* * *
Отдыхая после обеда в своей спальне, Федосья Прокопьевна всё думала о той покойнице, о ее осиротевших детях. Сон не шел. Она встала, оделась и вышла на крыльцо. Со стороны конюшен слышался старческий кашель. Боярыня подошла ближе.
- Дед Леонтий, это ты тут?
- Я, матушка! Я, хозяюшка!
- Не захворал ли часом?
- Старость не хворь, ее не вылечишь, - улыбнулся кучер в седую бороду. Поклонился боярыне в ноги, насколько позволила стариковская спина, и почти шепотом сказал: - Дозволь, я тебе что-то покажу. Идем со мной, Федосья Прокопьевна!
И, не ожидая ответа, поплелся в сторону леса. Боярыня - за ним. Шли долго.
- Дед, куда ты меня ведешь? - стала тревожиться боярыня.
- Увидишь, матушка-боярыня. Ещё немного осталось…
Пришли наконец к реке. Старик осторожно раздвинул кусты ивы и показал рукой на водную гладь, прикрытую легким предзакатным туманом.
- Видишь?
- Что там?
- Смотри, смотри, глаза-то у тебя молодые.
- Плывет что-то. Лось, наверное?
- Зачем лось? - старик с досады всплеснул руками. - Это Никон в Грецию плывет. На лодке. Он, черт. Да только за корягу зацепился. Гребет, гребет - и ни с места. Я его здесь уже давно вижу.
Федосья Прокопьевна с жалостью посмотрела на старика: "Умом тронулся, бедняга!". Но тут Леонтий как захохочет, широко открыв беззубый рот.
- Никуда он не доплывет, антихрист! Разве позволят люди русские веру свою погубить… Аль позволят, матушка-боярыня? Это правда, что он уже и Псалтыри наши жжет и иконы пинает?..
Боярыня со слезами на глазах кивнула в ответ. Старик снял войлочную шапку с головы, низко поклонился хозяйке и виновато сказал:
- Прости, матушка-боярыня, что потревожил тебя, на реку притащил… Душа-то болит, мочи нет… Прости старика глупого!..
Федосья Прокопьевна махнула рукой и пошла домой. Старик плелся далеко позади.
За ужином она рассказала о выходке старого кучера отцу. Соковников с мрачным лицом выслушал дочь и вздохнул печально:
- На то, видно, воля Господа была. За грехи наши сие испытание. Нарочно такого духовника послал нам Всевышний. Он разорил нас, пугает, давит всеместно. Чем спасать свою душу, не знаю, доченька. Что нас ждет?.. - Прокопий Федорович встал из-за стола, пошел куда-то, еле волоча ноги.
У Федосьи Прокопьевны сердце разрывалось от сострадания. Не было сил переносить печаль-тоску стариковскую. Чем она может помочь?.. Для начала самой бы во всём разобраться, привести свои мысли в порядок. Никон с самого начала внушал ей страх, вызывал сомнения и недоверие. Очень хорошо она помнила встречу с ним в Чудовом монастыре. Однажды она долго молилась, стоя на коленях, в задернутом занавеской углу, где и полагалось быть женщинам. Никон вел службу. После молебна, выходя из храма, жестом задержал Федосью Прокопьевну и с наглой ухмылкой сказал негромко:
- Хватит утруждать свои коленки, боярыня! Стоя молись. Душевную благодать твою Христос и так видит. - И перекрестил ее тремя воедино объединенными пальцами.
Федосья Прокопьевна от возмущения тогда чуть не плюнула ему в лицо. Был бы на его месте поп какой или другой архиерей - а то сам Патриарх, лучший друг царя, учит молиться по-новому. Как тут быть? Конечно, греки тоже добру учат, знают много о мире, о Боге. Ну, а наша, русская вера где? Что в ней плохого?
