка всему, - сказал ласковым голосом Алексей Кириллович, а сам твердым взглядом окинул Ведяскина: - Продолжай, холоп!
Княгиня, невысокая худощавая женщина, осторожно присела на скамью, застланную мягким ковром.
Ведяскин кашлянул в ладони и, погладив козлиную бороду, продолжил:
- Около речки Кутли держим крупорушку. Рядом стоят две мельницы. Белую муку каждый день по пяти возов возим на базар в Нижний.
- Мясо тоже в Нижний? - спросил Куракина новый управляющий, словно гнушаясь говорить напрямую с холопом.
- Нет, за ним к нам приезжают из Арзамаса, - услужливо объяснил Ведяскин, по-прежнему не разгибая спины. - В Нижний мы отвозим свиной жир.
Хозяин, довольный докладом и гордый за свои владения, встал из-за стола, прошелся по зале взад-вперед и, улыбаясь молодой жене, потянулся во весь свой богатырский рост.
- Ну а новенького-то что, расскажи-ка московскому гостю?
- За мельницами вырыли яму для обжига красного кирпича. Для белого - около соснового бора. С шести ям за год выпускаем семьдесят тысяч кирпичей. В них работают пятьдесят три холопа, больше половины свои, другие приезжие.
И пасека у нас, господин хороший, есть. Она находится в Ежовом овраге, там вокруг цветущие луга и липовый лес. За пчелами ухаживает мой брат, Никодим. Он такую брагу делает, выпьешь ковшик - с ног свалишься!
- Об этом бы помолчал, дурень! Повадится на пасеку Моисей Маркович - сами будете его оттуда таскать, - засмеялся барин.
Все посмотрели на нового управляющего. Тот и бровью не повел, и глазом не моргнул.
- В наших местах ещё ткут рогожи, делают лопаты, бочки, варят деготь, жгут деревья на поташ, - продолжал Ведяскин. - Со всем этим добром и до Москвы доезжаем. Там подороже всё продается. Кирилл Мефодич, покойный князь, немало денег с торговли имел…
Княгиня подняла густые ресницы на мужа. Очень ей хотелось спросить, где же те большие деньги? Ведь когда они поженились, свадьбу им справили ее родители. Мать однажды даже так сказала: "Зять наш красив, да кроме порток, видать, ничего не имеет". Вот как ошибалась. Здесь вон сколько богатства. Правда, Капитолина Ивановна ни разу не была в селе, не видела ничего. Общение с крепостными она считала низким для себя, всё кружилась вокруг нового дома и яблоневого сада. За ней ухаживали двадцать служанок, двух девушек она привезла с собой из Москвы - получила их в приданое от отца.
Алексей Кириллович взмахом руки остановил рассказ и обратился к жене:
- Как, Капа, нравится тебе наше хозяйство? - У самого глаза горели, будто в них были зажжены свечки.
- Богаты, батюшка, - улыбнулась женщина, - не знала… Столько всего, только от тоски некуда деться! - она скривила губы, будто окружающие были виноваты.
- Ой, голубушка-белянка, об этом я совсем и не подумал! - растерялся Куракин и сразу начал успокаивать жену: - Хочешь, посмотреть на новых рысаков?
- Тогда пойду переоденусь! - оживилась Капитолина Ивановна.
После ее ухода Алексей Кириллович отпустил всех и только Ведяскину сказал:
- А ты оставайся. Пойдешь со мной, поможешь. Один рысак, прах бы его побрал, никак не подпускает к себе. Запряжешь - сам вожжи возьму в руки…
Под окнами на небольшой поляне несколько конюхов обучали лошадей ходить в упряжке и под седлом. У Куракина в имении было более ста лошадей.
Рысаков пускали на поляну по одному. Холеные, лоснящиеся спины, стройные ноги и гибкие шеи. Все красавцы как на подбор. Среди них выделялся гнедой жеребец со звездочкой на лбу. Два конюха, придерживая его за узду, заставили попятиться между оглоблями и стали запрягать. Рысак дико ржал, бил ногами. Того и гляди, растопчет. Да только на всякую силу есть хитрость и ум. Обманули конюхи гнедого, запрягли. Тут и хозяину захотелось свою удаль и власть показать. Подошел, сел Алексей Кириллович в телегу с широкими полозьями - но-о-о! - со всей силой хлестнул вожжами. На дыбы рысак встал, изо рта пена брызнула, но по траве не смог сдвинуть телегу ни на вершок. Да и как сдвинешь, если на нее положили два мельничных жернова величиной с колесо тарантаса!
