* * *
На пути с Соловков к Москве посольство Никона не единожды встречалось с царскими гонцами. В одном из писем Государя, длинном и путанном, митрополит прочел о смерти Иосифа.
Начались траурные дни. Москва будто погрузилась в глубокий сон. Даже в Китай-городе, где всегда было людно и шумно, сейчас ни одного голоса не услышишь. Иногда, правда, где-нибудь звонарь лениво потянет за веревки - и опять тишь. Только по великим праздникам церкви восхваляли Бога удивительным колокольным пением. Вот, Варварина пробует свой голос, за ней вступает церковь Дмитрия Солунского. Когда же Успенский собор зазвенит колоколами, дома начинают дрожать. Траур в Москве - хуже всякого поста. Особенно нищим плохо и калекам. Базары молчат, гульбы на Москве-реке не слыхать. Никто не подает и стащить негде.
По серому небу плывут ленивые облака, задевая кресты, выцветшими глазами осматривают улицы. У церковного забора сидят несколько калек, почесываясь и гнусавя изредка навстречу прохожему. Но просить и тем более хватать за подол не смеют. Только скрюченная старушка в лохмотьях тоненько, по привычке, тянет:
- Ра-а-ди-и Хри-и-ста-а! По-дай-те, ра-а-ди-и Хри-и-ста-а!..
Под длинным прилавком в пустом мясном ряду лежит грязная дворняжка и лениво выкусывает блох. Она привыкла здесь кормиться в базарные дни. Но сейчас в мягкой густой грязи не найти даже свиной щетинки.
В задремавшую собаку летит камень. Она вскакивает, испуганно тявкнув. Мимо бредет белобрысый мальчонка, стриженный под горшок. Шмыгнув, утирает нос рукавом левой руки, а правой бросает в собаку второй камень. Заскулив обиженно, та убегает прочь.
Скучно в Москве. Одним пшенным супом от домов тянет. От этого запаха не развеселишься.
Шагает по пыльным улицам дьяк Алмаз Иванов. Идет по Варваровке, думает о том, о сем. Сзади, чуть в сторонке, спешит за ним охрана. Шаги Алмаз делает широкие, будто саженью землю измеряет. А сам глядит зорко по обе стороны, словно шилом, прокалывает глазами. Вон, прижавшись к церковной изгороди, посмотрела в его сторону неумытая женщина. По виду - глуповатая. Алмазу нужны люди с длинными языками, сплетники. Надо знать, чем столица живет, о чем думает и что делать собирается.
Дошел дьяк до кабака. Около него стояли три бородатых мужика. Видимо, уже и бражкой угостились: что-то шумно обсуждают, размахивая руками. Из уст таких вот краснобаев и выудишь "рыбы" всякой - обо всей Москве-матушке правду узнаешь…
В питейном заведении языки развязываются охотнее, чем в церкви. Попам на исповеди не признаются, а водке в трактире откроются.
С хозяином кабака дьяк поздоровался и даже улыбнулся ему. Со всех ног бежал половой, шустрый малый, согнутый в угодливом поклоне почти пополам. В глаза Алмазу посмотрел снизу вверх, ласково, как собака. Ждал, что прикажет.
Дьяк сел на свое излюбленное место, к окну, острым взглядом окинул всех и остался доволен. Только несколько мужиков сидело перед ним. Но и этих достаточно.
Перед Алмазом зажгли свечу, хоть она и не нужна была - днем к чему свет? Да ведь не простой человек зашел - дьяк Сыскного приказа. Каждое его слово человеческие судьбы решает.
Его охрана подсела к дальнему столу. Сжавши огромные кулаки, верзилы ждали указаний.
Дьяк выпил налитое вино и, вытерев усы, пальцем поманил полового. Иванов шепнул ему что-то, тот шеметом скрылся в передней избе, куда посетителей не пускают. Перед уходом только одно сказал:
- Я ненадолго… - и палец к губам поднес.
Отдуваясь и потея, Алмаз снова стал есть и пить. Борода стала мокрой, в волосах застряли крошки. Он громко и сытно икал и лез пальцем в рот - вынуть застрявшую кость.