Думы не давали боярыне покоя. Ей не сиделось и не спалось. Утром едва поднялась - и в лес. До приезда сестры с Ванюшей решила погулять, подумать на свободе. Правда, в летнем домике ей и так никто не мешал. Из слуг - только Параша, остальные обслуживают терем, когда там живет кто-нибудь из гостей.
Федосья Прокопьевна не спеша шла по тропинке. У древних сосен на поваленном бурей сухом стволе, где всегда любила отдыхать, заметила сидящего человека. В нерешительности остановилась: далеко ли до лиха?.. Пока раздумывала, незнакомец встал, увидев боярыню, подал голос:
- Не бойся, Федосья Прокопьевна! Аль не узнала? Это же я, Тикшай!
- О, Господи, как испугал! - обрадовалась она. - Что здесь делаешь?
- Слушаю, как птицы поют.
- И о чем же они тебе поют?
- О чем божьи создания могут петь? О мире божеском, его красоте и вечности… А ещё о бренности жизни. Мы, люди, рабы божии, смертны и ничтожны…
- Ты сегодня чем-то расстроен, Тихон?
- Да, барыня, угадала. Ночью тайком к деду ходил. Он рассказал - Сидора высекли. Чуть живой лежит. За что его так? Чем он провинился?
В лицо боярыни словно кипятком плеснули. Щеки ее покраснели. Ей было стыдно. Но как объяснить чужому парню, что, пока хозяин дома отсутствует, Борис Иванович привык все дела вершить силой. Недаром его по всей Москве боятся… Как велит, так и делают.
Тикшай по-прежнему осуждающе посматривал на Федосью Прокопьевну. И она, устало опустившись рядом с ним на поваленную сосну, стала рассказывать о братьях Морозовых, о своем подневольном замужестве.
Тикшай ни словечка не проронил. Только, когда боярыня смолкла, достал откуда-то из-за пазухи узелок, развязал тряпицу, и в ней Федосья Прокопьевна увидела камешек, переливающийся на солнце всеми цветами радуги.
- Что это, Тихон?
- Волшебный камень. Я его на берегу Волхов-реки нашел. Берег для тебя.
- Ты ж меня не знал раньше…
- Не знал, но сердцем чуял, что встречу.
Федосья Прокопьевна протянула дрожащую от волнения руку, взяла камешек. Он был гладкий и теплый.
- Теперь ты моя… - Тикшай осторожно обнял боярыню за плечи. Она не отстранилась, сама подалась навстречу.
Над ними пели птицы и о чем-то шепталась листва.
Глава седьмая
В феврале 1653 года в Патриаршем доме Никон принял настоятеля Киево-Печерского монастыря Дионисия Балабана. Низкорослый, худощавый гость был похож на паренька, у которого вместо бороды еще пушок на лице. Так он выглядел со стороны. Когда же приблизился к нему, Никон даже удивился: у сорокалетнего архимандрита лоб изрезан глубокими морщинами, глаза усталые и печальные, словно у старика.
В медных подсвечниках свечи горели ровно, пламя не колыхалось. В палате было прохладно, даже дыхание виднелось.
Это была тайная встреча, подальше от посторонних глаз.
Архимандрит слушал молча. Душой он, конечно, чувствовал - Никон попусту в такую даль не пригласил бы, притом он всего лишь архимандрит, каких в России сотни. Услышал, видимо, что стоит он за воссоединение Киева с Москвой, и вот…
Когда Никон закончил свои расспросы, как гость доехал, Балабан осторожно перешел к делу:
- Отец, позволь так называть тебя, ведь ты мне ближе родного отца, обеты Богу я выполню, в землю лягу, а от начатых дел не отступлю. Бескрайнюю радость почувствовал я, услышав твои слова. Сейчас мы, малороссы, стоим на краю пропасти, и, боюсь, придут такие темные дни - вся моя родина в нескончаемом горе утонет. Одни не выдержим против шляхтичей, они сильнее нас. Крымскому хану, Ислану Гирею, к которому Хмельницкий обратился за помощью, вера с тонюсенькую ниточку. Хана, того и гляди, король Речи Посполитой на нас натравит. Надежда наша, отец, на одного московского царя. Встанет за нас - тогда вырвемся из рабства. Прошу тебя, скажи Алексею Михайловичу: пусть по нашим городам разошлет смелых своих стрельцов, поможет своим братьям - и изорвет Поляновский договор с Яном Казимиром, он нас за горло держит, дышать не дает.
