* * *
В королевском замке горящие свечи бросали на стены длинные тени. На столе была разложена карта. Над ней, склонившись, сидели Ян Казимир, канцлер Лещинский, генерал Убальт, прибывший из Пруссии, и ксендз Лентовский, духовник короля.
Ян Казимир с интересом слушал Убальта. Бульдог, прилегший под ноги, лизал его руку.
- Марс, перестань! - лениво бросил король.
Краснолицый генерал недовольно скривил губы. Война идет, а король со своей собакой играет. Зачем он приехал сюда - за три тысячи талеров голову сложить?
На совещании решено пойти на Хмельницкого. Разведка сообщила, что Богдан и орда турков осаждают крепость Забарок, никак не могут ее взять, много солдат уже полегло. У гетмана кишка тонка. Сделает одну вылазку - и снова за Днепр спрячется… Надо поскорее Хмельницкого на кол посадить, привести смердов в повиновение.
Так думал король, когда Лещинский сообщил им, по каким дорогам двинутся войска. На самом деле не о чем беспокоиться. Королевские полки сильны, все они в латах, пушек, ядер и пороха - бери сколько сможешь. "Еезус Мария, зачем рвать сердце - для победы всего у них хватает!"
Король выпрямился, подняли головы от карты и остальные. Пора уже и на покой, ночь проходит.
К двери Марс двинулся первым. Только любимому бульдогу разрешалось нарушать придворный этикет. Казимир с подчиненными двинулся за ним, потирая ладони: проведенным днем остался доволен.
В покоях было душно, и Казимир открыл узкое окно, выходившее в парк.
На улице было тепло. Ночь дышала ароматом поспевающих яблок. От набухших звезд небо казалось светлым. Тишина. Только где-то поблизости кричала сова. Кряжистые, словно дубы, стражники в латах стояли под стенами замка на одинаковом расстоянии друг от друга.
Король отошел от окна, погладил растянувшегося на ковре пса, разделся сам, без слуг, и полез под жесткое одеяло - надо привыкать к тяготам походной жизни. Уснул и сразу же во сне увидел, как вели по улицам Варшавы закованных в цепи Хмельницкого и Романова. Казимир сам гнал их кнутом, лошадь под ним белая-белая, а ноги у нее такие тонкие, того и гляди, сухим камышом обломаются.
К Лещинскому сон не шел, он сидел, скрипя зубами, за столом. Ломило спину. Из крепости Забарок вторую неделю не было вестей, и это его очень тревожило. Взял ли Хмельницкий крепость? Как идут дела под Смоленском? От русских и хохлов что угодно жди…
Из Москвы посол Пражмовский прислал письмо. Русский царь, мол, не стал пугать стрельцами восставших казаков, сам с войском отправился в Смоленск, сегодня-завтра вступит в бой с ними. Таким образом, Москва разорвала Поляновский договор, у Радзивилла дела также плохи. Правда, он взял в плен одного украинского атамана.
Канцлер развернул донесение Радзивилла, лежащее на столе. Снова начал читать витиеватые строки: "С помощью Иезуса и Марии разгромили большое войско полковника Кривчевского у города Лоева, а самого его, тяжелораненого, взяли в плен. Лучшие лекари ухаживают за ним, наказал им за любые деньги поднять его на ноги. Хотел подослать ему хитрого батюшку, может, раскроет душу, ведь он кум Хмеля. Когда привели попа, полковник недовольно сказал: "Хоть сорок попов продажных приведите - не нужны они мне, требую от вас только одного: ведро холодной воды!".
Донесение заканчивалось так: "В Киев никак не прорвусь - со всех сторон зажимают восставшие смерды. Здесь ходят слухи, что большое русское войско направилось к Смоленску…".
Канцлер положил письмо, задумался. Сейчас на крымского хана, Ислан-Гирея, надо поднажать. Возможно, и сам король поднимет воинов…
Лещинский потер уставшие глаза. Хватит сомневаться! Разгромят Хмельницкого, тогда он покажет сенаторам, где земляные черви живут!
Воспоминания о сейме испортило его настроение. Канцлер давно хочет его разогнать, да сил никак не хватает. Король - ярый защитник сейма.
