Бом-бом-бом! Истинный Государь! - говорили они Никону. Так, по крайней мере, он слышал.
* * *
Федосья Прокопьевна Морозова проснулась на рассвете и долго лежала, прислушиваясь к тревожному биению своего сердца. Сны давно перестали ее радовать. Но сегодняшний внушал особый страх. Будто выпал у нее коренной зуб. В десне - дыра, на губах - черная кровь. Она выплюнула зуб на ладонь. Смотрит, а на белой, как мрамор, ладони - ни зуба, ни крови.
Уснуть Федосья Прокопьевна больше не могла. Встала, оделась и разбудила Парашу, спавшую в коридоре. Старая дева, любившая поспать, спросонья никак не могла понять, что от нее хочет хозяйка.
- Зуб, какой зуб?
- Коренной, дура! Коренной, говорю, выпал… во сне. Поняла?
- Теперь поняла, матушка-барыня! Сон твой к дождю… Истинно, к дождю.
- К дождю лягушки квакают. Да ты ещё! Чует мое сердце, случится что-нибудь. Умрет кто-то родной, раз кровь видела… Ох, Господе Исусе!
- Да ведь потом - ни зуба, ни крови…
- Вот это непонятно… Господи милостивый, только б с Ванюшей беды не было!
Федосья Прокопьевна всполошилась, стала бесцельно бегать по горнице. Ванюша, сыночек единственный, третий день гостит у сестры Евдокии. Хорошо ещё, Урусовы недалеко живут, сейчас она оденется и отправится к ним. Но потом подумала: случись что, сестра известит. Если будет в ее силах - беду не допустит. А уж чему быть, того не миновать. Остается только ждать, откуда горе придет, за что Бог покарает…
Боярыня решила выйти в сад, подышать, успокоиться, подумать на просторе.
В кронах деревьев беспокойно кричали галки. Где-то рядом с дорожкой, по которой шла Морозова, стрекотала сорока. Над головой стрелами мелькали белобокие ласточки. Они слепили свои глиняные гнезда над карнизом терема, вывели там птенцов и теперь без устали добывали для них корм. Разрезая острыми крыльями воздух, они стремительно взмывали вверх, а потом также падали вниз, пролетая над самой землей, издавая при этом пронзительные писклявые крики. В сердце Федосьи Прокопьевны опять шевельнулась тревога. Успокаивая себя, она вслух сказала:
- Ласточки так к дождю летают. Параша права, значит. Обязательно будет дождь.
Но небо было чистым, без единого облачка. Боярыня вернулась в терем, чтоб взять шаль. Она вдруг надумала съездить в лес, на любимую поляну. Может, там найдет покой.
Навстречу выбежала Параша:
- Ой, барыня-матушка, забыла тебе сказать: гости к нам скоро будут. Ещё вчера вечером Борис Иванович своего управляющего присылал. Велел закуски богатые готовить…
- Почему ты мне, дура, ничего не сказала! - рассердилась Федосья Прокопьевна на девку и хотела стукнуть ее по мягкому месту. Но Параша резво отскочила на безопасное расстояние и плаксиво оправдывалась:
- Ты уже спал-а, как ангел… Боялась тебя разбудить…
- Ладно, иди приготовь мне платье получше, а я на кухню схожу, посмотрю.
- Там уже дым коромыслом. Теленочка зарезали, диких гусей-лебедей поварята щиплют. Утром охотники настреляли.
- Что за гости? Не говорил управляющий?
- Я не знаю, боярыня…
Федосья Прокопьевна заспешила в пристрой, где находилась кухня. Там на самом деле как к свадьбе готовились. Сидор, старший повар, давал указания громким голосом, а вокруг кто мясо рубил, кто тесто месил, кто печь топил…
Федосья Прокопьевна поманила Сидора пальцем и вышла на крыльцо.
- Чего изволишь, хозяйка? - Сидор - молодой, широкоскулый и широкоплечий мужик - умел командовать слугами, знал свое ремесло и не очень-то боялся хозяев.
- Кому столько готовите? - строго спросила боярыня, глядя прямо в его нагловатые глаза.
