Вновь зашел Никодим.
- Зажги-ка свечу, брат…
Старик достал с полки кремний, высек искру на пучок поскони, огнем дотронулся до толстой свечи в железном узком подсвечнике.
- Достань книги…
Тяжело дыша, Никодим придвинул в столу небольшой сундук, который стоял около стены, встал в сторонку и стал ждать новых указаний.
Никон нагнулся над сундуком и стал перебирать книги. Но, вспомнив о слуге, махнул рукой, не поднимая головы:
- Ступай. До утра ты мне больше не нужен…
Оставшись один, принялся выкладывать книги на стол. Вот "Палея". Здесь напечатаны самые хорошие отрывки из Старого Завета. Владыка перелистал страницы - искал то место, где себя хвалил Иуда и свою силу. Нашел, прочитал шепотом:
- "В юности я отлично бегал, ноги всегда были сильными; много воинов я превратил в рабов, много городов разрушил…".
Никон шептал знакомые слова, а у самого глаза сверкали огнем радости.
- "Поймал дикого козла за ногу, для отца сварил вкуснейшую еду. Отлавливал тех зверей, которые шастали по полям. Ловил диких лошадей и заставлял их работать на себя. Однажды изо рта задушенного мной льва козленка вытащил. Медведя поймал за ноги и выкинул в глубокий овраг, и так делал со всеми зверями, которые набрасывались на меня, разрывал их на куски, как собака…".
Когда Никон впервые прочитал эти восхваляющие записи, он даже опешил. Ему казалось, что все сказанное - о нем, не о судьбе Иуды.
В сундуке лежало ещё одно сокровище - книга, которую писал сам Никон. Вытащил ее и стал перелистывать исписанные крупным почерком листы. Двадцать лет прошло, как начал ее писать. После того дня, который до сих пор царапает его душу. Однажды во время поста он попал на кладбище одного села на берегу Волги. Там он хотел очиститься от грехов. Во время молитвы вдруг услышал за спиной голос жреца Пичая из родного Вильдеманова: "Ты, Никита Минов, - зло, продал богов своего племени!". Обернулся - а сзади никого. Только кусты качаются.
После того случая Никон стал изливать свою душу на бумаге, будто этим оправдывал себя перед родными богами.
Никон взял в руки заветную книгу, сел за стол и при свете свечи прочитал написанное: "Я, рожденный в густом лесу, в эрзянском селе, сын Мины, расстался с женой Авдотьей и отправился искать свое счастье…".
В детстве он, как и Иуда Макковей, был сильным и могучим, но все равно считал себя колыхающейся на ветру травой. Тогда ему некогда было думать о Боге и небесной жизни. Только в последние годы, в Кожеозерском ските, он взял однажды гусиное перо, обмакнул в чернильницу и записал: "Посмотрите, как сделаны солнце и звезды! Ночь - темная, солнце - светом улыбается. И земля стоит на воде. Всевышний, это все Твое! Звери, птицы, рыба, все из Твоего рукава выпущены! Диву даемся: на землю Ты выпустил людей, и каждый - со своим лицом, характером, мечтами. Удивляемся и разнообразным птицам, их бесконечной красоте. Они не живут в одной стране. Они легки, как ветер, и всегда в полете. Через них Ты, Всевышний, хвалишь нашу жизнь…".
Владыке вспомнилось, как соловьи пели в Соловках, хоть жизнь там была горше горького. И сегодня под его окнами сороки летали! От царя, конечно, не они письмо доставили. Им другое под силу - видимо, дождь предвещают. Но и они бесценны, эти божьи пташки.
Никон не сразу заметил, что плачет. Вытирать слезы не спешил, пусть текут без стеснения. Долго он сидел молча, думая о чем-то тяжелом. Наконец передвинул чистую страницу, обмакнул гусиное перо в чернила и начал писать:
"Важнее всего, божьи жители, - голодных не оставляйте! Милостыни раздавайте вдовам и сиротам, усмиряйте сильных, выручайте слабых. Кто обвинен в смерти, того на прямую дорогу выведите, кто в рай стремится, тому и потусторонняя жизнь не будет темной. - Подумал-подумал, перо вновь заходило в его руке: - Мы все уйдем на тот свет, в гробы нас положат, что же перед нашими глазами сейчас стоит - нам предназначено, это нам Бог подарил…".
