* * *
После дневного отдыха Никон зашел в библиотеку. Долго бродил среди полок, трогал руками старинные книги в деревянных и кожаных переплетах, расшитых бисером и скрепленных металлическими застежками. Три из них отложил в сторонку. Потом зашел к Илье и попросил его показать монастырскую ризницу. У того сердце сжалось.
Игумен будто в воду смотрел. Чего-чего, а уж золото Никон сильнее себя любил. Вот и сейчас сначала снял со стены икону Николы Угодника в золотом окладе. За такую десять сел купишь.
- Новая или от Филиппа осталась? - заиграли глаза митрополита.
- Рассказывают, царь Борис Годунов монастырю подарил, - скривил беззубый рот игумен.
- Борис никогда не был царем! Он под носы глупым боярам собачьи хвосты бросал! - Икону вешать не стал, положил на стол. Клацк! - Та тяжелой сковородой стукнулась о столешницу.
Захотелось Никону осмотреть стоявший в углу обитый железом сундук. Илья долго возился со ржавым замком, но так и не смог открыть.
- Я сам! - не выдержал Никон. Одним рывком сорвал замок, поднял крышку. Сначала вынул панагию, всю в драгоценных камнях. От нее такой свет искрился - всю ризницу наполнил.
- Господи Всемогущий! Какие ты творишь чудеса в этой жизни! Слава тебе! - И Никон с благоговением поцеловал нагрудную иконку.
"Коршун, настоящий коршун!" - к горлу Ильи подкатил комок, он едва сдерживался, чтобы не вырвать из рук гостя драгоценную панагию.
- Много добра, Илья, прячешь. Какой год здесь игуменом?
- Четырнадцатый.
- Че-тыр-надцатый… Как раз о том и говорю! Каждый год тебе телегу золота сваливает.
- Владыка, помилуй…
Но Никон взмахнул рукой, приказывая молчать, и вынул из глубокого кармана письмо, протянул Илье.
- Прочитай-ка! От старого соседа мне нечего скрывать… В прошлую ночь мне сам боярин Юрий Алексеевич Долгорукий привез. Из Архангельска. Туда письмо из Москвы доставили…
Игумен раскрыл плотную бумагу с сургучной печатью. Перед глазами забегали строчки: "Владыка, заступник наш перед Богом, - вслух читал Илья, руки его тряслись. - Митрополит Иосиф второй месяц не встает с постели. Лицо пожелтело…".
- Ты вот где прочитай! - Никон большим пальцем показал на то место, где следовало читать.
"Ночами не сплю… Кого поставить на это место, если произойдет непоправимое?.."
Ручьем текли слезы у Ильи. Иосифа он хорошо знал, плохого слова от него не слышал. Игумен плакал навзрыд, будто обиженный ребенок.
Никон не смотрел на него. Он вытаскивал из сундука золотые ожерелья и браслеты, складывал их горкой на столе. Потом повернулся к Илье.
- Хватит, архимандрит! Слышишь меня? Успокойся. С сегодняшнего дня будешь носить этот почетный титул. Завтра перед отъездом оповещу всех об этом в соборе. Службу сам начнешь, утром, рано. Потом скажу, куда идти и что делать…
Илья промолчал. Он всё думал об умирающем Патриархе. И неожиданно, будто кто-то по уху стукнул, догадался, почему Никон дал прочитать ему это письмо. Вон куда прочит себя - вместо Иосифа!
Вытер мокрое лицо рукавом, вытащил из сундука золотой крест, с поклоном протянул владыке:
- Это, митрополит, прими от нашего монастыря… Да и всё, что тебе понравилось, тоже, - Илья взглянул на кучу на столе.
- Если уж ты такой богатый - тогда, не буду лукавить, возьму. Царю-батюшке от тебя поклонюсь подарочками да и для себя на память о проведенных у тебя хороших деньках кое-что оставлю, - по лицу Никона проворной лисой бегала хитрая улыбка.
Вышли на улицу. Никон, будто спохватившись, сказал:
- Я, архимандрит, из вашей библиотеки тоже кое-чего возьму. В подарок царю.
- Бери, бери, - Илью уже не расстроила наглая просьба. Он наслаждался данным ему саном.
Проводив гостя с подарками до самых покоев, он спросил напоследок:
- Так завтра, значит, домой собираетесь?
- Собираемся. - Никон подождал немножко и будто нехотя добавил: - Скрывающихся на острове к какому-нибудь делу приставь. Слышал, много царского леса срубили, пашут не свои земли.
Лицо Ильи побелело, в ответ ни слова не мог найти.
Никон и здесь помог:
- Об этом ты не переживай. Соседями были… Между нами ниточка всё же осталась. Ну, спокойной ночи тебе.
