С улицы послышались скрип ворот и кашель. Это келарь Вадим хозяйством занялся. Значит, всё спокойно в монастыре, можно до утрени ещё отдохнуть. И Илья прилег на лежанку. Перина из лебяжьего пуха казалась ему тверже камня. "По-человечески постелить не может", - раздраженно подумал он о келаре Вадиме. Хотел было снять подрясник, в котором и спал, но встать поленился - нет резвости в Илье. Постарел, очень постарел игумен. От рассказов Мирона ещё больше скрючился, будто мешок его вниз тянул. На лбу пролегли глубокие морщины, как от сохи. Борода и усы совсем побелели. Годы - это одно. А ещё думы и заботы одолевают. Да и как не будешь переживать, когда под колоколами монахи живут, как хотят. Одни пристрастились к водке, другие с женщинами грешат. Ни в одном, считай, чистый огонь души не горит. День за днем во грехе идут… Старец Артюша? Он уже как трухлявая ольха: дотронешься - рассыплется.
Игумен вновь вспомнил Мирона. Хитрый лис, не монах к ним пришел. Около усыпальницы Филиппа себе землянку вырыл, затворился изнутри, ждет Божьих даров и милостей. Ест только сырое. Пьет речную воду. Однажды новый послушник Логин пожалел затворника, через окно протянул ему горшочек с кашей. А Мирон ему в лицо всё выплеснул. Зверь дикий, а не человек.
Слышал игумен, о каком-то чуде монах болтает. Это чудо, говорят, Мирон из Византии привез. Четыре года он там обучался, на греческом языке с треском говорит, будто и не русский. Псалмы наизусть знает. Не выдержал Илья, пригласил побеседовать монаха к себе.
Мирон встал около порога, широко перекрестился на иконы и молча ждал, что скажут. Большие выпуклые глаза его искрились странным зелено-желтым огнем. Спутанные волосы, которые он давно не мыл, опустились до плеч.
Игумен зажег толстую свечу, поднес к стене, где была намалевана картина, изображающая мученья грешников в аду.
Мирон молча смотрел, как десятиглавый змей разинул свои огнедышащие пасти над жалкой дрожащей кучкой людей. Один из грешников привлек Мирона, самый худенький. Не человек - бородавка. Ребра видны через кожу.
- Вот это я, владыка. Хоть змей и ест меня, всё равно Божьих милостей жду. Душа моя тогда смягчится, когда ее теплом веры согрею…
Илья недоверчиво посмотрел на монаха и сердито сказал:
- Святым хочешь стать, божья овца? А сам только множишь грехи свои. - Игумен долго и нудно говорил о высокомерии Мирона, о больших и малых его прегрешениях, пугал тем, что отправит ухаживать за коровами. Сам же видел: мысли монаха бродят где-то далеко, ничем его не проймешь. Махнул рукой и сказал наконец:
- Иди, живи, как тебе хочется…
Когда Мирон ушел, позвал Вадима, который подслушивал их за дверью.
- Этого нехристя посади в каменную яму. Пусть там гноит свое тело. Судьба Савватия, смотрю, нравится ему.
- А того куда деть? - келарь смотрел на Илью испуганно.
- Того, бешеного, в его яму выкинь… Железные цепи ещё там?
- Если только крысы сгрызли? - усмехнулся Вадим.
- Вот и пусть в цепях сидит и Богу молится. Не гусь - в небе не лететь… - засмеялся игумен.
Оставшись один, он долго смотрел через узкое окно на улицу, на водную гладь и летающих над ней чаек. Птицы то камнем падали к воде, то взмывали ввысь, ближе к синему небу, где бесконечная свобода и свет! Перевел взгляд на церковь. На паперти безлюдно. Только Артюша одиноко отгонял мух со спины веточкой ивы. "Рано ещё, успею поесть…" - успокоил себя игумен. Но тут распахнулась дверь, в покои вбежал келарь и, заикаясь, сообщил:
- Савватий Богу душу отдал!
- Как?.. - растерялся Илья. Когда понял, о чем речь, тревожно спросил: - Он в цепях был?