Дионисий замолчал.
Никон сидел с закрытыми глазами, словно дремал.
- Говори, говори, - неожиданно загремел его голос.
- Пусть моя просьба тайной будет, святой отец. Дойдет до ушей короля - они с ханом сразу на нас нападут. Тогда, жди, и, турки к ним присоединятся.
- Не бойся, сын мой, - ответил Патриарх. - Сегодня же твои слова куда надо передам. - Посидел немного, продолжил поучающе: - Когда наши православные народы в одном государстве будут жить, войска и земли объединим, там уж никаким врагам нас не растоптать.
Дионисий на это промолчал, и Никон начал говорить совсем о другом:
- Как там Сильвестр Косов живет? Слышал, жалуется на казаков и атаманов.
Гость растерялся. Как ни говори, Косов - его митрополит, хоть Киев, конечно, по величине не Москва… Долго архимандрит подбирал нужные слова, всё думал, как поведать об увязшем в грехах владыке. Хотел было сказать: "Ему римский папа дороже тебя", да боялся, Никон сочтет это за вранье. Вслух сказал другое:
- Он почему-то против Хмельницкого идет. Правда, полковник Богдан Капуста кое-какие монастырские земли по людям раздал, но всё равно, думаю, обида не в этом.
- Тогда в чем же?
- По-моему, Богдан его не жалует. Однажды при архипастырях бросил в лицо Сильвестру: ты, говорит, на нашего Бога не уповаешь, иезуитские молитвы держишь под сердцем…
- И что же ваш владыка ответил? - Никон даже встал с места.
- Ничего. Вышел из святого собора и домой пошел. Потом монахи его видели с пастырем костела. Друг у него есть, того из Польши прислали. Так они друг к другу в гости ходят…
- Вот ка-ак! - поразился Никон. - Так митрополиту делать нельзя. Недопустимо.
За столом, уставленным яствами, они сидели одни. И долго ещё Никон задавал вопросы и удивлялся ответам.
* * *
В марте дующие с Днепра ветры пахли половодьем, здесь же, в Москве, кружилась поземка, от сильных морозов трещали деревья.
С Лубянки, мимо боярских домов, Силуян Мужиловский ехал в Кремль на санях Посольского приказа. Дьяк Петр Строев, сидящий около него, рассказывал:
- В Москве людей, сам видишь, тысячи. Приезжают сюда со всех сторон. Кто по торговым делам, кто - с челобитными… Иноземных гостей по теремам размещаем, на улице их не оставишь…
Мужиловскому очень понравилась Москва, его душа захлебнулась от радости: вот бы вместе пойти против ляхов! Сколько здесь людской силы! Эти мысли чуть не вырвались у него из уст. Хорошо, сдержался: об этом не в кибитке беседовать - в Приказ едет, куда не каждого пустят. Ему же донесли, что архимандрит Киево-Печерского монастыря с глазу на глаз говорил с Никоном, и тот обещал содействие. Сейчас Мужиловский заботился об одном: как лучше передать помыслы гетмана царю.
Петр Строев внимательно смотрел на него, будто пытался угадать, о чем он думает.
В лицо дул прохладный ветер; с серого неба падал колючий снег. Перед посольской кибиткой ехали верхом два стрельца, расчищая им в толпе дорогу. Ротозеев угощали кнутами. Больше всего ударов попадало одетым в рванье. Оставив позади храм Василия Блаженного, сани легко проскользнули в Спасские ворота Кремля.