- Мне сие не ведомо, барыня! Приказано ужин готовить, я и исполняю. А кто его будет есть, у Бориса Ивановича спрашивай.
Деверь имел привычку приезжать в Приречье, когда ему заблагорассудится. В общем, был здесь полным хозяином, особенно в отсутствие Глеба Ивановича. Хотя, надо сказать, что любил Борис Иванович Приречье из-за племянника, скучал по нему, поэтому и приезжал.
Федосья Прокопьевна в мужские дела никогда не лезла, поэтому и не переживала из-за самоуправства деверя. Если мужа это устраивает, то ее и тем более. У нее своих проблем хватает.
Она зашла на конюшню и приказала запрячь в бричку старую кобылицу Агашку. Кучер, дед Леонтий, забегал молодцевато по двору, исполняя волю хозяйки.
И вот боярыня едет по тихому лесу. Каждое дерево, принаряженное, как на свадьбу, нежилось в ещё нежарких ласковых лучах солнца. Где-то пел запоздалый соловей, считала чужие года кукушка. Пахло травами и цветами. По бокам лесной дороги цвели цикорий, белая кашка, длинноногие ромашки; за колеса брички цеплялся девичьими кудрями папоротник.
- Но-о! - дед Леонтий хлестнул ленивую клячу кнутом. Голос его был добрым, он изо всех сил старался показаться молодым.
Боярыня рассмеялась:
- Дед, а сколько тебе годиков-то?
- Да я и сам теперь не знаю. Давно со счета сбился.
- Выходит, в нашем селе ты самый старый…
- Что правда, то правда, барыня. Люди говорят, урусовский садовник только раньше меня родился.
Урусово - вотчина Петра Семеновича Урусова, за которым замужем младшая сестра Федосьи Прокопьевны - Евдокия. Князю Урусову - шестьдесят, сестре - двадцать восемь. Евдокии, как и Федосье Прокопьевне, мужа сосватала сама царица. Богатством Урусовых мало кто на Москве превосходит.
- Не боишься старости, дед? - отвлеклась от своих мыслей Морозова. Разговаривать с жизнерадостным стариком было куда интересней.
Дед Леонтий был рад поговорить. А с красавицей-хозяйкой- вдвойне. Жилистой рукой резанул воздух:
- Всё, нечего мне теперь бояться! Жизнь прожита. Самое страшное - неизвестность - уже позади. А впереди только смерть… Вот так-то, матушка-боярыня!
Федосья Прокопьевна покачала головой, дивясь мудрым словам старика. "Как хорошо и просто сказал, - подумала она. - Пугает нас только то, чего мы ещё не знаем…"
Где-то впереди раздался выстрел. Заржали лошади. Агашка запрядала беспокойно ушами и опять замедлила ход.
- Что это, дед? - с тревогой спросила боярыня.
- Может, ищут кого? - заерзал на облучке дед Леонтий.
- Ты думаешь, все того парня ищут?.. - Федосья Прокопьевна хитро посмотрела на кучера. Он сделал вид, что не понял. Она улыбнулась: - Ну того, который нам бричку из промоины на днях вытащил… Ты ведь его хорошо спрятал, дедушка?
- Бог не выдаст…
- Не выдаст, не выдаст, - успокоила его боярыня. - Иль ты мне не веришь? Он ведь на ближнем кордоне живет?
- Там, матушка-боярыня! Где ж ему ещё быть? Пойти ему некуда, он сирота круглый…
- А кто ж его ищет? Чего он натворил?
- Да люди боярина Львова… Не люди, а злые собаки. Боярину он не угодил… Разве может холоп когда угодить хозяину?.. У каждого богача свои причуды и капризы.
- Как он там, один, на кордоне-то?
- Ничего, сидит… Всё о тебе, матушка-боярыня, спрашивает…
Федосья Прокопьевна задумчиво глядела в гущу леса. Старик всё больше и больше удивлял ее. Говорит умно, смело, как с равной.
- Смотри, смотри, Федосья Прокопьевна! А вон и наша красавица нас встречать вышла, - воскликнул кучер.
На краю открывшейся взору поляны стояла лосиха и явно ждала их, не делая попыток убежать и спрятаться в гуще леса.
- Это точно наша? - волнуясь, спросила боярыня.