Вокруг него стоял шум и гам. Пьющие спорили. После чарки мужики любят поговорить, показать свой характер. Кто только не запрягает работягу в оглобли, кто только не издевается над ним! А здесь, в кабаке, он сам себе хозяин. Узда забыта, оглобли ломаются, телега начинает вниз катиться. И всё быстрее и быстрее… Сначала себя похвалят, потом за грудки схватятся. Это только непьющий помалкивает. Пьяный выскажется, что на уме держит. Вот и сейчас один большими кулаками - хрясть соседа по губам. Тот, конечно, не стерпел, ответил тем же. И пошло-поехало… Через пару минут уже дрались все.
Алмаз не спеша выпил квас, стал вытирать лицо платком. Драка для него - пустое дело. Люди взбесились. Пусть. Так лучше изнутри дурь выйдет. На пользу! Да и смотреть весело. Любил дьяк драки. Он даже думал: "Эка, если всех мужиков напоить - какие игры бы вышли!..".
Вернулся половой, ловко обходя столы, снова наклонился перед дьяком и тихонечко приоткрыл потайную дверь в стене. Открыл наполовину, не более. Такие двери в Китай-городе, считай, в каждом питейном доме. Кто зашел, откуда вышел - никто не видит. Тут спрячут, если надо, только большие деньги были бы. Да и не только живых спрячут. Что бывает в Китай-городе, об этом знает одна Москва-река. Много человеческих костей на ее дне. О чем только не ведает грешная: о боярах и воеводах, стрельцах и постельничих. Даже о том, о чем шепчут при свечах одному Богу…
Знает много и Алмаз Иванов. Не зря по всему городу говорят о нем: "У старшего Морозова есть верный пес на двух ногах". Вот и сейчас он перед дверью сел на коротенькую лавку, начал подслушивать. Полового отослал в переднюю избу, пусть там угощает-потчует.
За стеной пили молча - лишь оловянные стаканы стучали. Но вот стали слышны и отдельные голоса. Бражка языки наконец развязала. Все слова Алмаз не мог разобрать, но кое-что дошло до него:
- Патриарха, видать, ядом напоили…
- Царь совсем не считался с ним…
- Борис Морозов как скажет Романову, так он и сделает…
"Удачно "клюет". Да и "рыбка", похоже, не мелкая. Всех не возьму - не проглотить", - радостно думал дьяк.
Алмаз дважды стукнул большим пальцем по столу. Перед ним, будто из-под земли, вновь встал половой.
- Кто они?
У парня затряслись губы, со страху он никак не мог вспомнить имена. Наконец что-то зашептал в ухо дьяку.
Тот, довольный, крякнул и, порывшись в карманах, вытащил целковый.
Дзиньк! - стукнул по краю лавки. Приказчик поднял монету, пощупал по привычке - настоящая ли - и боязливо спросил:
- Их сюда позвать?
- Подожди, не гони лошадей…
В полуоткрытую дверь снова сунул голову, напряг слух:
- Как-нибудь надо оттащить этого живоглота от царя… Ишь, власти сколько взял!..
- Раньше наши деды вертели всей Московией…
Дослушать фразу помешали пьяные мужики, всей оравой потянувшиеся на улицу. В кабаке им стало тесно. Иванов с облегчением вздохнул. Надоели они ему, подслушивать не давали. Теперь он слышал все разговоры в горнице. По голосам и некоторым именам догадался, кто эти четверо. Двое из них - князья Зюзины. Старший, Матвей Кудимыч, в Приказе недавно косо на него посмотрел. Да, сейчас не у них в руках вожжи. А были времена, когда их близкий родственник - Борис Годунов - на царский трон поднимался, семь лет их род обогащал…
Думал обо всём этом Алмаз и прислушивался. В эту горницу пускают только бояр и воевод. "Обнаглели! Не боятся, что их слова дойдут до чужих ушей, до царя!" - Алмаз вдруг почувствовал смертельную скуку. Ему надоело сидеть в кабаке, слушать пьяные бредни. Он оглянулся - его охранники сидели за тем же столом. Высокие, плечистые, медведя повалят. Крепкие парни, мордвины. В прошлом году Алмаз их из Нижнего Новгорода привез. И тут неожиданно дьяк вспомнил митрополита Никона. Слышал, и он мордвин, тоже в тех краях вырос, такой же богатырь. Ждут его в Москве с мощами Филиппа. Место Патриарха пока свободно…
Недавно сам Морозов вспоминал его хорошими словами, похоже, стремится не столько увидеть мощи святого, сколько самого митрополита.
