Сколько годков минуло, и всё случившееся - не сон ли? Ткнуть бы посохом в спину Промзе и велеть, де, поворачивай назад. Чего втемяшилось Государю, что он задумал, пакостник? Никон дремал и не дремал. Мысли его были об одном: что с ним сделают? Только из-за того пригласили, чтобы отлучить от престола? Они правы: он сам его оставил и Патриархом себя давно не считает. Видимо, царя ещё больше разгневало его последнее письмо. В нем он упрекнул Романова: "Ты монастырские земли без стыда отбираешь, всё живота не можешь наполнить…".
"Эх, Государь-батюшка, волосы твои длинны, да ум короток, - как прежде, ругал он про себя царя. - Своего духовного отца и собинного друга пинаешь, волков на меня натравил… На меня, кто всем светом души твой путь осветил. Из-за границы наглых иерархов пригласил, их величьем хочешь унизить меня. Когда это было, чтоб лгуны, которых от своих алтарей выгнали, великого российского Патриарха судили?.."
Возок, сопровождаемый замерзшими на ветру стрельцами, подкатил к Никольским воротам Кремля. Воевода Отяев, сидевший на высоком жеребце, нервно теребя серебром украшенную уздечку, крикнул часовым:
- Откройте, разини!!!
- Вы кто такие - ночью и без вызова? - послышалось за воротами.
- Не ваше дело, смерды. Открывайте, приказываю!
Воевода вытащил из-за пазухи пищаль, сунул в дверную щель. Открылись, скрипя, ворота, вышел широкоплечий бородач.
- Что, Государя не боитесь?
То ли угроза подействовала, то ли стражник узнал Отяева, состоящего в царской охране. Через минуту возок скрылся в кремлевских сумерках. Скачущих коней почуяли лошади в конюшнях, громко заржали. Впереди показался дозор. Вновь прибывшие остановились. Начальник дозора громко сказал воеводе:
- В чулане просвирни гостя приказали запереть, ночь там пусть прокукует.
- Туда так туда, - недовольно буркнул верховой и почему-то снял заиндевелую шапку.
* * *
Утром Никона привезли в Надвратную церковь Чудова монастыря. Когда он вошел в ее трапезную, где собрался Собор, то первое, что ему бросилось в глаза, это лестница о четырех ступенях, покрытая восточным ковром. На самом верху ее стоял стол, за ним сидели заграничные гости. Лицо Паисия словно из воска вылеплено - желтее желтого.
В гроб краше кладут. Макарий, второй Патриарх, был похож на изнуренного монаха: горбатый, щупленький, толокняные его глаза навыкате смотрели на Никона устало и без интереса. Около них на высоком кресле подремывал Государь, по правую его руку, на широких скамьях, сидели и вполголоса спорили бояре и думные дьяки.
Алексею Михайловичу Никон трижды поклонился, гостям - дважды и, видя, что отдельного места ему не приготовили, остался стоять. Он пристально всмотрелся в полное, обрамленное светло-русой бородой лицо своего бывшего закадычного друга, а теперь заклятого врага. Тот не выдал своего волнения, поза его была величественна, как и подобает монарху. Их взгляды встретились.
Государь ожидал увидеть в глазах Никона ненависть и осуждение, но тот смотрел спокойно и сочувственно, словно сожалел, что царю приходится заниматься такими делами. И тогда Алексей Михайлович встал, приветствуя Никона. Следом поднялись бояре и думные дьяки.
Среди них особо выделялся высокий плотный окольничий с седой, как лунь, головой, вставший кряхтя и с явной неохотой.
"Гадючье гнездо ты, Сенька Сабуров, - про себя выругался Никон, - не зря, знать, от церкви я тебя отлучил. Эко, своего пса моим именем прозвал, старый хрыч!"
Царь, постояв с минуту, сел. За ним последовали остальные. Никон обвел взором присутствующих, вслух спросил:
- Ведать хочу, для чего зван вами.