Лещинскому захотелось подышать чистым воздухом. Вышел в парк, на широкой лавке вытянул опухшие ноги. Легкий ветерок дул ему в лицо. Недолгий приятный отдых! Полночь. Даже птицы уже спят. Неожиданно невдалеке послышались голоса. Канцлер прислушался.
- Стась, а Стась? - спросил кто-то. - На что нам эта война? У меня нет даже сломанного талера, дом как у крота - без окон и дверей, жена с утра до вечера на пана спину ломает, дочь от удушья умерла… За что под пули-то идти?
- Тихо говори, пустоголовый. Услышат - не сдобровать! - учил другой голос.
- О-о-ох, дружок, с Украины панов метлами гонят, а мы на их выручку идем. Что нам до этой Украины? Пусть живут, как хотят…
- Пусть черти воюют на этой войне, она и мне не нужна, - согласился второй голос. - Своих панов проучить тоже надо.
От злости канцлер затрясся. Жди от таких побед!.. И не удержался, закричал:
- Эй, кто там языками чешет? Охрана где, дармоеды?
Голоса пропали. К Лещинскому с зажженным фонарем подбежал рейтар, другой ринулся в кусты - там никого не было. И шороха не слышно. Убежали, черти, или спрятались. Разве в темноте найдешь?
"Всех рабов на виселицу! Пусть знают, кто здесь хозяин!.." - В бессильной злобе канцлер бегал по дорожке сада, пока охрана прочесывала кусты. Потом до утра крутился на постели, никак не мог успокоиться. Какая уж здесь победа, когда в королевском парке подданные болтают о том, что не хотят воевать?
* * *
Сегодня в Грановитой палате Никон собрал бояр на совет. Прочитали письмо оскольского воеводы о наступлении противника и сейчас думали-решали, как быть. Направить или нет на границу новые полки? Отрывать ли мужиков от полевых и других работ? Бояре, понятно, переживали только о себе: на кого оставят поспевающие хлеба?
На пороге палаты, словно каменные изваяния, стояли, не шевелясь, стрельцы. У каждого на плече - острая сабля, у пояса - кинжал. Бояре дремали на широких лавках. Да и как не задремлешь? Несмотря на лето, все в шубах, на головах - меховые высокие шапки. Лица бородатые, отекшие от непомерной еды и безудержного пития.
В глазах Никона сверкают злые искры, морщины на лбу резко обозначились. По всему было видно: он недоволен. Конечно, государственные дела вести - не на базаре торговать. Одним взглядом Россию не окинешь. А тут ещё за спиной старые бояре синими губами пустословят. В церкви легче: потянешь за веревку - колокола во весь голос зазвонят, начнут оповещать людей. Боярам к чему беспокоиться об Отечестве - и в голодные годы их семьи белые калачи едят. Только оскольский воевода за Россию радеет, даже о себе забыл. Но таких, как он, мало. Вон Илья Данилович Милославский, царский тесть. Какой уж богатый - зять каждый месяц ему земли дарит - сейчас и он за столом упорно молчит. Разве пошлет на войну своих холопов? Толстыми пальцами схватился за скамью, и ее положил бы за пазуху. Нет, добровольно защищать землю-матушку никто из бояр не пойдет!
Никон поймал хитрый взгляд Милославского, заскрипел зубами. Понял: боярина не согнешь. Хоть царь, его зять, самолично пошел против ляхов, не бросится на помощь, больше всего о своем богатстве печется.
Первым поддержал Никона князь Юрий Алексеевич Долгорукий. Человек он молодой, поэтому, возможно, и переживал:
- Смотрю на вас, все одного боимся: вдруг амбары опустеют. Сейчас нам не о них надо думать - о Родине. Шляхта нас сначала на куски разрубит, потом по частям сожрет. Стонем, жалуемся, - продолжил он, повышая голос, - а полки вражеские совсем близко.
Сказал он эти слова, и жар души его сразу же потух. Кто-кто, а уж Юрий Алексеевич хорошо знал, как поступят бояре при первой же опасности: нагрузят подводы добром - и в свои вотчины удерут, подальше от Москвы и врагов. Сам Юрий Алексеевич только сегодня утром обсуждал это со своим отцом. Князь Долгорукий так и сказал сыну: "Не проворонь час, когда из Москвы выезжать!". Тридцать сел у них по всей России - поди найди их!