"Сообщить ли о братьях Борису Ивановичу? - потекли мысли Алмаза по другому руслу. - Какая мне от этого польза? Да ладно, авось пригодится!".
И, приняв решение, дьяк злобно ухмыльнулся в усы, потом с размаху стукнул ногой в дверь, та открылась настежь. Вот они перед ним, Зюзины. Увидя Алмаза, онемели. Старший, Матвей Кудимыч, даже икать стал. Василий - кремлевский воевода - брата по спине принялся хлопать. Сейчас, считай, они в руках у Алмаза. Как он скажет, так и будет. У стрельцов Сыскного приказа топоры острые.
- С темной душой живете, с темной душой, - начал Алмаз. - Сами коренные зубы вырываете…
Василий бросился на него, но охранники злыми волками подпрыгнули, сбили его с ног.
Дьяк прошел к столу, заставленному подносами с едой, посмотрел на Зюзиных, грубо добавил:
- Греха не боитесь, гуляете!
Братья съежились, как листья, побитые морозом. А дьяк смотрел на них и наслаждался властью.
* * *
На седьмой день после похорон Патриарха собрались в Казанском соборе самые близкие его друзья: митрополит Корнилий, Неронов, настоятель собора, протопоп Аввакум и Стефан Вонифатьев, духовный наставник царя. О том о сем говорили, а вот о самом главном, из-за чего приехали сюда, молчали. Как лезть в царские дела - себе сделаешь хуже.
Стефана Вонифатьева протопоп Аввакум считал своим близким другом. Поэтому лучше других знал, чего не хватало в нем: силы воли, характера. В Патриархи, может быть, лучше бы подошел Никон, но его Аввакум знал плохо, хотя и земляки они, оба родом из земель нижегородских. Родное село Аввакума - Григорово - недалеко от Вильдеманова. Возможно, встречались, да пути-дороги Господь им разные дал… Хотя обижаться нечего: он, протопоп, тоже человек немаленький: в Юрьеве-Повольском под руками десять церквей и четыре монастыря держал. Там бы и сейчас служил, если бы не обижал попов. Те взяли и выгнали его. За два дня пешком дошел до Москвы. Жалуйся-нет, сейчас туда возврата не будет - попы умершему Патриарху посылали на него жалобу. Хорошо хоть, Иван Неронов к себе помощником взял. Ведь не пойдешь собирать милостыню, ею семью не прокормишь. А семья немалая: сами с Анастасией Марковной и трое сыновей. Жена и сейчас на сносях, каждый год рожает.
Аввакум старался спокойно думать о Никоне, но почему-то в душе закипали злость и раздражение: "Хитрющий он человек, для меня место не будет искать, как Неронов!". И не удержался, почесав живот, сказал вслух собравшимся:
- Стефана Вонифатьева нужно поставить в Патриархи. Он хороший человек, и церковные дела все знает.
За его слова, будто утопающие за береговую иву, зацепились присутствующие. За короткое время написали прошение царю. Первым под письмом приложил свою руку митрополит Корнилий, за ним Неронов с Аввакумом.
На другой день в Благовещенском соборе письмо вручили прямо в руки царя. Тот прошелся взглядом по хрустящему листу, лицо его побагровело, жилы на шее напряглись - явный признак гнева. Посмотрел в сторону толпящихся боголюбцев. В прошении не было имени того, кого он носил в своей душе. Пальцем поманил своего духовника.
- Ведаешь ли, о чем святые отцы просят?
Вонифатьев кивнул.
- А что сам скажешь?