- В цепях, игумен, в цепях, за шею приковали…
- Иди, дырявый лапоть, прикажи срочно снять оковы!
Келарь ушел. Во дворе один за другим собирались монахи, что-то возбужденно обсуждая.
"Эка, дурака заставишь молиться, он и голову разобьет! Сейчас весь монастырь о случившемся узнает. И ведь меня обвинят. Савватий, конечно, к этому концу сам стремился. Не монахом был, а чертом из преисподней, господи прости. Всё карой небесной грозил, концом света пугал. Люди остались, а сам раньше времени на тот свет отправился. Так ему и надо!"
Совесть вроде бы не так уже мучила. Но неожиданно почему-то почудился Никон, который, будучи настоятелем соседнего Кожеозерского монастыря, часто ссорился с ним. Сейчас он митрополит, в его кулаке сотни церквей и монастырей. "А я всё на том же месте… К земле скоро загнешься, в червя превратишься", - злил себя Илья, будто это сулило успокоение.
Что делили они с Никоном? В основном за подати верующих укоряли друг друга. Каждый тянул одеяло на себя. "Сейчас иди-ка против него - в мякину превратит. С царем обнимается…"
Илья снова подошел к окну. Перед воротами монастыря собралось до полусотни человек. Расставили лукошки с хлебом-луком, сели отдыхать на землю. Издалека, видать, пришли, очень устали. Старец Артюша, как всегда, о чем-то беседовал с ними. Его и мясом не корми, только дай поболтать. Таких орешков тебе "вылущит" - волосы дыбом встанут. Недавно прослышали от него о чуде: монах Савватий излечил больную женщину, вынув ее печень. И ничего, женщина до сих пор живет, недавно двух пареньков родила, близнецов… Видать, старец о Савватии правду не ведал, потому и сочиняет.
Люди останавливались около Артюши, просили его благословения. Тот еле успевал опухшие руки поднимать. Сам сидел - в последнее время чирьи напали на ноги. Лицо белое, бескровное, будто мелом побелили. Заметно сдал старец в последнее время, постарел, пропала его сноровка. Бывало, надоедят ему приезжие, так он убежит и спрячется. "Вряд ли верят теперь страждущие в его силу, потеряем скоро доход… - опечалился Илья. - Хорошо ещё, мощи Филиппа выручают. Без них совсем опустел бы монастырь. Вся надежда на загробную силу святого…" Но вспомнил Мирона. "Вот кто Артюшу заменит!" - сверкнуло в его голове.
Илья умылся-оделся, расчесал кипящую черемуховым цветом бороду и вышел на улицу. На крыльце столкнулся с келарем.
- Что, начинать заутреню?
- Начинать, начинать, дорогое время нечего тянуть, - махнул рукой игумен. Рукав черной рясы вороньим крылом взлетел.
Пошли к церкви. Келарь семенил на два шага позади. Не оборачиваясь, Илья приказал:
- Где Дионисий? Иди сейчас же позови его. Вдвоем Савватия похороните. Скрытно, понял?
- Как уж не понять, - проворчал Вадим и хотел уже пойти искать монаха, но Илья остановил его:
- Нет, постой, поумнее сделаем. Пусть Дионисий один пойдет, ночью. Если вырвется из твоего дырявого рта хоть одно слово - язык заставлю отрезать, слышишь?
Келарь в ответ не вымолвил ни слова.
* * *
Ковыляя за телегой, Дионисий, довольный, смотрел на всходившее солнце и негромко разговаривал сам с собой. Хорошее утро, нечего жаловаться. И лошадь, отдохнувшая за ночь, без принуждения везла груз, помахивая хвостом. Монах не подгонял ее. Лошадью правили разные возницы, только она признавала вот этого невысокого, душевного парня. Он всегда угощал ее хлебом-солью. И телегу через край не наполнял.
Сегодня Дионисий возил навоз на укрытую в лесу поляну, где монахи, несмотря на суровый северный климат, сажали дыни. Рыли глубокие траншеи, наполняли их навозом, семена укрывали дырявыми досками. Такие сладкие дыни поспевали - во рту сами таяли. От занимающегося весеннего дня Дионисию было легко и радостно. "Как хорошо, - думал он. - Благодарю Тебя, Господи, за подаренную нам жизнь!".