- Точно. Вишь, ждет угощения.
Федосья Прокопьевна давно приезжала сюда и подкармливала лосей. Зимой, в стужу, Леонтий даже сена сюда привозил… Лоси давно привыкли к людям, подходили близко, брали хлеб из рук.
- Хмелинка, Хмелинка! - позвала лосиху боярыня. Та сделала два шага и остановилась. Лошадь испуганно заржала и отпрянула назад.
- Но-о! Не боись, Агашка! Не балуй! - ласково заворковал кучер.
- Эта, видать, не наша, другая. Лучше не будем ее пугать, пусть гуляет. Поедем обратно, дед, - приказала боярыня.
Лосиха медленно повернулась и пошла в лес. Отойдя в сторону, долго смотрела вслед людям. Они не заметили, что в густых кустах прятались два несмышленыша-лосенка. Мать готова была защищать их. Эту скрытую угрозу и почувствовала Агаша, отказавшись подойти к лосихе.
По дороге домой Федосья Прокопьевна думала о плечистом молодом красавце, живущем на кордоне. Как он там один? Что ест, что пьет? И о чем кукушка кукует? Что сказать хочет?..
В сердце женщины поселилась непонятная тоска, куда-то зовущая и одновременно пугающая.
Колеса брички спотыкались о корни деревьев. Жгло солнце, поднявшись почти над головой. Даже ветви деревьев не спасали от жары.
- Сейчас лес кончится, дорога ровней пойдет. Потерпи, боярыня! - повернулся к Морозовой Леонтий.
"Боярыня! Какая я боярыня? - вдруг встрепенулась Федосья Прокопьевна. - Потерявший дорогу путник. Или слабая беспомощная женщина. Люди считают меня сильной и всемогущей. А что я могу? Нищих и убогих накормить? Милостыню в церковь отнести?"
Она мужняя жена. Распоряжаться деньгами права не имеет. Раньше это ее и не волновало. Отец с матерью так их, четверых детей, воспитывали: "Не гоняйтесь за богатством, не завидуйте другим, чужого не берите!". И все они выросли достойными, добрыми и честными людьми. Братья - Федор и Алексей - воеводы, заветы отца Прокопия Федоровича чтут и исполняют. Сестра Евдокия - хорошая жена, мать двоих детей, Бога чтит, как и сама Федосья Прокопьевна. Ей, правда, Господь семейного счастья мало отмерил… Но где его на всех возьмешь?
От таких мыслей на сердце стало ещё тяжелее. И пожаловаться некому. Не деду же Леонтию? Хотя он слушать и размышлять способен. И к ней так внимателен, словно в душу гладит.
- Дед, а скажи-ка, - обратилась она к старику, не желая больше оставаться наедине со своими мыслями, - это правда, что ты своему Богу молишься, не Исусу?..
- Было так, но давно, матушка-боярыня. Твой свекор покойный солеными розгами заставил Христу поклоняться. Тогда он был думным дьяком. Приехал однажды со стрельцами из Нижнего в наше село, согнали всех жителей к речке, крестили в ледяной воде. Я сильный был, долго сопротивлялся. Взяли за волосы, и - в тарантас. Два месяца держали в остроге. Потом свекор твой взял к себе слугой… Сейчас, матушка-боярыня, я никому не верю: ни Богу, ни черту.
Федосья Прокопьевна, пораженная откровенным разговором старика, молчала. Она сейчас чувствовала себя соучастницей того злодеяния, которое когда-то совершил ее свекор, сделав свободного человека рабом и кнутом навязав ему чужую веру. Была бы у старика семья, дети и внуки - не ждал бы он смерти, как избавления от невыносимой жизни.
- А каким он был, покойный свекор? - спросила боярыня, чувствуя, что ему ещё хочется выговориться.
- Кхе-кхе, о покойниках плохо не говорят… Но старый боярин не заслужил хорошей памяти. Злой он был. Чужих женок и невест насиловал, крестьян на щенят менял…
Федосья Прокопьевна испуганно перекрестилась. Кучер ласково понукал лошадь и больше не оборачивался.