- И тебе увидеть хорошие сны, владыка.
Возвращаясь к себе, Илья улыбался. Что ни говори, этот день много ему дал, монастырские неурядицы сейчас отошли на задний план. Главное, он был и остается здесь хозяином.
* * *
С утра было тепло и солнечно. Но потом невесть откуда налетел ветер, застонали вековые ели вокруг монастыря, посерела морская гладь.
За монастырскими стенами тоже неспокойно. Скрипят где-то двери, грохает тес на крыше, во дворе - ни одной живой души.
Несколько человек собрались в старой церкви. Открывали гроб Филиппа. Сначала каменную крышку подняли.
Тяжелыми были каменные плиты, толстыми, в длину с аршин, ширина не меньше. Подняли - под ними гроб. Дубовый.
- Не к добру всё это. Грех великий тревожить покойника. Потом все беды на монастырь свалятся, - не удержался один старец.
- Делайте, что приказал вам! - Глаза Хованского налились кровью, как у разъяренного быка.
Больше никто не посмел перечить. Никон стоял среди стрельцов с окаменелым сердцем. Не вздрогнул даже, и лицо его не выражало ничего.
- Вскрывайте, вскрывайте, что разинули рты! - крикнул князь. - Просьбу царя и волю Божью исполняете!
Четыре монаха хотели поднять дубовую крышку, но та деревянными гвоздями была прибита, не смогли вытащить. Протянули им топор. Мирон поддел крышку, раздался треск.
- Тише, тише…
- Со стороны изголовья придерживайте, руками, возможно, возьмем…
- И после смерти покоя нет, - донесся до Никона шепот.
Подняли крышку, а затем истлевший саван.
От причитаний вздрогнула церковь, все завопили на разные голоса. Это продолжалось долго. Никон первым пришел в себя и, возвысив голос, начал служить панихиду. К мощам обращался, как к живому. Как только ни нарекал покойного: святым угодником, бесконечным терпителем мук, чистейшим митрополитом…
Потом зачитал грамоту царя, адресованную святому: "Молю тебя и желаю пришествия твоего сюда, чтобы разрешить согрешение прадеда нашего царя Иоанна, совершенное против тебя нерассудно, завистию и несдержанием ярости… Потому и преклоняю колени перед тобой, негрешного, да оставиши согрешение его своим пришествием…".
Когда Никон дочитал покаяние царя, все присутствующие облегченно вздохнули. Раз над святым не хотят надругаться, а, наоборот, молят его о прощении, то дело другое. Тем более препятствовать воле царя нет возможности. Стрельцы все монастырские дороги загородили, охраняют их зорче своих глаз.
Как только Никон закончил читать, мощи "облачили" в митрополичью ризу, и князь Хованский дал команду стрельцам. Гроб заколотили, подняли на плечи и с молитвой "Святый Боже" двинулись к пристани. Недовольных по пути отпихивали, теснили лошадьми в сторону.
Когда гроб был водворен на судно, Мирон, бывший сторож мощей, бешеным кутенком бегал по морскому берегу, скулил, прося Никона взять его с собой.
Владыка, сидя в мягком кресле на корме, будто и не слышал его. С улыбкой он смотрел на Арсения Грека, который был тут же, среди стрельцов, в стрелецкой одежде. Его привезли сюда тайно, ночью, когда монастырь крепко спал.
- Ну, с Богом, в путь! - По знаку Никона спустили весла на воду. И четыре судна с поднятыми парусами друг за другом повернули загнутые носы в сторону моря.
- Смотрите-ка, смотрите-ка, что оставил он нам! - вытирая дождем льющиеся слезы, закричал вдруг архимандрит Илья.
Монахи, обозленные на своего настоятеля, оставили его одного на берегу. Тяжело шагая, все двигались к горе. Но тут обернулись на крик. С серой морской глади, покрытой вечерним туманом, на них смотрели черные тени огромных колоколов.
- Это к беде! - нарушил кто-то молчаливое оцепенение.
"К бе-де! К бе-де! К бе-де!" - поплыл над округой звон колоколов Преображенского собора.
Вздрогнув, загудели в ответ вековые ели на вершине горы.
Глава третья
Иосиф дышал тяжело, будто на груди у него лежал большой камень. Глаза впали, синий сплюснутый нос высох, как редька. Патриарх уходил из жизни тихо, как и жил. Только иногда взмахивал тонкими руками, словно просил что-то. Что - один только он знал. Казанский митрополит Корнилий спросил его - больной промолчал.
Царь Алексей Михайлович приказал во всех московских церквах читать молебны за здравие и продление жизни святейшего. Молились от малого до старого, все, у кого хватало сил преклонять колени перед алтарем. Но это не помогало. Патриарху не становилось лучше. Тогда приказали бить в колокола.
