* * *
В Успенском соборе Кремля Алексей Михайлович объявил о том, что направляет своё войско против врагов России и православной веры - короля Речи Посполитой и Ливонии - Яна Казимира.
Во время формирования полков Москва была похожа на растревоженный улей. На Варваровском базаре ревели быки и овцы, визжали свиньи, по воздуху летал гусиный и куриный пух. В поход запасались мясом. Здесь же, в рыбных, соляных и хлебных лавках, со лбов купцов ручьями тек пот - только успевали грузить подводы. Устали купцы, да деньги уж очень большие царь платит.
В стороне не остались и мастеровые. У этого стрельца, смотришь, шубу подрубили, тому сапоги сшили, третьему кольчугу поправили. Шипели кузничные горны, били молоты, в легких руках портных острые иголки ходили ходуном.
Вдоль лавок сновали дьячки. Глаза у них, что у сусликов - острые, голоса твердые, кулаки как кувалды - попробуй что-нибудь спрячь или приказ не выполни!
Перед винными лавками толпы народа. Кому не хочется выпить стакан-другой. Вдруг последний раз гуляешь? Война есть война, не мать родна! Вон выкинул в пыль свою шапку высокий стрелец и давай загибать кренделя. Грязь летит из-под сапог, сморщенных, как меха гармони. Друзья хлопали и приплясывали, как будто на свадьбу попали…
Посмотрел на пляшущих Матвей Иванович Стрешнев и направился вдоль Николки. Улица широкая, дома высокие. Хозяева здесь - одни бояре: Трубецкие, Буйносовы-Ростовские, Салтыковы. В каждом дворе идут приготовления. Матвей Иванович, проходя мимо терема Трубецких, видел, как князь Лексей Никитич осматривал своих рысаков. Хороши, очень хороши они у него - таких и царь не держит! Вот вывели во двор вороного жеребца, которого держат с обоих сторон за цепи два здоровых парня. Не жеребец - злой бык: роет каменистую землю, пытается на дыбы встать. Повисли на цепях парни - эй-эй! - не вырвешься от них. Конечно, на таком рысаке в любой бой не страшно ввязаться.
Матвей Иванович любит лошадей, да времени у него нет заниматься ими. Направился по этой же улице, на другом конце которой, у самого леса, стоит его дом. На жену оставляет двоих детей - сына и дочку. Голод, конечно, им не грозит - в хозяйстве три лошади, две коровы, овец, гусей и кур не счесть. Матвей Иванович решил сначала зайти к брату. На войну его не возьмут - он родился косолапым. Да всё равно мужчина. Нужно предупредить его: пусть заходит навещать близких.
В Чудовом монастыре, где Павел служил звонарем, его он не застал. Жалея о потерянном времени, Матвей Иванович заспешил к себе.
Дом его кирпичный, с двумя горницами. За домом - длинный двор. Между домом и двором стояли два стога сена. Вилами проткнул один - остался доволен: прошлогодний клевер не заплесневел, на зиму пригодится. Поставил вилы, хотел было зайти к лошадям, да тут жена его, Дуся, окликнула:
- Заходи, щи давно сварились!
Матвей Иванович всё-таки задержался на улице, обошел всё хозяйство, заглянул в поле, начинавшееся за огородом. Лету радовались птицы, вскоре начнется сенокос, а его самого, видишь ли, царь забирает на войну. Не пойдешь - захватят поляки Москву, всю сожгут. Вот и эту березу сожгут, где воробей чирикает… Матвей Иванович окинул дерево добрым взглядом - сердце его защемило.
Что скрывать, Москва боялась поляков. Вернее, не самих шляхтичей, а войны, новых лишений, когда всё, чем живешь, в один миг может превратиться в пожарище. Сколько раз от каких только врагов не страдала Москва! Но к смерти и потерям привыкнуть невозможно. Поэтому и замирает в страшном предчувствии сердце.
Надежда, что они победят, успокоила Матвея Ивановича на днях в Успенском соборе. Там, около царя, молился Никон, которому Матвей Иванович бесконечно верил и которого почитал. На выпуклом лбу Патриарха залегли глубокие морщины. И Алексей Михайлович был грустным. Рядом молились Федор Ртищев, Стефан Вонифатьев и митрополит Корнилий. За ними стояли бояре и князья, окольничие и стольники.