Монах был доволен своей судьбой, теплым днем, Соловками, которые издалека казались несведущим людям ледяным подполом. Дионисий же прикипел к Соловкам всем сердцем. Он любил работать на этой земле и читать книги. Старец Ювеналий, с которым он жил в одной келье, знал много, любил читать. Этому учил и молодого монаха. Тепло вспоминая о старике, Дионисий и не заметил, как его догнал верхом на гнедом мерине келарь Вадим. Остановил вспотевшую лошадь, торопливо сказал:
- Тебя настоятель зовет. Садись на моего мерина и - быстро к нему. Вместо тебя здесь сам останусь.
Дионисий не стал ни о чем спрашивать. Приказ есть приказ. Влез на коня и тронул поводья.
К игумену его сразу не пропустили. Он принимал какого-то гостя. Приехавшие с ним верховые заполнили весь двор. Дионисий уселся на бревнах у забора и стал терпеливо ждать. После отъезда стрельцов его позвал сам игумен. Завел в свои покои, прикрыл плотно дверь и шепотом сообщил о смерти Савватия. И сразу же строго предупредил, что об этом никто не должен знать. Завтра из Архангельска приедут большие гости, нечего тревожить их сердца смертью сумасшедшего. Кто приедет - игумен не сказал. Да это Дионисию и не нужно знать. Взволновало другое: как ночью одному схоронить Савватия?! Кладбище - оно всегда кладбище, да ещё ночью. И старца жаль было. Словно вора или собаку тайком зарыть велят.
Дионисий ничего не сказал игумену, только голову склонил ниже, чтобы спрятать загоревшиеся ненавистью и мукой глаза.
* * *
Утром четыре монастырских колокола зазвонили на всю округу. Такой благовест бывает только на Рождество и Пасху. Монахи высыпали во двор и вскоре под командованием келаря двинулись на пристань, к берегу моря, встречать гостей. Впереди с иконой Николы Чудотворца шел сам Илья. На его носу-репе бородавка тряслась воробьенком, попавшим в лапы кошке. Илья всем сердцем чувствовал: Никон приехал не знакомые места навестить. Что же привело его сюда издалека, и какую весть он сообщит? Если уж раньше дружбы между ними не водилось, то теперь и вовсе на нее нечего рассчитывать. До Никона сейчас так же высоко, как до Бога.
- Бам-бум, бам-бум! - стонами звенел остров, будто и небо перепугалось. Солнце смотрело-смотрело вниз да на всякий случай и спряталось в облаках, плывущих будто стая гусей: видать, и его достал тревожный колокольный звон.
К острову подплыли суда, похожие на большие широкие корыта. Блестели на солнце весла. На корме стояли стрельцы в зелено-красных мундирах.
Струги причалили. На берег перекинули доски, и по ним стали сходить на землю стрельцы. С переднего судна сошел сам митрополит. Сначала он острым взглядом окинул сверкающие купола собора, затем толпу монахов и, важно показывая свое величие, шагнул к Илье. Игумен рядом с ним выглядел тщедушным стариком с одряхлевшими плечами. Облобызались по христианскому обычаю.
- С приездом… владыка, - сказал, заикаясь, Илья и поцеловал распятие, висевшее на груди Никона.
- Здравствуй, святой отец, здравствуй, дорогой друг! - по лицу Никона пробежала хитрая улыбка.
- До каких пор, видишь, ходим по земле. Бог светлой благодатью нас одарил, - игумен платочком вытер мокрые глаза.
А колокола всё звонили и звонили…
Никона с Ильей посадили в повозку. За ними с молебнами направились и остальные монахи. Новгородские стрельцы остались охранять суда. Служилые князя свели коней на берег и поспешили догонять повозку.
Море белой пеной сердито выплескивало свои волны на остров, словно и дальше желало следовать за гостями. Но не успело. Гости уже поднялись на пригорок.