Никон смотрел на горящую свечу и думал, о чем дальше писать. Кто знает, возможно, эти записи прочитают после его смерти, узнают о нем и подивятся: "Вот какой эрзянин был - о людях думал!". Вдруг ему почудился Анзерский скит, где он провел четыре года, где видел такие несправедливости - словами не выскажешь. Вспомнились его плохие обычаи, и перо его снова заскрипело по бумаге: "Бойтесь вранья и пьянства, блуда с женщинами!". Последние слова не понравились ему, и Никон их так густо зачеркнул, будто по странице сохой прошелся.
Почему-то вспомнил Тикшая, эрзянского парня, который за два года превратился в высокого, крепкого парня и сейчас никак не постригается в монахи. Никон сурово сдвинул брови и вновь стал писать: "У кого нет желания верить в Бога, тот пусть ходит по земле. Земля - колыбель, она качает нас, кормит-поит. Живи, человек, радуйся, переживай, только других не унижай. Унижение - несчастье…".
Владыка устало отложил перо, поднялся, подошел к окну. За стеклом виднелась тлеющая кисея сумерек. Синевой был окрашен Волхов, низкие городские дома, лес за речкой. Долго так Никон стоял и смотрел, пока сгустившаяся темнота наступающей ночи не скрыла от взора окрестности Юрьева монастыря и реку.
* * *
Пасха для истинного христианина - величайший праздник, омытый слезами радости и благодарности. Как слезы не прольются - Софийский собор молебнами души осветлял. Народу в нем столько собралось - дышать нечем. Каждый верующий желал попасть поближе к алтарю, где священники чудо ожидали - воскресение Иисуса Христа.
Под высокие расписные своды летела песнь: "Воскресение Христа видевши, поклонимся Святому Господу Иисусу, единому безгрешному. Кресту Твоему поклонимся, Христе, и святое воскресение Твое поем и славим…".
Священники, облаченные в пышные сияющие одежды, вторили хору: "Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небеси, и нас сподоби чистым сердцем Тебе славити…". И казалось молящимся, что пространство собора, насыщенное запахами ладана и плавящегося воска свечей, это - небеса земные, беспредельные и торжественные.
Лик Богородицы на иконостасе хоть и был по-прежнему печален, но в глазах Ее, может, от колебания многочисленных праздничных огней, засветилась радость: сегодня Ее Сын вновь ступит на землю. "Я приду к вам и спасу вас", - обещал Он.
Монастырский хор пел без устали. Литургию вел сам Никон. Голос его свечи задувал, затрагивал души, будто околдовывал.
Вот уж полночь миновала, крестный ход вокруг храма закончился и началась заутреня при затворенных дверях храма. Когда хор запел "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…" и стали отворяться двери храма, с улицы явственно донеслось пение петуха. Победный петушиный крик троекратно повторился. Его услышали все молящиеся. Воистину воскрес Иисус, петух зря бы не прокричал! И началось ликование! Новгородцы и монахи стали приветствовать друг друга святым лобзанием и повторяли радостно: "Христос воскресе!" - "Воистину воскресе!".
Когда закончилась соборная служба, праздник продолжился на городских улицах. Куда ни взгляни - наряженные парни и девушки. Они смеялись, водили хороводы, качались на качелях. Играли гусли, тренькали балалайки, свистели рожки.
Среди гуляющего народа Тикшай с трудом нашел своих друзей - Матвея Стрешнева со стрельцами. Возбужденный ночным и утренним молением в храме, утомленный духотой и тягучими малопонятными молитвами, он с наслаждением вдыхал свежий весенний воздух, жадно разглядывая все вокруг. Вот в нарядной толпе девушек приметил чернобровую красавицу, улыбнулся ей. Девушка кокетливо повела плечом, улыбнулась в ответ: алые губы под цвет платка. Ох, мать честная, да на эту девушку он и монастырь променял бы! Не девушка - икона. Грудь высокая, стан стройный. А уж глаза - будто спелая черемуха! Парень хотел подойти к красавице, но та спряталась за спины подруг. Иди найди ее среди девичьего полка!