Лики икон от свечей словно пылали. Краснотой сверкали кадила. Густо пахло воском. Золото окладов, подсвечников, лампад ослепляло глаза. Службу вел сам Патриарх. От его голоса храм содрогался.
- Даруй, Господи, победу над вра-га-ми! - звенело внутри собора.
После службы царь вышел на улицу, люди валом повалили ему навстречу. Как раз в это время Матвей Иванович и поверил: полякам не быть в Москве. Такое единое стремление победить, которое горело в сердцах у собравшихся перед собором, Матвей Иванович не ощущал никогда.
Перед глазами Стрешнева и сейчас стоит картина: при выходе из собора под ноги к царю неожиданно бросился кривоногий карлик. Седые, тянувшиеся по земле волосы его были лохматыми, рот искривлен, на шее звенела цепь. Старик поднял слабые руки, плача вскрикнул:
- Сла-ва! Сла-ва! - сам растянул крохотное тело на раскаленных солнцем камнях, бился о них.
Это - любимый царский карлик Митька Килькин. Он зимой и летом ходит босиком, в грязной рубашке. Люди, разинув рты, смотрели на него - ждали вещих слов. Митька сжал губы, глаза поднял к небу и давай кричать:
- С победой возвращайся, царь! С пустыми руками возвратишься - Бог тебя проклянет! - И добавил: - Сабля, сабля тебе на что, скажи-ка? Выкинь ее из-под пояса!..
Действительно, в последнее время царь не расставался с саблей. Это даже Матвей Иванович заметил. Но на то воля царская - хочет и носит. А Митька Килькин, звеня цепью, направился к толпе. Та испуганно попятилась. И опять на весь Кремль раздалось:
- Сла-ва! Сла-ва! Сла-ва!
Царская свита двинулась вперед. Народ гудел, расступись. Алексей Михайлович шел с высоко поднятой головой. Люди снова вскрикнули одним вздохом:
- Сла-ва! Сла-ва! Сла-ва!..
На кудрявой липе у огорода застрекотала сорока. Матвей Иванович словно очнулся. Огляделся вокруг в последний раз и пошел к дому. Пора собираться. В Кремле его ждет полк. Да и жена ещё не знает об отъезде, ее надо успокоить…
* * *
В Москву спешили донские казаки, отряды из Казани и Нижнего Новгорода, с берегов Волги, из Сибири, Алтая. Столица наполнилась людьми и повозками. Кто пушки везет, кто пищали, у кого этого не было, вилы, топоры несли. Помыслы у всех чистые. Прекратились даже сплетни о Никоне, все жили большой надеждой - отплатить за смерть отцов и дедов, которые пали под Смоленском. С войском и царь поедет, он молод, энергичен, ему только двадцать пять. Вместо него, говорят, остается на Москве Никон. Это радовало людей. Кучками собираются, новостями делятся, прошлое славное вспоминают. Один, смотришь, о русских богатырях Илье Муромце и Алеше Поповиче рассказывает, другие князя Пожарского хвалят. Ходят стрельцы между мужиков, учат, как пищали держать, как "языков" ловить.
Тысяча людей собралась и около Красного крыльца. Раньше бы сюда не пустили - царская охрана злее собак, сейчас в соборе пляши - никто не остановит. Говорят, так Патриарх приказал. Хитрый он и умный. Люди под мечи идут, кое-кто впервые в Кремле, придется или нет вновь попасть сюда?..
Кто-то затянул песню. Слова мало кто понимал - это Тикшай Инжеватов на родном языке пел. Грустная песня заставила прослезиться.
Ой, семь лет эрзянский парень у ногайцев,
Ой, семь лет эрзянский парень в плену.
У ногайцев лошадей для кумыса пасет,
Стада ногайских лошадей пасет…
Стоящий около Тикшая богомаз Промза дернул его за рукав:
- Смотри, смотри, тебя Патриарх слушает!..
Тикшай повернул голову в сторону высокого крыльца собора - там, действительно, с митрополитом Корнилием и несколькими архимандритами стоял Никон.