Вонифатьев дрожащим голосом и онемевшими губами чуть слышно промолвил:
- Это место Господь другому обещал. Никон должен его занять, Государь!..
Вернулся Романов в Кремль в хорошем настроении. Навстречу сестра, Татьяна Михайловна.
- Ну что, братец? Что решили архипастыри? - взволнованно спросила она. - Назвали Никона или нет?
- Назвали. Под конец назвали. А Вонифатьев отказался. Слава Богу, что желания у нас совпали, - и Алексей Михайлович радостно поцеловал сестру, что редко случалось с ним.
Татьяна Михайловна долго не могла уснуть в ту ночь, всё вспоминала Никона: какая у него походка, голос, как посматривал на нее в Новоспасском монастыре, будучи его настоятелем. Никона она любила давно и тайно ото всех.
* * *
В последние дни перед глазами Алексея Михайловича часто вставала красавица Фима, дочь Федора Всеволожского. Вот и сегодня во сне ее видел. Лицо бледное-бледное, сама горько плачет. Алексей Михайлович так испугался, что, проснувшись, даже встал на колени около ложа.
"Надо нищим милостыню раздать, так, может, старые грехи отступят", - решил он. Позвал боярина Федора Ртищева, своего постельничего, который храпел в соседней зале. Приказал ему готовиться в дорогу. По пути тоже всё о своей бывшей невесте думал. Свадьба не состоялась, хитрые бояре обвели юного и наивного царя вокруг пальца, а девушку с родителями выслали в далекую Сибирь. Это уже потом Алексей Михайлович тайно приказал вернуть любимую в Новодевичий монастырь. Но монастырь - он всегда монастырь: с улицы красой сияет, а кельи темны.
Невеста, нежная и юная, в душе и памяти оживила воспоминания, что светлее весеннего дня, жарче костра - сердце вырывается наружу, будто птица из клетки.
Сначала царский возок приблизился к тюрьме. Врытые в землю, его казематы были глубокими и темными. Около старых новые свежие ямы вырыты - настоящие могилы. Одни уже закончены - сверху бревнами прикрыты. Другие ещё копают какие-то черные лохматые люди.
- Кто вас заставил? - спросил царь. Те, разобравшись, кто перед ними, молча брякнулись ниц, ушибая друг друга лопатами и роняя в грязь свои замызганные шапки, свалянные из овечьей шерсти. Только один не побоялся ответить:
- Морозов Борис Иванович приказал. Говорит, много надо ещё ям, чтоб все поместились.
Царь посмотрел на свежие ямы, уже занятые, откуда донеслись до него мольбы и вопли.
- В чем они виноваты? Почему над ними издеваетесь? - От волнения он говорил отрывисто и резко.
- Мы что, Государь наш батюшка?! Мы только рабы, - молвил тот же мужчина.
В эту минуту подбежал начальник тюрьмы и, трясясь, начал рассказывать, что вчера около Успенской церкви поймали шестерых пьяных мужчин и сейчас как раз для них и роют эти ямы.
Алексей Михайлович вдруг вспомнил слова недавнего доклада: в московских тюрьмах до двадцати тысяч человек. Так что зря он эту поездку затеял. Разве всех оделишь? Никакой казны не хватит!
В яму стражники опустили горящую палку, а оттуда им навстречу - брань отборная.
- Закройте свои поганые рты, не злите меня! - заорал начальник тюрьмы.
Алексей Михайлович подошел поближе, заглянул через отверстие вниз. В лицо ударил тошнотворный запах. Вышитым платочком царь прикрыл нос и спросил:
- Сколько вас там?
- Двадцать душ, - раздалось из ямы.
- Вот вам, ловите! - отвернув лицо, царь кинул в отверстие горсть ефимков.
- Добрый человек, выручи нас! - раздался снизу молодой голос.
- Ты чей будешь? - Алексей Михайлович обрадовался возможности сделать добро и искупить хоть один свой грех. Не взирая на удушающую вонь, пониже склонился к яме.
- Лексея Ивановича, боярина Львова конюх, - услышал в ответ.
- Как попал сюда, разбойник, за что?
- Хозяину не успел лошадь запрячь, он осерчал и сюда привез.