Перед Никоном сгорбившиеся, одышливые старики подметали бородами каменный пол. Только князь Алексей Иванович Львов молча смотрел в окно. У него более двадцати тысяч десятин пашни, засеянной житом. Отпустит работников - останется без урожая. Повернувшись к Никону, он неожиданно сказал:
- Ладно… Мы в казну свое зерно отдадим. Вот наша помощь. А как монастырскую пшеницу вытащить? В каждом монастырском амбаре, слыхал, больше зерна, чем в пяти моих селах…
Никон только хотел что-то сказать, да боярин Бутурлин опередил его:
- Надо же, я не верил, что из Алексея Михайловича полководец выйдет! Может, мы зря тревожимся? Государь сам со всем справится. С ним такая сила! Враги увидят и разбегутся…
- Тогда письмо воеводы куда девать? Там прямо сказано: "Поляки каждую ночь нарушают тишину…". Не разбежались!
Бояре сидели, сжав губы. Никон снова задумался: "Не выручат они - к народу обращусь, всю Москву подниму. Смерды любят срывать с бояр шапки…"
Встал с кресла. Пришло время, когда нужно подвести итог и высказать свою волю. От стариков помощи не жди, свое они задарма не выложат.
- Тогда вот что, бояре, - жестко бросил Никон. - Завтра же к Стрелецкому приказу по десять лошадей приведете и по два воза муки. Поняли? - Когда увидел, что все молчат, зло добавил: - Не исполните - в соборе прокляну!
Темные его глаза расширились, борода дыбом встала.
Бояре не впервые слышат его приказы, но то при царе было. Сейчас Никон сам ведет себя, как Государь.
По палате сотни вздохов вспорхнули, лавки задвигались. Боярин Салтыков первым опустил голову, скрывая свой гнев. Не очень-то человек он умный, да понял: слабые так не скажут. "Душегуб приблудный, - недобро подумал он о Патриархе. - Вчера из дерьма вышел, нынче жить бояр учит! Ну погоди! Ты ещё, лапоть, узнаешь боярскую силу!" - Салтыков исподтишка наблюдал за Патриархом.
Высказав самое важное и нужное, Никон замолчал, строго оглядывая собрание. Тут к нему с поклоном обратился дьяк Акишев, патриарший писарь:
- По сказанному, Святейший, нужно грамоту издать. Пусть это для всех законом будет…
Сказал это боязливо и снова наклонил голову, держа в правой руке гусиное перо, которым только что писал.
Никон одобрительно посмотрел на дьяка и взмахнул рукой:
- Так и сделаем. Пиши грамоту. А в ней каждому государственному мужу задание будет, сколько и чего он войску должен поставить.
Выходя из палаты, князь Иван Никитич Хованский, который в позапрошлом году ездил с Патриархом в Соловки за мощами Филиппа, повернулся к боярину Львову:
- И самих нас в повозку запрягут!
Львов выпучил глаза и прохрипел:
- Моол-чи, сосед!..
Что больше скажешь, когда Никон уже под грамотой свою подпись поставил и вышел через заднюю дверь, где ходили только он и царь.
* * *
В Смоленск русские войска шли нескончаемой колонной. Впереди, непроторенной дорогой, двигались два полка Матвея Ивановича Стрешнева. Пешие рубили лес, по рекам, где не было мостов, искали места для переходов; конницу вел сам воевода. Третий полк, во главе которого был сам царь, шел за Стрешневым. За ним спешили два полка Юрия Александровича Ромодановского. День и ночь были в пути, иногда на короткое время делали привалы - и снова шли.
Матвей Иванович, как всегда, был на самых трудных участках, сам брал в руки пилу и топор, когда делали через реки переправы.
Вот снова зашли в густой лес. Он как подпол: сырой и темный. Через его игольчатую крышу солнечные струи казались зелеными. Бесконечная пропасть! В тишине слышно, как звенят медные уздечки. Лошадь споткнется о пенек, скрытый мхом, дятел начнет бить клювом о ствол - и снова тишина. Жарко, словно в бане. Тяжело лошадям. Верховые то и дело вытирали пот со лба. Воевода не разрешал снимать шлемы и латы - вдруг за ближайшим кустом неприятель.