Потом молодежь села в лодки. Началось катание по реке. Тикшай и там острым взглядом искал девушку, но нигде ее не было. Стрешнев приметил интерес приятеля, успокаивающе сказал:
- Эту пташку, Тикшай, нелегко поймать. Она воеводы Хилкова свояченица. Воеводы, сам знаешь, послушников не берут в зятья. Да и сама девушка не с наших краев - из Крымского ханства приехала, вскоре снова ее домой отвезут.
- Из какого ханства? - притих Тикшай.
- Далеко отсюда, не видать…
Больше Тикшай не стал расспрашивать. Кроме своего села и Новгорода он нигде не был. Если не считать Москву, через которую проехал со стариками-односельчанами в Юрьев монастырь.
- Не переживай, - утешал Стрешнев. - Твоя жизнь длинная, ещё много красивых девушек встретишь.
Тикшай с благодарностью посмотрел на воеводу. Он хочет ему добра. "Как владыка", - неожиданно вспомнил Тикшай о Никоне и его поучениях. Он часто говорил: "Только одна у нас великая забота - о России. О ней, родимой земле, сначала переживай. Все другое - пустая обуза…".
Лодка, в которой сидели стрельцы и Тикшай, качалась в чистых водах Волхова, будто зыбка. И вскоре ушла из сердца Тикшая печаль, словно ее и не было.
* * *
Пасха прошла быстро, как все праздники. Повседневные дела шли своим чередом. Монастырские прихожане старались попасть со своими заботами лишь к митрополиту, верили лишь его словам. Никону приходилось принимать в день до ста человек. Все считали его святым и верили: поцелуют его руки или поклонятся ему - их жизнь облегчится. Кто только не приходил за благословением: безрукие и безногие, слепые и нищие, купцы и бояре. Владыка, конечно, каждого успокаивал, как мог, иногда даже деньги нуждающимся давал. Сердце же его жило ожиданием приезда из Москвы князя Хованского.
И земля подсохла, и дороги стали проходимыми, а князь все не показывался. Почему? Эти мысли не выходили из головы Никона, хотя он всем сердцем чувствовал: царь не отступит от обещанного, он верующий человек, без осенения крестом и шагу не сделает, Но все равно, он - царь, держатель государства.
Тогда почему же тянет время Хованский? Слышал, он церковный боярин, много знающий. Какие у него мысли насчет начатого дела? Много бояр встречал Никон, все они только карманы золотом набивают, а он какой, Хованский?
С этими мыслями Никон вышел на свежий воздух. Но не успел спуститься с крыльца, как увидел келаря Варнаву, бежавшего навстречу.
- Владыка! - тяжело дыша, закричал монах, - Много стрельцов к монастырю идут. Они на четырех судах приплыли. Зачем, владыка?
- Зачем, зачем, тебя, видать, забрать! - засмеялся митрополит, Он сразу догадался, кто эти гости. И, улыбнувшись перепуганному монаху, ласково сказал; - Иди в трапезную, распорядись, гостей кормить надо будет, - Сам же широким шагом заспешил к воротам.
К монастырю действительно шло войско. Впереди - толстопузый мужчина. На нем зеленый камзол и такого же цвета сапоги. Когда он подошел ближе, Никон узнал его. Вот он, Хованский…
И вспомнилась ему встреча с заморскими послами в Кремлевской палате. Тогда от лица церкви нужно было произнести речь, царь велел это сделать Никону, тогда ещё молодому игумену. До этого Государь много раз слушал его проповеди в дворцовой церкви. Любила их и родная сестра царя, Татьяна Михайловна.