В палатах Посольского приказа от натопленных печек жар пышет - дышать нечем. Силуян Мужиловский снял шубу и овечью шапку, повесил на вешалку, стал приглаживать усы, скрипучие, будто пшеничные колосья, и стриженую гладкую голову. Навстречу шел, радостно потирая руки, Ларион Лопухин, думный дьяк. Посол гетмана хоть и не царский, и не королевский, но всё-таки посол.
Сели в кресла с высокими спинками. На расставленные вдоль стены лавки, обитые красным сукном, расселись подьячие.
Силуян начал прямо с дела. Напомнил: гетман Богдан Хмельницкий кланяется от всего Запорожского войска и надеется, что царь московский возьмет под свою руку Украину. Если этого не случится, то война усилится. И сколько погибнет тогда православных людей!
Понятно, русские и украинцы одному Богу молятся, по вере и крови братья. Это так. Но Поляновский договор с польским королем о мире куда денешь? Как откажешься от него? Весь мир потом скажет: "С Россией никаких договоров не заключайте!".
Мужиловский говорил не торопясь, прежде чем сказать то или другое слово, сто раз его взвешивал в голове: отвечая уклончиво, сидел тихо, иногда только усы поправит, улыбнется тихонечко.
- От унии, пан Лопухин, хоть вешайся. Римский иерарх наши православные молитвы на морском дне утопил бы. Киев - старинный славянский город, а теперь куда ни взглянешь - одни иезуитские костелы. Вскоре Христу и молиться перестанем.
Лопухин и подьячие слушали Мужиловского, сами о другом думали. Вчера в Москву приехал посол Польши Пражмовский. В течение двух часов рассказывал Борису Ивановичу Морозову о том, как казачьи смерды сжигают богатство своих хозяев, режут скот и воруют зерно. Того и гляди, говорит, эта вольная зараза в Москву нагрянет. Польский посол пока не был у царя, о его приезде не знал и Мужиловский. А Лопухин не спешил об этом сообщать.
- В прошлом году зерна мало собрали, - дальше откровенничал украинский посол. - Саранча все всходы поела, а где уродилось - многие поля под снегом остались. Некому было жито скосить - мужики со шляхами воевали. Гетман обращается к вашему царю с просьбой продать для запорожского войска зерно, соль и другую провизию и, если будет такое желание, не брать с нас пограничные пошлины.
И ещё наш гетман Богдан Хмельницкий вашего царя просит вот о чем: если выйдут помогать нашим воинам донские казаки, не останавливайте их. Не раз мы вместе ходили против турков, не раз побеждали и крымских ханов.
Мужиловский замолчал. Лопухин погладил бороду. Сейчас ему отвечать. Подьячие съежились на своих местах, ждали, что скажет их старший. Петр Строев что-то зашептал в ухо Лариону, тот кивнул. Петр протянул ему раскрытый лист бумаги. Лопухин холодным взглядом прошелся по нему и сказал:
- Посольский приказ всё, что просит у нашего царя ваш гетман, давно обдумал. По этому поводу Алексей Михайлович составил грамоту, где все вопросы от начала до конца рассмотрены. Украине мы будем продавать соль и зерно без пошлин. О донских казаках отдельной грамоты не ждите. У которого казака будет желание бороться за братьев одной веры - пусть идет к вам, никто его не держит. Над другими просьбами пока нужно думать…
Силуян Мужиловский по той же дороге поехал на Лубянку, в новый боярский дом, куда его устроили на жительство.
Ларион Лопухин заспешил в палаты царя. Не по красному крыльцу, а через темные сени. Перед дверью палаты дремал стрелец. Услышал шаги - выпрямился. Лопухин посмотрел искоса, хотел было крикнуть на него, но не успел - сзади послышались шаги. Повернул голову - боярин Григорий Пушкин догнал его. Полный, широкий, он закрыл собой узкие сени. Стукнул в дверь, вперед пропустил Лопухина, засмеялся:
- Войну или мир принес?