* * *
Торжественную службу провели в Преображенском соборе. Илья был не в себе: во время молебна то и дело запинался. Видя его растерянное лицо, монахи сердцем чувствовали - произойдет что-то плохое.
После службы гостей повели в трапезную, прибранную и вычищенную к их приезду. Она была низкой, с четырьмя сводами. Кормили всех одновременно, великих и малых. На столах чего только не было!
Князь Хованский с полковником Отяевым допьяна напились, пили и московские стрельцы. Никону это не понравилось, и он строго сказал:
- Нашли где жадные желудки набить!
- За такую встречу можно, владыка, - вступился Илья за стрельцов.
Никон посмотрел на него и промолчал, подавив свой гнев. Под шум и застольную суету ему шепнули: в прилеске Илья прячет вооруженных землепашцев. Если гости покажут свой характер, они встанут на защиту.
Митрополит пока не тревожился. После застолья лег на мягкую постель - и тут же уснул.
* * *
Пробудился Никон по привычке рано. Но солнце уже висело над горизонтом. Через широкое окно кельи оно смотрело прямо ему в глаза. Митрополит надел рясу и заспешил помолиться к нетленным мощам Филиппа. Не успел дойти до собора, как дорогу ему преградил молодой монах, высоченный, худой как жердь, с удлиненным подбородком. Черные его волосы взлохмачены.
- Ты кто такой? - вздрогнул Никон. - Что делаешь здесь?
- Я сторож святых мощей, Мироном зовут, - грубым голосом ответил тот.
- Разрешишь помолиться в ногах у святого?
- Воля твоя, владыка.
Монах открыл собор. Внутри было прохладно, как в погребе, горела одна свеча.
- Почему так холодно здесь? Поморозите молящихся.
- В подполе нарочно лед держим, он и летом не тает. - Мирон зажег вторую свечу, долго ковырялся, сопел, раздувал ноздри. Неожиданно спросил:
- Святые мощи приехали отнимать?
Никона бросило в жар. На какое-то мгновение он опешил, но быстро взял себя в руки и грозно зыкнул:
- Ты о чем бубнишь, привидение? Подумал, кто перед тобой стоит?!.
- Пока глаза мои не ослепли, - ответил так же дерзко монах, но смелость его, видимо, на этом и кончилась, и он рухнул перед Никоном на колени. - Прости меня, владыка, я уже утром понял, зачем ты приехал. От нечего делать не пришлют столько стрельцов…
- Понял - и молчи, ежели жизнь дорога! У моих стрельцов кулаки с дубину, челюсти тебе вывернут наружу.
- Я о другом, владыка, - не отступал Мирон. - Очень большое у меня желание с вами поехать. Ведь и там, куда поедете, мощи нужно охранять.
Никон обошел стоящего на коленях, как бы оценивая его. Смелость монаха ему понравилась.
- Ну что ж, будь по-твоему. Мне верные слуги нужны, а ты, смотрю, заботливый.
- Послужу тебе, владыка, раз Господу так угодно.
- Хорошо. А сейчас не скажешь, где Арсения Грека держат?
- В подземелье, где же ещё! Он злой дух, а не человек.
- Почему так думаешь?
- Больно уж много знает. А человеку это не под силу.
- Отведешь меня к нему? Скрытно, чтобы никто не видел.
- Это дело несложное, только ключи бы взять у Дионисия.
- А это кто?
- Мой друг. В детстве по одной улице бегали.
- Хорошо, жду. А сейчас оставь меня одного, во время молитв не люблю стоящих за спиной.
- Воля твоя, владыка! - поклонился Мирон и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
Никон, оставшись один, опустился на колени и прижал широкий лоб к каменному полу собора.
* * *
Матвей Стрешнев со своими стрельцами охранял суда на берегу моря. Отряду из пятидесяти человек требовалось пропитание. Правда, запасы кое-какие были. Но перед уходом в монастырь Никон сказал: "Назад путь не короче, провизии много нужно будет. Так что запасы не трогать. Сами добывайте пищу. В этих местах даже дитя с голоду не умрет".