Алексей Михайлович вновь поднялся, сошел с трона, встал перед столом, за которым сидели Патриархи, начал говорить заученным текстом:
- От начала Московского государства в соборной апостольской церкви такого бесчестия не бывало, какое учинил бывший Патриарх Никон…
При слове "бывший", которое Алексей Михайлович особо выделил, Патриархи закивали, а русские священники одобрительно зашумели. Царь продолжил:
- По своей прихоти, самовольно, без нашего дозволения и без дозволения Соборного совета церковь оставил, от патриаршества отрекся, никем не гонимый. И от этого ухода многие смуты и мятежи учинились. Церковь вдовствует без пастыря девятый год… Писал он мне по уходу: будешь, мол, ты, великий Государь, теперь один. Думал, пропадем мы без него. Ан не пропали… Господь не допустил.
Алексей Михайлович осуждающе посмотрел на Никона и вернулся на место, тяжело дыша.
Макарий поднял с кресла свое искривленное туловище, быстро-быстро залопотал по-гречески:
- Оставляя патриарший престол, Никон отрекся от него. Прилюдно сказал: если впредь захочет быть на прежнем месте - да будет ему анафема…
Никон перебил еле успевающего переводить Петра Строева, дьяка Посольского приказа:
- Я так не говорил! От патриаршества не отрекался! Ежели и хотел…
Царь не дал договорить, прервал его гневными словами:
- Известно, что ты писал в посланиях своих к святейшим Патриархам на меня, Государя, многия бесчестия и укоризны.
Никон буркнул невнятно:
- Что написано пером, то не вырубишь топором. Я от своих слов не отрекаюсь.
- Еретик! - перешел на крик Паисий, и лицо его позеленело.
Алексей Михайлович кивнул, и Петр Строев, развернув потертый толстый свиток, начал громко читать. Это было послание Никона Константинопольскому Патриарху Дионисию. Голос дьяка, слышимый даже в конце залы, произносил слова, коими Никон оправдывался в действиях своих. Писал, что оставил он престол Патриарха из-за обиды на Государя, оскорбившего его незаслуженно. Царь слушал, теребя пальцами край своей пышной одежды, по лицу пошли красные пятна. Никон стоял молча, лицо его потемнело, густые брови сошлись на переносице.
Дьяк читал:
- "Послан я был в Соловецкий монастырь за мощами митрополита Филиппа, коего палач-царь Иван неправедно оболгал и умертвил". - Последнее слово дьяк выделил особо, видимо, желая дать Государю лишний козырь в этой словесной баталии.
Тот не преминул этим воспользоваться:
- За что такое бесчестие блаженной памяти великому Государю и великому князю Ивану Васильевичу? О себе, небось, утаил, как сжил со света епископа Павла в Коломне, содрал с него святительские одежды и сослал в Хутынский монастырь, в сруб бросил. Без креста его могила…
- На то воля царская была и Монастырского приказа.
Алексей Михайлович сошел с трона, выхватил из рук растерявшегося дьяка свиток и, тяжело передвигая больные ноги, пошел на Никона.
- А это чья воля?! Не ты ли хулишь церковные уложения, Собором принятые как законы, как жизни основа? К ним руку Патриарх Иосиф приложил и весь священный Собор. И сам ты им присягал, когда был архимандритом.
Никон закрыл лицо руками и, пятясь, сказал:
- Заставили приложиться. Не по своей воле…
- А теперь всех еретиками называешь?! Царя в грехах винишь, себя выше Бога ставишь! Беззакония творишь!..
Царь наконец умолк. Опустив плечи, сел на трон. Затем снова обратился к архиереям:
- Спросите его сами, зачем престол свой оставил и уехал в Новый Иерусалим? Может, покаяться надумает? Тем только и очистится.
Раздались сперва робкие, затем уверенные и зычные крики:
- Пущай грех искупит!
- В огонь его, еретика!
Александрийский Патриарх поднялся из-за стола, воздел руки - гвалт утих. Паисий заговорил, глядя на Никона:
- Почему ты писал Дионисию, что русские от соборной церкви отлучились? Почему обвинил их в неверии?
Никон молчал, и, нарушая тишину, царь устало сказал:
- Если бы то письмо дошло до Византии, то всем православным быть бы под клятвою…
Никон усмехнулся, стал отвечать смиренно, затем его речь вновь набрала силу и перешла в крик.