Песня кончилась. К Тикшаю подбежал молодой монах, сказал, волнуясь:
- Идем, Патриарх тебя зовет! Песня, видать, понравилась ему…
Тикшай подошел к крыльцу, опустился на колени перед Никоном, тот запротестовал:
- Вставай, вставай, не годится воину на коленях ползать! А я всё думал, куда наш послушник убежал? - Ласково, по-отцовски потрогал на парне стрелецкую одежду, спросил по-эрзянски:
- Кому служишь, парень?
- Матвею Ивановичу Стрешневу! - отчеканил Инжеватов.
- Выходит, за Россию будешь воевать? - улыбнулся Никон.
Сейчас он уже говорил по-русски.
- За Россию и за Москву… - от смущения Тикшай покраснел.
Корнилий и архиереи, которые до сих пор косо смотрели на него, засмеялись.
В уставших глазах Никона сверкнула светлая улыбка. О чем-то он задумался, словно подыскивая слова, и когда собрал их в один букет, тихим голосом снова промолвил по-эрзянски:
- Ты здорово изменился, парень. Не узнал я сразу тебя… Смотри под меч не попадай. На войне не только сила, но и ум нужен. Да убережет тебя Господь! Иди с Богом!
Тикшай вернулся к Промзе, тот удивленно глазел на него.
- Он что, за песню отругал?
Тикшай молчал. От волнения он забыл все слова.
* * *
Снаряжением войска Никон занимался в течение двух недель без отдыха. Для Алексея Михайловича был собран отдельный полк, куда вошли боярские сынки.
В воскресенье в Успенском соборе снова шла служба. После молебна Патриарх и царь встали около иконы Владимирской Богоматери. Никон тепло вспомнил имена отправляющихся воевод, бумагу с их именами положил за икону и сказал:
- Что прикажет вам Государь, делайте с Богом.
Князь Алексей Никитич Трубецкой поцеловал ему руку. У крыльца собора Алексей Михайлович поднялся на широкую скамью. С обеих сторон придерживали его Хитрово и Ромодановский. Царь пригласил всех отведать его хлеб-соль. Боярам и воеводам столы были приготовлены в царском дворце, стрельцам - в Грановитой палате. Боярам, кто шел с ним в поход, Алексей Михайлович напомнил: врага они победят, если не будут забывать Иисуса Христа, а молебны великого Патриарха Никона, который благословил их в поход, помогут в этом. За столом Никон тоже взял слово:
- День и ночь я буду молиться за вас и беречь Москву, которую вы покидаете. Всем сердцем служите Отечеству. Оно перетерпело много бед. Да пребудет Господь с вами!
Воеводы поклонились Патриарху. Князь Трубецкой назвал его Государем, обещал служить честно.
После этого царь и Патриарх ездили в Троице-Сергиевскую лавру поклониться мощам старца Сергия Радонежского.
На второй день Алексей Михайлович с войском отправился в дорогу. Он сидел на коне в шапке Мономаха. Король Польши Сигизмунд III якобы перед смертью надевал ее на свою голову, чтобы тем самым уверить всех - он заодно и царь Руси. Против этой сплетни и выступил Алексей Романов. Пусть смотрят стрельцы, на чьей стороне правда и кто в России царь…
Полки шли по Москве с песнями, но город был грустным. Причитали женщины, плакали дети. Столица наполнилась непонятным предчувствием. Когда Никон окропил последнего воина и молодой монах взял у него чашу со святой водой, душу его наполнила тяжелая тревога. Как ни говори, никто не знал, с чем стрельцы встретятся. Война есть война, пути-дороги ее неисповедимы.
В селе Приречье было приказано остановиться. Поднимая пыль, по обеим сторонам дороги промчались всадники, громко крича:
- Распрячь лоша-дей-й! Распрячь лоша-дей-й!
Алексей Михайлович опомнился. От долгой езды он еле встал на онемевшие ноги. Хорошо, его подхватили под руку. Протянули серебряный ковшик с водой сполоснуть руки и лицо от пыли. Государь молча прошелся около стрельцов и поднялся на небольшой пригорок.
Солнце успело спуститься за горизонт. Лучи его уже не такие яркие, землю грели последними вспышками, отчего на дальнем расстоянии виднелся каждый кустик.
"Пи-ить, пи-ить!" - запела провожающая солнце какая-то птичка. Словно оплакивала кого-то.