В лесу стало прохладнее. На солнце то и дело набегали легкие тучки. Они плыли с закатной стороны. Подул свежий ветерок. Появились комары, и с каждой минутой их становилось всё больше. Леонтий остановил лошадь и, кряхтя, слез с козлов. Доковылял до тонкой березки, сломал ветку, принес ее боярыне, чтоб она отгоняла лесных кровопийц.
- Хорошо, что мы не в лесу остаемся. От комаров и мошки здесь спасения нету…
Федосья Прокопьевна вдруг вспомнила о парне, живущем на кордоне. Наверное, и старик о нем сейчас подумал. "Интересно, какой он: добрый или злой? умный или глупый? смелый или трусливый? Конечно, он хороший! Плохим быть не может человек с такими глазами". А уж глаза-то она запомнила: пронзительные, глубокие. Как колодец в жару - найдешь, станешь пить и никак не напьешься. Ей нестерпимо захотелось увидеть их вновь.
* * *
Июль не зря зовут макушкой лета. С этого месяца, как с высокой горки, катится лето под уклон. Начинается жатва. Вылетают подросшие птенцы из гнезд. В ржавых болотах по ночам тревожно кричат цапли. И хотя в полях по-прежнему буйно цветут травы, солнце подолгу стоит в зените и обжигает своими жаркими лучами всё живое - всюду таится грусть: скоро лето закончится и придут серые ненастные дни, длинные холодные ночи…
Федосья Прокопьевна любит на закате сидеть у открытого окна и думать о прошедшем дне. Сегодня у нее в мыслях дела не домашние, а церковные. Всё запуталось в такой клубок забот, что не размотать и не понять, где их начало и где конец, кто прав, а кто нет. Зачем надо было менять обряды? Чем новые лучше старых? Этого Федосья Прокопьевна понять не могла. Она помнила, как однажды юродивый Чудова монастыря карлик Митька Килькин сказал ей: "Молиться, боярыня, молись, да не каждому батюшке верь! Некоторые из них как маслята червивые: снаружи - свежи и крепки, изнутри - гнилые". Правильно говорил божий человек! Сколько духовенства разного ранга за Никоном пошло, сразу забыв старинные порядки. С рождения верили, чтили дедовы обычаи, а тут сразу взяли и забыли. В душе Федосьи Прокопьевны всё кипело от этих мыслей. "Кому же верить, - думала она, - царю? Но его сам Никон и за рукавицу не считает…"
Она встала со своей скамеечки и в волнении прошлась по комнате. И вдруг ее осенило: "Но ведь если я сомневаюсь, значит, и другие тоже. Бояре и их дети не должны так просто похоронить старую веру. Вот на них и надо опереться, с ними надо сойтись!".
Принять решение - это уже половину дела сделать. Она немного успокоилась. Опять села и стала думать, с кем ей поговорить в первую очередь. Ее уединение прервал Сидор. Постучался и вошел, сутулясь, робко.
- Что тебе? - Федосья Прокопьевна была не расположена сейчас заниматься домашними делами.
- Борис Иванович послал… Велел прийти. Сам Государь приедет скоро. Говорит, по дороге с охоты…
- Хорошо! - сжала губы недовольная боярыня. - Скажи, приду.
Ей не по душе было, что деверь так ею командует. Царя пригласил как к себе домой! Но что ей остается? Оделась-принарядилась и пошла к гостям.
Все уже вышли под окна терема встречать царя. Алексей Михайлович верхом въезжал в распахнутые настежь ворота. За ним следовала свита - два десятка стрельцов, сокольничие, слуги. На нем синий, расшитый золотом кафтан. На ногах - высокие сапоги из тонкой телячьей кожи. Спешился, поздоровался с Морозовым, кивнул весело боярыне и стал рассказывать, как сокольничий Матюшкин чуть было не утонул в болоте, когда вытаскивал убитых уток.
Потревоженные шумом, смехом и громкими голосами людей, в клетке, притороченной к седлу сокольничего, всполошились два сокола - забили крыльями, заклекотали. Рядом, успокаивая птиц, стоял и виновник разговора Матюшкин. Был он весь в грязи, мокрый. Федосья Прокопьевна позвала человека и велела ему отвести сокольничего в баню и дать ему чистую одежду. Матюшкин благодарно поклонился и ушел за слугой.