- Дионисию я писал о газском митрополите Паисии, а не обо всех православных христианах. Ибо Патриарх Иерусалимский его от сана отлучил и проклял… И в Москве делать ему нечего!.. Митрополитом его не почитаю! У него и ставленной грамоты нет. Этак всяк мужик наденет рясу - он и пастырь!
- Сам-то ты кто? - ехидно спросил кто-то сзади.
- Да, я не в боярских хоромах родился. Но Господь избрал меня донесть до вас, убогих, Его слово… - произнес Никон с гордостью за себя и с презрением к присутствующим.
Это Алексея Михайловича снова взбесило:
- Опять ты выше всех себя ставишь, раб презренный!
Питирим, митрополит новгородский, на это бросил реплику:
- Посадить его в яму, узнает, куда не следует лезть!
Никон посмотрел зло на Питирима, но ответил царю:
- Если бы ты, Алешка, Бога боялся, то так бы со мной не говорил.
Царь, ошеломленный услышанным, присмирел. Зашевелились бояре. Семен Сабуров, толкая рядом сидящих, тянулся к Никону, кричал:
- Государь, дозволь на дыбу его! На дыбу!
Богдан Хитрово волком зарычал:
- Мужик, лаптежник!
Отовсюду неслось:
- Еретик! Разбойник!
- Антихрист!
Никон будто не слышал этих слов, словно не ему они предназначались. Только лицо его слегка побледнело, да пальцы рук, сжатые до хруста, побелели.
"Вот как гавкают… Свора псов… Хозяин показал им дичь, они и давай челюстями двигать. Кусайте-рвите! Не только меня, и других Патриархов так терзали!.. Сколько мучений приняли святители! А теперь пейте мою кровь, пока не захлебнетесь".
Гвалт прекратился лишь тогда, когда встал Государь и объявил:
- Иди, Никон, в Ильинку, на свое подворье. Там жди…
Никон поклонился царю три раза, затем два раза Патриархам, с гневом посмотрел на священство, плюнул в сторону бояр и, тяжело ступая, вышел из зала. На улице крупными хлопьями падал снег. Всё подворье Кремля, санки и скрючившегося на облучке Промзу покрыл белым пушистым полушалком. Никон легонько толкнул посохом возницу, тихо сказал:
- Давай, молодец, гони!..
На подворье Вознесенского монастыря ожидала их пол-сотня стрельцов. Начальник их, Матвей Стрешнев, поклонился Никону и стыдливо сказал:
- Прости, владыка, нам приказали тебя охранять. Царский это приказ. На меня ты зла не держи - не я хозяин… Доброту твою никогда не забуду… - И снова низко поклонился.
- Добро не всегда добром платится. - Но видя, как воевода от услышанного пошатнулся, Никон добавил: - Не беспокойся, не о тебе говорю, а о царе.
Думал было теплой улыбкой стрельца одарить - на лицо легла гримаса боли, лоб перерезали глубокие морщины. Рукой отодвинул Стрешнева и пошел к низенькому крыльцу.
Уже ночью, когда Никон тщетно пытался заснуть, в небольшую келью вошел Матвей Иванович и вновь виновато молвил:
- Собирайся, Патриарх…
Никон поднял свой уставший взор, растягивая слова, спросил:
- Куда ж повезешь меня, служилый? В какую темницу?
- Государевы псы тебя "осчастливили": черным монахом в Ферапонтов монастырь отсылают. Ты из новгородской тьмы меня сюда вызволил. Я, как видишь, в дикую тьму тебя везу. - Стрешнев рукавом вытер с лица слезы.
- Ну, ну, хватит об этом, - начал Никон успокаивать воеводу, - Господь испытания посылает. Надо их принять.
Стрешнев молчал. Что скажешь против владыки? Он многое видел и много знает. Был и Государем, и Патриархом. Только вот царскую руку за божью почему-то принимает. Неужели не видит, откуда зло исходит?..
- Одна у меня просьба к тебе, Матвей, будет, - уже на пороге обратился Никон.
- Говори, Святейший.