Не посрамил тогда Никон ни себя, ни православную русскую церковь. Хорошую речь сказал. А потом… потом за один стол попал с князем Хованским. Никон не знал, кто он такой, только ему не забылось вот что: незнакомый мужчина беседовал с ним высокомерно, вареных куропаток ломал с хрустом, брусничный квас пил ковшами. За столом другие на него смотрели косо, а он будто этого и не замечал. Уже потом, на улице, Никон спросил протопопа Аввакума, кто сидел по правую его руку. Тот перекрестился и сказал:
- Избалованный богатый князь и бабник!
Сейчас и Хованский его узнал, поздоровался с ним так, будто вчера расстались. Был князь одного с Никоном возраста, только весь обрюзгший, жирный. Правда, в разговоре Никон не заметил прежнего высокомерия или надменности. "Прошла молодость", - отметил он про себя.
После трапезы Никон, воевода Хилков и два московских гостя - князь Хованский и полковник Отяев - беседовали о деле, решали, что взять им с собой в Соловки и по какой дороге ехать. Пришли к такой мысли: сначала поплывут на судах по Волхову, в городе Кириши сядут на лошадей и так доберутся до Архангельска, оттуда вновь поплывут на судах. Стрельцов новгородских должен был возглавить Матвей Иванович Стрешнев.
* * *
Как и договаривались, отправились через три дня. По реке плыли неделю, потом сели на лошадей. Стрельцы ехали верхом, Никон и Хованский - на повозках. Хоть закрытая повозка владыки и была мягкой (внутри обита медвежьими шкурами и выложена подушками), но езда по непроторенным лесным дорогам все равно надоела сильнее плавания. Там одно не нравилось владыке: кроме воды ничего не видно. Здесь же, в лесу, перед глазами все зелено, в воздухе пахло медом, но вот овраги и комары… Ночью ставили полотняные шатры, вокруг них стрельцы зажигали костры из сырых листьев. Едкий дым разгонял насекомых. И спать можно было спокойно. Но днем от укусов комаров лица решетами отекали. Спасения не было.
Постепенно лес менялся. Вместо сосен и елей перед глазами проезжающих запестрели низкие светлые осины и кудрявые вязы. Потом пошли березовые рощи. Березы кривые, в три-четыре ствола, листья на них мелкие.
Останавливались днем только в больших селах. И тогда Никон часами стоял на коленях перед иконами. Сам ел сухари с квасом, этого требовал и от других. Но разве Хованский заморит себя? Во время каждой остановки, пока владыка молился, князь просил местных жителей пожарить мяса и яиц.
Тикшай, которого Стрешнев взял с собой, как и обещал, не раз видел, как Хованский с Отяевым во время привалов съедали по курице. От зависти и голода он не выдержал и сказал об этом Стрешневу. Тот выругался, и не только в адрес гостей московских, но и Никону досталось. Правда, за глаза. Никто ведь, кроме Тикшая, не слышал этого. А потом, успокоившись, сказал с улыбкой парню:
- Ты как-нибудь загляни в телегу Хованского, возможно, и нам что-нибудь перепадет…
Тикшай просьбу его выполнил. Притащил стрельцам свиной окорок. На два дня всем хватило!
Никон торопил стрельцов. После привалов сытые и отдохнувшие лошади, казалось, земли копытами не касаются - так летят. Да и дорога на Архангельск стала проторенней, а ночи светлее дня. Белые ночи. Так что ехали целыми сутками.
Владыка, лежа на подушках, смотрел в небо и думал о своем. О своей судьбе думал, служении Богу, о прошедших годах. Вспомнил Анзерский скит - даже засмеялся. Эка, каким он глупым тогда был, в то время молодой монах. Когда читал в Святом Писании о том, как Иуда нашел в Гефсиманском саду Иисуса - сильно плакал. Уходил куда-нибудь из скита и давал волю слезам.
Все сказанное в Евангелии и Библии он принимал на веру. И, глядя вокруг себя, на окружающих его людей, не мог понять, почему некоторые думают одно, а говорят другое, притворяются, лукавят?..