- Но-о! - вновь закричал свирепо барин и зубами заскрипел.
Или рысак силен, или характер Алексея Кирилловича был слишком упрям, но телега сдвинулась с места, и за ней потянулись по траве широкие борозды.
- Вот это черт, а не конь! - восхищались собравшиеся на поляне. Не столько от радости, а чтобы сделать приятное хозяину.
И вдруг - хрясть! - сломались пополам оглобли. Рысак, испуганный треском и освободившийся от невыносимого груза, ринулся бежать, волоча за собой хозяина, не пожелавшего бросать вожжи. Да Куракин, видимо, сразу не сообразил, что с ним случилось. Конь протащил его через всю поляну, прежде чем конюхи его остановили. Алексея Кирилловича отнесли на крыльцо, посадили на широкие ступеньки. Только тогда он понял, что с ним стряслось, и разозлился на весь свет. Велел выпороть конюхов, шорников, бондарей, всех, кто крутился возле двора, ухаживал за лошадьми и готовил упряжь. Но гнев всё не проходил. Он вдруг вспомнил, что утром Ведяскин жаловался на крестьян из села, что они отхлестали жердью племенного быка. Сейчас Ведяскин, дрожащий и перепуганный гневом хозяина, робко стоял у крыльца и ждал либо милости, либо наказания.
- Эй, быдло! - схватил Куракин за грудки Ведяскина. - Доставь мне этих бездельников. Я им покажу, как жердью махать!..
Ведяскин не стал дослушивать угрозы, сел на легкие дрожки - и в Вильдеманово.
Барин едва успел войти в дом и выпить чарку горькой, как Инжеват уже стоял перед ним.
- Ты где научился смеяться над хозяином? - грозно спросил его Куракин. Лицо его от гнева пылало огнем. Не лицо - раскаленный уголь.
Инжеват начал рассказывать, как бык чуть не забодал его, не ведая, что по приказу барина Ведяскин уже вынес из конюховки во двор широкую лавку и ждал там, как преданный пес, повиливающий хвостом и ожидающий новых указаний. Куракин не слушал крестьянина, налил бражки из пузатого глиняного кувшина, смочил трясущиеся губы и прорычал:
- Выпороть его!!!
Схватили Инжевата под руки появившиеся откуда-то верзилы и поволокли туда, где под березой стояла скамья и мягкий ветерок шевелил листья. "Чи-чи-чи!" - в кустах пела какая-то птичка, будто робко стыдила людей за неправедные дела.
Холопы привязали Инжевата к скамье, портки сняли - а хозяина всё нет, бражку пьет… К нему в горницу и жена вышла, свежая, яркая: в оранжевом сарафане, на плечах - посадский платок.
- Ты, голубушка-белянка, не видала, как я обучал молодого рысака? - начал осторожно расспрашивать княгиню любящий муж.
- Некогда было в окно смотреть. - Манюша мне на бобах в это время гадала.
- Это ещё что за Манюша? - не сразу вспомнил Алексей Кириллович старую деву, к которой частенько хаживал холостым парнем. А сообразив, о ком говорит жена, изучающе вгляделся в ее лицо. "Слава богу, она ничего не знает! Придется эту ведьму хорошенько предупредить, раз уж она осмелилась в покои барыни пролезть…"
Капитолина Ивановна и не догадывалась о тревожных думах супруга. Она стояла у окна и с любопытством смотрела, как мужики собираются выпороть провинившегося. Куракин хотел было увести ее от окна, но, заметив огонек интереса в глазах жены, пошире открыл створки и крикнул ждущим приказания работникам:
- Сорок плетей ему, холопу!
В руках Нуяса Ведяскина заплясал короткий кнут.
Когда окровавленного Инжевата отвязали от скамьи и он, шатаясь, встал на ноги, Капитолина Ивановна удивленно воскликнула:
- Да он ещё на ногах стоит, а я думала - умер!
- Эрзяне - выносливое племя, - довольный чем-то, сказал Алексей Кириллович и снова вернулся к столу, налил себе бражки.