Борис Иванович увел гостей в залу, где давно накрыли столы. Алексей Михайлович, и без того веселый и довольный, увидев угощение, пришел в восторг. Потирая руки, сел во главе стола.
Подняли кубки за величие Русского государства. Царь только пригубил, но за другими зорко проследил, чтоб осушили до дна, потом сказал, обращаясь к Морозову:
- Россия-матушка - колыбель всей земли. Своих жителей она как детей в зыбке качает: жалеет, лелеет. Я тоже люблю своих подданных. Никому зла стараюсь не делать. Хоть раз я кого обидел? А? Скажи-ка!
- Твоя правда, Государь! - воскликнул Морозов. - Не помню такого случая. Ты справедливый правитель. Недавно и Паисий, Дамасский митрополит, хвалил тебя за твою душевность. Детей, говорит, ваш царь очень любит.
- В детях мое счастье! - Алексей Михайлович был доволен похвалой. И впервые смело посмотрел на Федосью Прокопьевну. Его смущали ее строгость и красота, но он также знал от Бориса Ивановича, что она прекрасная любящая мать. Значит, поймет его…
Но у Морозовой не было симпатии к царю. "Кот мартовский! - неприязненно подумала она, поймав его взгляд. - Жену каждый год брюхатит. И о Фиме Волжской много наслышана. Прямо в монастыре свидания устраивают…"
Об этом Федосье Прокопьевне открылась сама Мария Ильинична, тяжело переживавшая измену мужа. Ее бабья судьба такая: хотя и знаешь, терпи - пусть ты и царица! Даже сейчас в ушах стоят ее горестные слова: "Муж мой охоч до любовных утех. Ему меня мало. Да и какая из меня утешительница: то на сносях, то больная после родов…".
Другому бы мужчине Федосья Прокопьевна любой грех простила ("Все они кобели, такими их Бог сделал!"), но царь в ее понимании должен быть оплотом нравственности. А это далеко не святой, да ещё и хвастается: "Никого не обидел!". Ишь оборотень! "Тишайшим" зовется только потому, что все пакости исподтишка делает. Вон с Никоном связался, всю жизнь русскую с ног на голову перевернули, веру у людей украли…".
Федосья Прокопьевна так разволновалась от своих мыслей, что побледнела, и руки, держащие кубок, задрожали.
- Что с тобой, Федосья? - испугался Борис Иванович. И было в его голосе столько тревоги, даже царь посмотрел в их сторону. Посмотрел и встретился с ненавидящим взглядом боярыни. Огромные темные глаза ее метали молнии. Алексей Михайлович даже поежился и с трудом отвел взгляд. Посидел, собираясь с мыслями и вертя в руках расписную ложку, бросил ее с грохотом на стол и встал.
- Федор! - крикнул он Ртищеву, сидящему в другом конце стола. - Поднимай всех. Пора домой, засиделись в гостях! - А потом повернулся к Морозову и добавил с ядовитой усмешкой: - Спасибо вам, хозяева дорогие, накормили-напоили - век не забуду! - И, не обращая внимания на Бориса Ивановича, пытавшегося что-то сказать, быстро пошел к выходу.
Федосья Прокопьевна до смерти испугалась. Встала еле живая из-за стола и, не оборачиваясь, заспешила в летний домик, где последние два месяца жила с отцом и Парашей.
До вечера ждала деверя, тот так и не пришел. Потом от слуг услышала: старший Морозов уехал в столицу вместе с царем. В одной карете. И ещё Параша рассказала вот о чем. Старшему сокольничему, который грязным к ним пришел, царь приказал до города пешим идти. На своих двоих. Даже стрельцов оставил, чтобы следили, как он выполнит его наказ. Чтоб, говорит, знал ротозей, как без его разрешения в чужую одежду облачаться.
- Каждая собака по-своему лает! - вслух бросила Федосья Прокопьевна. Что этим она хотела сказать - Параша всё равно не поняла.
Теперь боярыню не волновала безмолвная ссора с Романовым - она живет своим умом, да и Богу они молятся по-разному. Они с Тишайшим - духовные враги.