- Не лес - медвежья берлога! - сказал Матвей Иванович. - Вряд ли сюда придет кто по своей охоте… Давайте-ка отдохнем! - вдруг решил он, увидев впереди прогал между деревьями. - Вот там и полянка подходящая.
Когда передовой отряд выехал на залитую солнцем полянку, все были удивлены. Откуда здесь взялся этот дуб среди сосен? Что за ленты привязаны к его веткам? Стрельцы посмотрели в огромное дупло. Там - наплывы застывшего воска и потухшая свеча…
- Сюда язычники приходили молиться своим богам, - сказал Юрий Александрович Ромодановский. - А дуб этот священный.
Под вечер подул сильный ветер. Зашептали между собой, словно почуяли большую беду, густые ели. Ветер набирал силу. Лес уже гудел, как море в шторм.
- Теперь с дороги как бы не сбиться! - растерянно вымолвил Ромодановский, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в темнеющей лесной чаще.
Матвей Иванович уверил:
- Выйдем, князь. Лошади сами дорогу найдут. - Поводил своим носом вокруг, добавил: - Печным дымом пахнет. Видать, село где-то поблизости.
- Тогда сделаем привал и подождем Государя. Кто знает, какие люди нас могут встретить…
Алексей Михайлович догнал их только через три часа. По его лицу было видно, что устал он до предела. Вперед двигаться не разрешил, пришлось остановиться на ночлег в лесу. Из веток сделали шалаши, вниз постелили еловый лапник - и улеглись, выставив охрану.
Матвей Иванович сел спиной к дереву и задремал. Не до сладкого сна - западный ветер словно не дым нес - что-то другое, тревожащее. В таком положении и утро встретил. Да какое утро было в густом лесу - сплошной туман. Деревья словно молоком облиты. Перекусили всухомятку - и снова в путь. Вскоре вышли к узкой речушке, на том берегу которой виднелись прижатые к земле домишки.
Послали в разведку четырех стрельцов. Те вернулись с неважной вестью: по деревне уже успели пройтись ляхи, всё добро отняли.
Матвей Иванович взял с собой воинов и вскачь - туда, в разрушенную деревушку. Около полусотни жителей начали жаловаться, как это вышло и когда. Правда, по-русски они не могли говорить, только жестами всё показывали. Хорошо, воеводе Тикшай переводил. Мокшанский язык (жители оказались мокшане) ему был очень близким, всё понял. Узнали, что два отрада ляхов находятся где-то поблизости, за полдня далеко не могли уйти.
Что больше всего удивило стрельцов - всех своих раненых они оставили умирать в огороде крайней избы.
Стрешнев наклонился над одним из них - мужчиной, одетым в латы, потрогал его:
- Дышит пока что, поднимите его, осмотрите раны. Может, выживет? - сказал он окружившим его мокшанам.
Когда Тикшай перевел это жителям, те попятились, стали махать руками.
- Да всё равно придется вам лечить и кормить его. Это же живой человек! Да, возможно, и неплохой, если ляхи кинули его здесь…
- Он ничего не взял с моего двора, из-за этого один воин пырнул его пикой, - начал рассказывать старик с трясущимися руками.
- Как раз я об этом говорю, дед, - произнес Тикшай. И сразу к нему с вопросом: - А вы откуда приехали сюда жить?
- Не знаю, сынок. Я здесь всегда жил. Кругом и другие мокшанские и эрзянские села есть. Плохо только - каждый издевается над нами. В позапрошлом году татары подмели у нас всё, сегодня вот вражьи ляхи. Вирява хоть бы их наказала за наши страдания.
Тикшай хотел спросить старика и о священном дубе, о Репеште в лесу, но увидел, что Стрешнев был уже на лошади и ждал его. Тикшай сказал на прощанье жителям:
- Не бойтесь, ляхи назад не воротятся. Конец мы им найдем!..