На колокольню в Чудовом монастыре в полночь, когда только зажглись звезды, стал подниматься звонарь Павел, молодой криволапый монах. Колокольня была старая, полуразрушенная. Сквозь кирпичи зияли отверстия. Ветер врывался в эти дыры и пугающе гудел.
- Господи Иисусе, Господи Иисусе, - испуганно шептал звонарь, с трудом одолевая скользкие заснеженные лестницы. После каждого его шага на припорошенных снегом ступеньках оставались два кривых следа: у парня косолапость - таким родился.
- Господи Иисусе, - стонал звонарь и покрасневшими, будто гусиные лапы, руками, хватался за обледенелые перила, боясь поскользнуться. Посинелые губы шептали привычные слова молитвы.
Павел всем сердцем беспокоился за Патриарха - тихая, очень тихая жизнь была при нем: ни войн, ни битв не знали…
Наверху, около колоколов, ветер был ещё злее, готов кого угодно скинуть вниз. Но звонаря не обманешь: двумя руками схватился за протянутые вдоль стен толстые веревки, скрюченными ногами прижался к дубовым бревнам - иди столкни. Ветер бесновался, рвал из рук веревки и раскачивал пустые тела колоколов, которые в ответ глухо гудели.
Монах посмотрел в проем окна.
Москва смутно белела во всю ширь. Вокруг - куда ни взгляни - длинные улицы, переулки и заиндевелые рощи. Большая Москва - взглядом не окинешь.
Звонарь перекрестился и, наклонившись вперед, подтянул привязанные к колоколам веревки.
Над городом поплыли сжимающие сердце звуки, похожие на причитания.
* * *
У сорока сороков церквей открылись двери, ещё ярче стали гореть свечи перед иконами, пали на колени верующие, и много раз была произнесена одна и та же молитва:
- Боже Всемилостивый, продли жизнь святейшему!..
Дворецкий приказ выделил для свечей тридцать пудов воска, бояре тоже дали по полпуда каждый. Не дашь - Господь не такие беды нашлет! Все боялись: возвратится недавний мор - опять пол-Москвы на погост отнесут. Не к добру это, не к добру… Вон зима вновь вернулась, метут метели, трещат морозы. Из ближайших лесов вышли звери, шляются по всему городу… Хоть на улицу не выходи!
Только женщины забывают об опасности, их дома не удержишь, собираются где-нибудь вместе, чтобы посплетничать. Вот и сейчас спустились стайкой к Москве-реке за водой - и сразу новости посыпались:
- У соседа веник среди мусора встал вниз головой…
- У боярина Морозова работница безногого паренька родила…
О плохом говорили шепотом. Пошепчутся - и в сторону. Опасаются люди. Как не будешь опасаться - стрельцы днем и ночью ищут колдунов. Они говорят, что колдуньи и ведьмы Патриарха сглазили - с постели не встает. Слышали на Москве, что двоих таких колдунов поймали и языки им отрезали.
В Кремле, перед покоями царя, постоянно горели костры. Вниз, к реке Яузе, от тающего снега сбегали ручейки.
Под утро, когда заалел восточный край неба, царь Алексей Михайлович подошел к окну, тонкими пальцами поскреб заиндевевшее стекло и сквозь проталинку посмотрел на улицу. В морозном воздухе белыми бабочками порхал снег; горели костры. Монастырские колокола били не переставая. "Дальше как быть, если Патриарх покинет нас?" - эта мысль неотступно мучала Алексея Михайловича который уж день. Сел на широкий диван, стал теребить в раздумье бороду. Молчали и сидящие около него: митрополит Корнилий, Стефан Вонифатьев, бояре. Все они с утра пораньше уже посетили умирающего. Иосиф лежал тихо, с закрытыми глазами.
На желтом его виске бился пульс. Зажатую в руке незажженную свечу он не мог удержать. Она без конца падала. Поправят - она вновь упадет. Нет, не жилец больше святейший…
Зимний день быстро угас. В Кремле было тихо. Вечером царь опять посетил покои Патриарха. Всё было без изменений.
Алексей Михайлович наклонился к уху еле дышавшего Патриарха:
- Святейший, Божью землю кому оставишь?
Восковое лицо Иосифа сморщилось. Больной, видимо, услышал вопрос - тонкими руками слабо взмахнул, будто с огорода ворон прогнал.
Царь от неожиданности отпрянул. Стоящие сзади него бояре тоже попятились. До царя донесся чей-то змеиный шепоток, и он взял себя в руки, спросил уже громче и яснее:
- В чьи руки отдашь нас, овец своих?