Действительно, рыбу хоть обеими руками лови - косяки ходили вокруг судна, а у берега, в затонах, плавали дикие гуси. Гусиное мясо, конечно, вкусное, но стрельцам было запрещено стрелять. "Ружья поднимете, - предупредил митрополит, - всех нас продадите…" Смешно! Словно здешние жители без глаз: столько стрельцов на Соловки приехали не рыбу ловить…
Размышляя об этом, Матвей Иванович крикнул помощнику:
- Ты, Родион, за меня оставайся. Пойду посмотрю чащи лесные, возможно, и дичь добуду.
Потом Стрешнев нашел Тикшая, позвал его с собой.
Вскоре оба затерялись в густом лесу. Вокруг плотным кольцом обступают кедры и ели. Толстые, двумя руками не обхватишь. Солнце едва пробивается сквозь могучие кроны. Но наступающее лето и здесь чувствовалось. В редкой траве желтели звездочки гусиной лапчатки, звенели на все лады невидимые птицы.
Путники негромко переговаривались, с любопытством разглядывая лес вокруг.
- Матвей Иванович, гляди - белка!
- Где?
- Да вон, вон, по стволу наверх поскакала. Вот глупая, не боится нас…
Встали, любуясь проворным зверьком. Замерли, чтоб не спугнуть. Вдруг обернулись на звук шагов. Перед ними будто из-под земли встал мужичок. За поясом его выцветшей рубахи сверкал топор. Матвей Иванович поднял пищаль, крикнул:
- Эй, ты чей будешь?
Белка от резкого крика скакнула вверх и исчезла в густых ветвях. Но люди за ней больше не наблюдали, они рассматривали друг друга.
Мужичок с топором хоть и был нечесаным и нестриженым, как лесной разбойник, но своим испуганным видом и добродушным взором напоминал крестьянина, приехавшего в лес за дровами.
По одежде и ружью лесной человек догадался, что перед ним стрелец, да и выговором нездешний. Только что же он в гуще леса делает? Соловки стрельцы охраняют, да у здешних совсем другая одежда. Эти двое, наверное, царю служат, слышал, с Новгорода приехали, с митрополитом.
- Ну, что молчишь, словно ступу проглотил, - рассердился не на шутку Стрешнев. - Говори, кто ты таков?
- Я здешний житель, здесь недалеко моя деревня.
- А провизией ваша деревня не богата? Надоело рыбный суп трескать, - уже дружески заговорил Матвей Иванович.
- Мяса я вам продам, хлеба, только бы деньги у вас были, - всё ещё недоверчиво косился на чужаков мужик. - Согласны заплатить, идемте со мной.
Долго шагали по вековому лесу. И наконец вышли на широкую поляну. Перед ними стояло небольшое селение. Дома, срубленные из огромных бревен, словно выросли из-под земли. Перед ними тянулись огороды, сзади - дворы и бани.
Мужик остановился у крайней избы, приоткрыл заткнутое тряпкой отверстие-окно, крикнул:
- Машутка, выйди-ка!
На пороге показалась девушка. Косы до пояса, глаза синее неба, губы ярче зари.
- Ты бы, дочка, баню натопила. Гостей попарим.
И когда девушка убежала, пригласил в дом. Вытащил из-за иконы медные деньги, протянул сопящему за столом пареньку. Тот без слов понял, куда его посылает отец.
Вскоре он вернулся с бутылкой. Хозяин разлил вино в чашки, на стол положил разрезанную на три части луковицу и сказал:
- С приездом вас! - Одним глотком выпил налитое и добавил: - Меня Иваном зовут…
Тикшай не пробовал раньше хмельного, сейчас, когда выпил свою долю, по телу его разлился огонь. Стрешнев выпил не спеша, крякнул, вытер рукавом усы и бороду и встал.
- Благодарствуем, хозяин, за угощение. Но надобно о деле поговорить. Нам возвращаться пора, стрельцы ждут.
Хозяин вывел гостей во двор, зашел в хлев и выволок за задние ноги визжащего поросенка.
- Вот ваше мясо.