* * *
Врагов догнали они на второй день. Это был полк, как потом узнали, который литовский гетман Радзивилл сначала хотел было послать навстречу полку Трубецкого, потом неожиданно повернул в сторону Смоленска, защищать крепость. Солдатами были не поляки, а шведы и немцы. Все они до единого одеты в тяжелые кольчуги, верхом на лошадях, шея и грудь которых тоже закованы в латы. В мокшанское село, видимо, заходили только около ста воинов. Нападения русских они не ждали, отдыхали на поляне, лошади паслись на воле. Бой был недолгим. Враги полегли почти все. Только некоторые спаслись бегством. И русских много погибло, их сразу же похоронили в лесу. На могилы поставили наскоро срубленные кресты. Помолились, и - снова вперед.
Уставшие лошади еле-еле передвигали ноги. Тикшай качался в седле чуть живой от усталости и контузии. Во время боя его сильно стукнули по голове. Сначала ему показалось, что вылетели глаза и треснул череп. Но глаза остались на месте, голова тоже цела - шлем спас, только очень уж болела, словно пчелы жужжали в ушах.
Конницу прикрывала ночная мгла. Тикшай никого не видел, только сердцем чувствовал: Матвей Иванович Стрешнев где-то поблизости. И, действительно, через некоторое время тот окликнул его:
- Жив?
- Жив, - хрипло, раздирая высохшее горло, ответил Инжеватов.
Ему не хотелось говорить, тяжело было думать. Животом он прижался к седлу, охватил руками шею лошади, лицо засунул в пахнущую потом гриву, старался так заснуть. Тук-тук - стучали копыта. Бам-бум - отдавалось в голове у Тикшая.
Забытье, словно сырой туман, плыло над ним, покрывало его тело липкой сыростью. Теперь и топота копыт не слышал, словно уши заложило. Разбудил его Стрешнев. Тикшай выпрямил спину. Стояли в редковатом лесу. Макушки деревьев от солнца как будто в дыму темнели, словно пламя по ним прошло. Внизу, в тени берез, журчал ручеек. Лошади паслись на цветущем лугу, уздечки звенели тонкими колокольчиками.
- Где Промза? - спросил Тикшай Матвея Ивановича.
- Не знаю… Видать, с другим полком идет. Среди убитых его не было…
Тикшай загрустил. Он и сам от шведской пики чуть не свалился. Стрешнев здесь не виноват, таких, как он, ведет тысячи, за каждого в отдельности не будешь переживать - того и гляди, враги самого без головы оставят.
Родник, бьющий из-под дуплистого дерева, душу успокаивал. Тикшай скатился со спины лошади, лег в траву. Земля забирала его усталость и боль. В траву улеглись и другие воины. Но никто не мог уснуть. Стонали, ворочались, беседовали между собой. То и дело раздавалось:
- Слабы наши воеводы. Ромодановский, родственник царя, какой из него воин - на лошадь его поднимают.
- Князь Трубецкой тоже постарел. Тому лишь на печи отдыхать…
- Царь-то целыми днями бы не вставал от икон. Молитвы в нашем деле - польза небольшая, во время боя нужна сноровка и ум…
Матвей Иванович слушал и молчал. Он воевода, зачем пустые слова пускать на ветер. Сражался со всеми наравне, не жалея себя.
Отдохнули, снова сели на лошадей. Из леса вышли уже глубокой ночью. В широком поле увидели пылающие костры. Царь остановил здесь своих бойцов, вон даже шатры видны. Они, словно стога сена, поставлены у речки. Вокруг гарцевали на лошадях полсотни воинов - дозорные.
Матвей Иванович расположил своих в березняке. Тикшай снова слез с лошади, лег на землю. И сразу потемнело в его глазах, голова снова закружилась.
Проснулся - лежит в шалаше, укрыт чапаном. Посмотрел на улицу. Перед шалашом, около костра, сидели Матвей Иванович и князь Ромодановский. Тикшай подошел к ним.
- Проснулся? - Стрешнев протянул ему горбушку хлеба и кусок мяса. Мясо пахло дымом, немного было опалено. - Ты, чувствуется, сильно ушибся. Второй день в рот ничего не берешь, придется тебя хоть силой кормить, - воевода смотрел на него уставшими глазами.
- Государь надумал нас навестить, - показал князь в сторону едущих к ним верховых.