- Помоги мне Промзу взять с собой. В глухом монастыре, куда, возможно, и солнце не заходит, беседы на родном наречии душу окрыляют.
- В повозку его спрячу.
- Да благослови тебя Господь!
Стрешнев поцеловал его руку.
… По всей округе гуляла пурга, валя с ног всё, что вопреки ее власти могло ещё двигаться. Но кибитка, окруженная конными стрельцами, упрямо пробивалась вперед через снежные заносы. Шли последние дни декабря 1666 года, раскладывая по-новому карты судеб. Для одних это было начало рассвета, для других - печальный закат.
* * *
Живя у Белого моря, Аввакум имел тесную связь с Москвой. "Добрые, задушевные друзья" в ответных письмах ругали протопопа за то, что он не умел вести себя, что, мол, помог царю устанавливать в церквах новые обряды. Да и сам протопоп не раз признавался: "Я нарыв затронул и еретиков рассорил".
Теперь протопоп нашел новое дело - принялся лечить горожан травами и святой водой. "Многих я на нога поставил, многих исцелил…"
Так пролетело два года. За это время он "наверх" послал несколько писем-челобитных о том, как "вдохнуть в русские церкви новой силы и кого куда назначить". Это, конечно, московским архипастырям не понравилось, да и сам царь понял: в новую церковь Аввакума не вернуть. Архиереев поставили на колени, а протопопа никак не угомонят. Царь решил: хватит, поиграли с ним, пора от него и освободиться. В марте Аввакума привезли в Москву.
Дни протекали в спорах с Павлом Крутецким. Злого "краснолицего" царь заставил все силы приложить, лишь бы перетянуть Аввакума на их сторону. Аввакум оставался непреклонным. Павлу он бросил в лицо: "Как молился, так и дальше буду".
Затем учил его рязанский архимандрит Илларион. Чего там, он "столько ему пропел, сколько надобно…".
Привезли несговорчивого протопопа в Пафнутьев монастырь. Здесь его навестили две сестры - Федосья Прокопьевна Морозова и Евдокия Прокопьевна Урусова. Навезли ему гостинцев, яств невиданных. Аввакум же угощал их задушевной беседой.
Игумену Зосиму было строго-настрого наказано: "Сломать его волю, чем только можно". Но все уговоры и беседы результатов не давали. Аввакум опять послал в Москву "великую жалобу". В ней, на чем свет стоял, ругал никониан. Москва также рта не закрывала. Вновь в адрес Аввакума шли угрозы и предупреждения. 12 июня Аввакума привезли в Крестовую палату, куда собрался церковный Собор - оба восточных Патриарха и пятьдесят русских епископов. Протопоп, как всегда, верил в свою праведность, твердо стоял на своих убеждениях. Отступили Иван Неронов и соловецкий архимандрит Илья. Аввакум с презрением глядел на епископов, считая их предателями своей веры. Перед иностранными "великими" Патриархами они стояли, склонив головы, на коленях.
Долго Аввакума убеждали: что-де ты упрям, протопоп? Вся-де наша Палестина - сербы, албанцы, римляне, поляки - тремя перстами крестятся; один-де ты стоишь на своем упорстве.
Аввакум отвечал умно и убедительно:
- Вселенские учителя! - говорил он пламенно. - Рим давно упал и лежит навзничь, ляхи с ним же погибли, предав христианство. А ваше православие опоганил турецкий султан Магомет. Что на вас удивляться: немощны вы стали. И впредь приезжайте к нам учиться. У нас Божию благодатью самодержство.
Говоря, он внимательно слушал, как Дионисий переводит, и про себя думал: смотри-ка, бывший монах, что ходил в прислугах у Никона, теперь уже архимандрит, рукавом ризы помахивая, других учит. Это он обоим Патриархам писал, что русские обряды, мол, в старых церквах от незнания введены. Поди не верь ему - шепнет об этом Государю, тот не меха и деньги им покажет, а коровий хвост. Патриархи, склоня головы, слушали предателя Дионисия. Словно Пилат он…
Русь, слава Богу, всегда сама себя кормила и своим умом жила. Ещё при Иване Грозном святой Собор указал, сколькими перстами креститься. На том Соборе были казанские чудотворцы, соловецкий святой игумен Филипп. Об этом Аввакум и сказал.