- Отпусти парня, он не виновен, - обратился к тюремщику Алексей Михайлович, сам вновь вытащил пригоршню денег из кармана, бросил вниз: - На, держи, сам лошадь купишь…
Возок царя остановился около Новодевичьего монастыря. Прежде чем выйти, Алексей Михайлович огляделся вокруг. Улица была пуста. Он надвинул шапку пониже и, спеша, направился к воротам, вновь оглянулся и постучал в крепкие тесины. Некоторое время стоял, разглядывая святые купола. Но скоро с внутренней стороны кто-то подошел, и открылось узенькое окошко, а потом защелку открыла сама игуменья Анастасия. Без слов поклонилась гостю, направилась вперед.
Идя за женщиной в черном, царь думал: "Здесь не как в Кремле, умрешь - никто о тебе и не спохватится…". Зашли в каменный дом с маленькими кельями, коридор которого освещался свечами. Шаги Алексея Михайловича раздавались ружейными выстрелами. По обеим сторонам стояли согнутые тени монахинь. Ни вздохов, ни восклицаний, ни острых взглядов. Научили здешних обитателей молчанию, хорошо научили…
Фима сидела на узенькой скамье и вязала шерстяной платок. Спицы так и мелькали в ее руках, играли солнечными зайчиками. Увидя входившего царя, встала, низко поклонилась.
- Прости, Лексей Михайлович, за дело принялась малость, - на бледном бескровном лице, обрамленном черным платком, засияли большие синие глаза. Из них, будто из глубокого колодца, закапали быстрые слезы.
- Полно, полно, хватит… Давно тоскую, вот и приехал навестить, - закрыв за игуменьей дверь, он начал успокаивать плачущую женщину. Про себя же думал: "Почему я, Государь Всея Руси, всесильный и могущественный, здесь беспомощен? Не в силах дать счастье ни Фиме, ни себе". Молча подошел к окну, чтобы скрыть свои слезы, и стал смотреть на улицу.
За Девичьим полем грустное небо коптила Патриаршая слобода. Дальше темнели Хамовники, Сивцев Вражек. Только кресты высоких церквей не затянуты дымом труб: неустанно сверкали.
Долго смотрел Алексей Михайлович в окно. И монахиня услышала, как он тяжело вздохнул. Она хорошо знала, как тяжка царская ноша, как труден его путь, поэтому всем своим исстрадавшимся бабьим сердцем жалела своего Лексея, а значит, любила - безнадежно, беспредельно. Она тихо, чтобы не спугнуть его мысли, подошла к киоту с образами, опустилась на колени и стала шепотом просить Богородицу охранять его и помогать во всех делах.
Сейчас он думал не о Москве, а о землях Ливонии и Украины, которые до сего времени не под его рукой. На российских границах ночью горят костры. Как демонстрация мощи, как знак власти. Но так ли уж силен он, царь? Вспомнил своих бояр: при дележке земель и вотчин изо рта друг у друга вырывают. Почудились вдруг даже голоса: "Наш Хилковский род ещё при Иване Грозном…" - "Ты, царь, возврати нам, Буйносовым, нажитое…". Каждый выбирал слова грубее, старался больнее задеть даже его, царя. Да, бояре думают только о себе…
- Семя тли! - незаметно для себя вслух произнес царь. Монахиня вздрогнула и обернула к нему лицо:
- Что молвишь, Государь? О чем это ты?
- Так, почудилось… Везде эти семена греха… Дьяволы бородатые! - Он уже улыбался, отходя от окна и каких-то своих дум. Перед ним сияли ее глаза, а в них - море тревоги… - Вот приехал навестить тебя, радость моя, а сам где-то остался. Прости, ради Христа!
Поднял Фиму с колен, легкую, как перышко, ласково обнял и спросил:
- Ну как ты тут? Обо мне, горемычном, вспоминаешь?
- Твой подарочек не дает забыть, ярче солнца сияет, сердце мое согревает! - И она поднесла к губам тонкую свою руку, на безымянном пальце сверкнуло кольцо с лазоревым камнем.