У самого Никона характер как молния. Помыслы свои никогда не скрывал. Что думал, то и говорил. И, возможно, поэтому Елеазар, настоятель монастыря, не любил его. Правда, и другая причина была: Елеазар копил золото-серебро, дорогие иконы, скрытно ел жирное мясо и рыбу. Монахи, конечно, голодали. Однажды Никон прямо в глаза ему бросил: "Воруешь общее добро!". Тот с бородой-куделью хитрее хитрого был: сразу ничего ему не ответил. Позвал он Никона в свою келью, долго там молился, потом тихим голосом молвил:
- Ты, брат, нехороший разговор затеял, - в глазах его злые искорки сверкнули. - Нам, брат, сначала вместе бы помолиться, совместное покаянное слово Бог лучше услышит. - Двумя перстами вновь осенил свой лоб и продолжил: - Ты вот меня обвиняешь: добро прячу. Скажи-ка правду: с каким богатством ты сам пришел к нам в скит? Где твое серебро, которое я держу в сундуке? Знай, Бог не глухой, из уст вылетевшее слово сразу услышит. Ошибешься - накажет, ой как накажет…
И ведь сбылось пророчество старика. Наказал Никона вскоре за грехи Господь. После купания в пруду три недели не мог встать с постели. Суставы так ломило, будто их собаки грызли. Ждал: сегодня или завтра Бог призовет к себе. Молился усердно. Да один монах выручил: отварами трав поил. То ли грех простился, то ли отвары чудо совершили, но выздоровел Никон.
Пока он лежнем лежал, пришел однажды Елеазар и, хитро ухмыляясь, сказал:
- Если бы Христос не страдал, то не понял бы страданий других…
Да, Никон потом был благодарен Создателю за испытание. Однако сомнения в душе не рассеялись. Не жадного Елеазара Бог наказал, а его. Чья же власть на земле сильнее? Этот вопрос не дает покоя Никону и сейчас. Вот он едет по воле царя в дальний путь. А воля царя - закон. Под его рукой целая держава. Очень большая Россия - конца и края не измерить, и все люди в ней - рабы Алексея Михайловича. Царь указы подписывает, ему в ноги кланяются, каждое его слово - наставление.
Но Никон знал и другое: воля царя, которую он сейчас так рьяно исполняет, - это его собственное желание. Ведь мысль о переносе мощей святого Филиппа была внушена Государю именно им. Так кто же самый сильный в этом мире?..
Ехал Никон и думал, как их в Соловках примут. Добровольно святыню не отдадут. Мощи Филиппа монастырь кормят, в его целительную силу верят далеко окрест.
Грустные думы были у Никона. Монотонно скрипящие колеса кружили голову. Второй месяц едут. Нет конца пути.
Глава вторая
С Соловецкого гористого острова Белое море лежало как на ладони. Оно было сегодня тихим, ни одной волной не плескалось. Зеленело, будто весенний густой лес. Мачты плывущих вдалеке судов казались высокими камышами. Не успело солнце выбросить свои первые лучи - остров уже проснулся. Вон семеро мужчин тащат на плечах сети - спешат на рыбалку. По низкому берегу на водопой спустилось коровье стадо. То здесь, то там, перебивая друг друга, раздавались петушиные голоса. Деревенские жители уже давно на своих огородах, стараются время не упустить, памятуя, что весенний день год кормит.
Монастырь на высоком берегу тоже давно проснулся. Но за булыжной оградой было тихо. Молчат и колокола. Пасха прошла, с утра до вечера теперь дела и заботы: огород монастырский вскопать, двор и коровник прибрать, постройки подправить. Даже о новом монахе Мироне, поднявшем на ноги весь монастырь, стали забывать. Улеглись страсти и любопытство. Один только игумен Илья по-прежнему места себе не находит. Ночь почти не спал и всё утро широкими шагами покои меряет и от волнения щелкает пальцами. "Как так - вшивый монах считает себя выше других? Я, говорит, небо с землей перемешаю - болезни-печали назад отступят. Сумасшедший - вот кто этот Мирон. Снять бы с него грязную рясу и - прутом, замоченным в соленой воде… Узнал бы, как возноситься! Здесь, в Соловках, хозяин, судья всем и царь - я, игумен!"