Патриархи задумались. О чем-то стали шептаться друг с другом. Тут вскочил со своего места архиерей Илларион, которого Никон деньгами подкупил:
- Наши святые ни черта не знали, зачем им верить!
Здесь уж Аввакум не сдержался. Не разбирая слов, закричал:
- Еретики вы! Собачьи хвосты! Похабники! Вражьи души! Всякое случалось в Крестовой палате, но таких обвинений здесь никто не слышал.
- Возьмите его, грязного раскольника, за шиворот! Десять псов-епископов кинулись на Аввакума. Рыжий дьякон схватил его за бороду, потянул к двери. Не-е-т, сразу не свалишь протопопа! Силен, как медведь. Всё равно сбили с ног, стали пинать куда попало. С рычанием раненого зверя Аввакум поднялся и, утирая кровь с лица, встал на колени, громовым голосом изрек:
- Как вы, убийцы, станете в церквах служить?!
Все остолбенели на своих местах, против таких слов не знают, что сказать. Аввакум лег у порога - стоять он, видимо, не мог, так ему досталось! Бросил сквозь зубы:
- Вы думайте, а я отдохну, вы судите, а я посплю.
- Дурак ты, протопоп, - бросил кто-то в сердцах. - Против ветра не плюют.
- Мы дураки, да праведны, вы умны, да бессовестны…
Спорили ещё долго, а потом Аввакуму сказали:
- С тобой нам больше не о чем говорить, хватит, мы устали от тебя.
Лишили Аввакума сана, сбрили бороду, на челе ни одной волосинки не оставили. Вывели из зала, чтоб посадить на цепь.
На третий день отвезли в земляную тюрьму на Воробьевых горах. Там он встретился с теми, кто, как и он, не отступил. Это были соловецкий старец Епифаний, оставивший монастырь и приехавший в Москву защищать царя от Никона, тобольский дьякон Лазарь. В последнее время Лазарь жил в Пустозерске, оттуда его привезли на Собор. Своим соратникам он рассказал о суде над ним. "Всех архиереев я обозвал ворами. Хотели было закрыть мне рот силой, да здесь я встал перед ликом Божьей Матери, сказал: "Прошу я вас лишь об одном: в костер меня бросьте. Если сгорю - тогда в новых книгах правда, не сгорю - правда на стороне старых книг".
Высокие гости руками замахали: таких прав, мол, они не имеют. С этим вопросом обратились к царю, и тот на "божий суд" не решился.
В тюрьме на Воробьевых горах их держали месяц. К Аввакуму привозили монаха Григория (Иван Неронов), дьяка Дементия Башмакова, архимандрита Иоакима и других. Только зря: тот их выгнал. Возили его из монастыря в монастырь. Царь всё ещё верил, что с ним поладит. Даже своей жене и детям просил у него благословения.
Аввакум остался тверд, в ответном письме вновь напомнив, что не ему, а Государю самому надо отказаться от заблуждений.
Как сам Романов "благословлял" Аввакума и его соратников, об этом старец Епифаний своей семье так пишет: "На Урешу привезли нас в часу осьмом. Каки только привезши, тотчас стрельцы взяли Аввакума за руки, голову прикрыли рогожею и повели через задние ворота. Увидев всё это, удивился боле и забоялся. Уже стал проститься со семьею своею и близкими да родными. Пришел стрелецкий голова и тако же рогожею меня прикрыл. Завели в темную келью, той двери и окна глиною замазаны, без одной расщелины…"
Услышали в Москве, куда осужденных отвезли, многие их навещали. Об этом через знакомого человека Аввакум сообщает в Мезень. Через некоторое время оттуда приехали два его старших сына - Прокопий и Иван. К отцу их не пустили. Так сделали и с Федосьей Прокопьевной Морозовой, которая обещала стрельцам кучу денег.
Сыновей его три дня допрашивали. Взяли с них обещание, что они не пойдут по отцовскому пути, иначе посадят в тюрьму.