Царь, скрючившись, смотрел в даль. У него было такое ощущение, что заходящее солнце больше никогда не появится. В последние дни он храбрился. Только в душе, как подо льдом круговорот, чувства его кипели неустанно. Переживания свои не выдавал, даже вчера во время службы в Успенском соборе. Хоть тогда и молитвы звенели радостно, и одежда на нем сверкала золотом, и всё кричали "Слава!", беспокойство сосало его сердце. Войско на войну повести - не соколов пускать в небо. Вот и сейчас он переживал о том же…
"Пить, пи-ить!" - звенел в ушах голос птички.
Перед глазами царя лежало село Приречье: низкие, гнилой соломой покрытые крыши, кривые улочки и узкие огороды. Хлеба густо колосились. Через месяц-полтора выйдут косить. Дал бы только Бог урожая… Ещё один голодный год не вынести. Думая об этом, Алексей Михайлович посмотрел на белеющую церковь со ржавой макушкой. Сколько таких молитвенных домов в России, похожих на сараи. "Бедно живем, бедно, - подумал он про себя и тут же утешился другой мыслью: - Что переживать об этом. За каждую церквушку будешь кипеть душой - о государстве некогда подумать…" Он Государь, а не сельский поп.
Перевел взгляд на свое войско и увидел поднятые в небо оглобли, сверкающие стрелецкие шлемы и пики. То здесь, то там горели костры, дымки желтоголовыми ужами ползали по земле. Стоял теплый летний вечер, который приходит после долгого дня.
На левой стороне тоже горели костры. Поодаль, где заканчивается березняк и начинаются пары, лежали два озера. И там были приподняты вверх оглобли телег, сверкали сабли. Войско в сумерках походило на развороченный муравейник.
Алексея Михайловича удивляла не его величина. Знал, ведет много людей. Он думал о том, зачем взял этих мужиков, ведь почти у всех есть дети. Если не вернутся домой, падут под острыми мечами, на кого останутся осиротевшие семьи? От этого Государю стало плохо.
Людские голоса по лощине разлились шумом густого леса. "У-у-у!" - гудело войско, трещали-пылали костры. "У-у-у!" - везде чувствовалась сила, против которой, казалось, ничто не устоит.
"Пить, пить!" - в последний раз крикнула птица и остановилась, словно ее клюв промок от павшей на луг росы.
Царь сошел с пригорка и направился в шатер. Окаменевшее лицо его понемногу стало смягчаться. Словно у него в груди загорелась никому невидимая свеча, свет которой согрел его душу.
В шатре сел на скамью и приказал начать "дело".
Завели поляка, которого поймали у крепости Оскольск и возили в Москву. Там Алексей Михайлович не успел его допросить, сейчас как раз время заняться пленным. Сидя на мягком ковре на полу, бояре с сыновьями ждали распоряжений. Они бы поляка тотчас разорвали на куски, да царь почему-то медлил. Наконец Алексей Михайлович кивнул стрелку, стоявшему за спиной пленного. Тот ткнул беднягу в спину, заставил его встать на колени.
- Я от та-тар убе-жал… - начал он заикаясь: - О том, что поляки на вас пошли, и не слышал даже…
Князь Ромодановский зажег бересту, хотел было сунуть под нос "языку", тот ещё больше задрожал.
- В н-на-чале на Н-Нов-город хотят н-наброситься. Возьмут Юрьев монастырь, затем легче на Москву идти…
Об этом уже Алексею Михайловичу сообщили в письме, присланном с границы. И как теперь поляка ни мучили, нового он им не сообщил.
- Хорошенько отхлещите его прутом и к дереву привяжите. Найдут сельские - отпустят. Пленных не будем казнить, - сказал Государь и велел поляка вывести.
Этим допрос закончился.
Юрий Александрович Ромодановский тихо жаловался воеводе Стрешневу, идя в свой шатер:
- Вот посмотрим, как ляхи нас станут жалеть…
Оставшись один, Алексей Михайлович долго не мог заснуть. Всё думал о пленном, который терпит теперь лишения. Ведь парня охранять крепость послали, а не сам он туда пошел. И перед глазами встал Ян Казимир, которого лишь однажды, будучи пареньком, видел. Тот в Москву приезжал еще при отце его, царе Михаиле Федоровиче. Уже тогда он понял о том, что вельможа Речи Посполитой хитрее лисы.
До утра царь не сомкнул глаз. Вот где начинается настоящее государево дело!