Жилка на виске Патриарха запульсировала сильнее, посиневшие губы с трудом раскрылись:
- Бог… Бог… кого… кого… Па-а-а..
Тело его вздрогнуло, распрямилось во весь рост, уставшие глаза расширились, потом вновь закрылись. "О-а!" - успел вдохнуть глубоко Патриарх, и вылетел дух его вон.
Алексей Михайлович заплакал навзрыд. Монахи и бояре, стоящие сзади, тоже заплакали. Только Борис Иванович Морозов, свояк царя, грубовато бросил:
- Царство небесное! Отмучился, страдалец! Хватит бороды мочить! Все там будем!..
Алексей Михайлович поднял голову к образам. Взгляд его случайно пал на темно-синий квадрат неба в окне. По бархату ночного небосклона, ослепительно вспыхнув, пролетела звезда и погасла. "Знамение, - устало подумалось царю. - Звезда Иосифа закатилась. Чья же взойдет ей на смену?"
* * *
Москву загородили со всех сторон. Стрельцам было велено не пропускать ни людей, ни зверей, ни птиц. Береженого Бог бережет. Без духовного отцовства всё бывает. Закрыли даже посольские дворы.
- Отчего такой большой испуг - всего-то Патриарх умер?! - спрашивал молодой стрелец, охранявший ворота Кремля, своего сотоварища, стрельца постарше. - Без него что, Москва рухнет?..
- Эко, ты как грудной ребенок, - засмеялся тот. - Когда ущипнут душу, разве тело не сожмется?..
Молодой повел плечами, будто от ледяного ветра. Но ветра в это утро не было. День обещал быть теплым - прошедшей ночью дождь почти наполовину растопил снег. Солнышко грело по-весеннему. Не день - крашеное пасхальное яйцо.
Весть о смерти Патриарха разошлась по всем российским землям и дошла до соседних государств. Там судили-рядили, ожидая официальных сообщений из Москвы. Но Москва молчала. Видимо, готовила пышные похороны. Такие похороны, каких не было после смерти Патриарха Иова.
Тот был свирепым - два царя перед ним тряслись. А схоронили его быстро и тихо, без лишнего шуму, словно боялись, что усопший передумает умирать и воскреснет. Схоронили и сразу забыли.
Смерть Иосифа всколыхнула большую страну. Несмотря на тихий характер Патриарха, он, видимо, много значил для Церкви. Возможно, так возвеличил его царь, ведь царское слово сильнее боярского приказа. Перед ним трепетали даже знатные вельможи, хотя в народе славился добродушием. Иногда выходил из Патриаршей палаты побродить по улицам Москвы, один, без свиты. Со стрельцами здоровался, купцов обо всем расспрашивал. С царем, правда, в последнее время у него не было согласия. Но Иосиф, избегая открытого спора с Государем Всея Руси, прибег к помощи Собора, который вынес решение: "Службы церковные проводить по-старому, нового не начинать".
Но Алексей Михайлович не подписал это Соборное уложение, потому что хотел многое изменить в государстве, чтоб оно стало крепким. И в первую голову - в церковных делах. Тут, наверное, направляющая рука его духовника чувствовалась. Стефан Вонифатьев часто повторял:
- Патриарх и его приспешники готовы христову веру без языка и глаз оставить. А кому она нужна - немая и слепая.
Иосиф не царя боялся, а верующих людей. Знал: не сумеешь удержать эту могучую силу и повлиять на нее - она тебя сомнет, раздавит, не посмотрев, кто ты. В храмах, как и раньше, каждый поп был хозяином, пел-читал то, что в голову приходило, службу правил, как умел.
Надо сказать, жизнь простых попов была нелегкой. Пройди-ка по той же Москве, на базар зайди - там они, батюшки, в худых лаптях ходят, одежда рваная. Под ногами грязь хлюпает, бороды мокрые, лица сине-красные. Словно холопы беглые, а не божьи слуги! Есть, конечно, и богатые среди них. У таких попов на груди - блестящие кресты, шеи толстые, как у бояр, и походка ленивая. Только таких мало. Но народ любит своих батюшек, не случайно так любовно величает… Поминки, свадьбы, крестины и похороны без батюшек не обходятся. Там они не только молятся, но и пляшут, и поют. Одуреет поп от вина, сворует чего - и побьют его те же, с кем плясал и пел. Снимут с него рясу, повесят на кол (кинуть на землю считалось большим грехом) - и давай его "учить". Но вот крикнет шатающийся поп: "Ироды! В грехах утонете!" - и кто только не бежит на его выручку! В это время за грудки народ не цапай - надвое разорвет.
Их, этих попов, Иосиф не любил, считал "телячьей жвачкой", и они ему тем же платили.