- Тебе все смешки да смешки, - грустно улыбнулся Ларион.
В мягких креслах в палате отдыхали боярин Василий Васильевич Бутурлин и окольничий Богдан Матвеевич Хитрово. Пушкин поклонился им, подсел рядом. Василий Васильевич вопрошающе посмотрел в сторону Лопухина.
- Две встречи провел, - сказал Ларион.
- И к чему пришел?
- Думаю, нужно выполнить просьбы гетмана, стрелецкие полки же…
- Ты, дьяк, только то видишь, что под твоим носом, - остановил его Хитрово. - Если возьмем Украину под свою защиту - такая война поднимется с Яном Казимиром - самим в Сибирь удирать придется. - Зло взмахнул рукой, будто уже и вправду его выгоняли в морозный край. - Время, время нужно нам тянуть, вот что тебе скажу!
- Война всё равно неизбежна, - возразил Лопухин. - До каких пор Смоленск и Белую Русь будем держать под вражьим каблуком? Казаки, вот посмотрите, сами пойдут помогать украинцам…
Здесь и Бутурлин не удержался, высказал свои мысли:
- Правильно говоришь, Ларион Петрович. Не зря посол Речи Посполитой в Москве. Ляхи почувствовали, чем пахнет. Порохом.
В палату неожиданно вошел царь. Сел на свой трон, руки положил на подлокотники, грустно задумался. Не смотрел даже, что перед ним стоят, кланяясь, бояре и ждут, когда он прикажет им сесть. Слова Никона вспомнил… Речь Посполитая, конечно, не уступит. Начнутся сражения, людская кровь рекой прольется. Патриарх мыслит и видит далеко вперед. Расширить российские земли, вновь возвратить упущенное - что в этом плохого?! Издевательство шляхтичей над православной церковью разве не преступление? А Украина разве частица Польши?
Взмахнул рукой, будто тяжелые мысли из головы хотел прогнать. Бояре это по-своему поняли: пора им сесть.
- Что нового у вас? - спросил Алексей Михайлович не столько бояр, сколько Хитрово.
Богдан Матвеевич сказал с жаром, что царские земли нужно увеличивать. И это великая несправедливость, что вдоль всего Днепра шляхтичи стоят, а над Киевом давно реют польские стяги. Хмельницкому, конечно, нужно помочь.
- Пусть вначале хлеба созреют, а уж после уборки и войска поднимем, - закончил свою речь окольничий.
"Надо же, будто мысли мои прочитали! - про себя удивился царь. - Ни одного слова им не сказал, а они как в душу заглянули. Даже Хитрово поумнел…"
Бутурлин, правда, высказал другие мысли: нечего ждать, когда между гетманом и королем большая драка. И осенью ничего не изменится.
- Сейчас каждый день дорог, - уверял всех боярин. - Летом нагрянуть на поляков с обеих сторон - от них одна пыль останется. Полки у Богдана сильные, пики у них острые. Мы тоже пальнем из пушек!
- А как Посольский приказ считает? - Алексей Михайлович посмотрел на Лопухина.
Тот сначала растерялся, потом собрался с мыслями и сказал:
- Наш Приказ думает так же, как боярин Василий Васильевич Бутурлин, Государь. Богдана Хмельницкого поддержать не мешкая, расторгнуть договор с Польшей и освободить город Смоленск. Об этом и Мужиловский, гетмановский посол, просит.
- Где он, почему ко мне его не ведете? - зло прищурились узкие веки царя.
Лопухин учтиво ответил. Царь сдержал гнев и сказал:
- Хорошо, надо подумать над всем этим. Святейшего спрошу. Как скажет, так и будет. А вы, бояре, тоже весь ум приложите к этому делу. - И встал, давая понять: пора расходиться.