В санчасти разъяснили: на нервной почве от повторного потрясения голос снова появился.
Должиков подтвердил: она сама вначале не заметила, что нормальной стала. А когда заметила, даже не сильно обрадовалась. Выходит, прилепилась она к Лунникову сердцем основательно. Считала, раз он ее спас, на себе вынес и при этом еще ранение получил, значит, ближе ей человека нет. Правильно рассуждала. Возможно, и Лун-пиков против такого ее понимания не возражал, ее фотокарточку в его солдатском медальоне нашли - запекся медальон, но не сгорел.
Открыли - она…
…Зуев явился в госпиталь рано утром, почти на рассвете, терпеливо сидел возле койки Букова, ждал, пока тот проснется. Дождался, сказал вскользь:
- А я тут рядышком на расследовании. Ну и завернул по пути.
Он еще больше отощал, залысины на висках, морщины углубились. Признался горестно:
- По делу Отто Шульца помнишь мои первоначальные предположения? Так все это в дальнейшем было опровергнуто.
Во-первых, речь идет не об Отто Шульце, а о Вильгельме Битнере.
Инженер Отто Шульц был казнен в 1943 году. Донос на него в гестапо сфабриковала английская разведка, чтобы убрать его как специалиста, принимавшего участие в производстве ракетных снарядов. Через своих агентов гестапо установило, что попалось на провокацию. Дабы это не дошло до высшего начальства, привезли из Дрездена инженера Вильгельма Битнера, приказали ему называться Отто Шульцем, якобы для конспирации в связи с секретной работой, и вселили в дом Отто Шульца. Как я это установил? День рождения Шульца - седьмое марта. Открытку нашел с поздравлением, дата на ней - июль. Стал дальше копать. Шульц получил диплом в Берлине в 1920 году. А у этого хранился картонный кружок, который ставится под пивные кружки, весь в подписях, дата - 1922 год. На кружке - название дрезденской пивной. Поехал в Дрезден, оказалось: подписались на картонке известные профессора. По обычаю это делается в день выпуска. Нашел фотографа, который снимал их в этот день. Поднял и его архив. И нашел я этого своего Отто Шульца, но только с фамилией Битнера. Переписал заголовок в деле. Стал сверять номер лагерный, наколотый на руке домашней работницы. Заключенная с этим номером была умерщвлена еще в 1944 году.
Пломбы в зубах этой самой якобы домработницы по анализу совпадали с тем материалом, который применяют немецкие врачи. И изношенность у них была многолетняя. Значит, гестапо приставило свою агентку наблюдать за инженером Битнером, и, чтобы выяснить его взгляды, агентке сделали лагерную наколку. Если он ей будет сочувствовать, значит, попадется. Навожу справки о ней у жителей. Оказалось, что двух женщин, которые ей выказали сочувствие, забрали в гестапо, а потом и их семьи. Значит, все мои первоначальные гипотезы насмарку.
А дальше уже просто: организовал наблюдение за домом в Дрездене, где супруга- и родители Битнера проживали. Убили его после вскрытия сейфа, значит, то, что искали, не нашли. Будут еще искать. Ясно? Ну, потом накрыли, взяли преступников. Предъявил им все улики с неопровержимыми доказательствами. Те сознались, дали показания. Один из них, брат жены Битнера, бывший офицер СС, сдался англичанам. Чтоб устроиться получше, сообщил английской контрразведке, что может оказать Великобритании услугу. Сестра ему доверительно выболтала, кем ее муж стал и над чем работает.
Сначала он только познакомил английского контрразведчика с зятем. Но, выходит, Битнер отказался отдать документацию. Тогда они все это над ним и совершили. Гестаповская агентка почему бросилась на них? Дюпоновская фирма беспокоилась, чтобы документация не попала в руки другой страны. Поэтому за патентную охрану предприятие платило гестапо.
Вообще-то Битнер нацеливался сам продать американцам документацию, поэтому и переправил ее к себе домой, в Дрезден, уже давно. Но после того как американцы совершили гнусный, коварный налет на город, передумал. Жена его рассказывала: приехал ночью, разжег камин и все свои бумаги в нем сжег. Наверное, если б не сжег, то под пыткой, которой его подвергли, отдал. А так что же? Разве они ему поверили б, что он сжег? Все равно только мучили бы снова. Ну, а зачем я вам говорил, будто эти преступники пользовались подземной коммуникацией? По психологическим мотивам. Жертвы вы видели, значит, загорелись. А так просто патрулировать я помоях под землей, без азарта, - унылое занятие. Но патрулировать надо. Имел сведения: под землей рыщут. Вы это подтвердили своими энергичными действиями. - Поежился, опустил голову. - Лунников посмертно награжден. Тут моя вина. За то, что посмертно. - Развел руками: - А что я мог? Пришлось захватом самому руководить. Часть группы осталась с Дзюбой и начхимом, а я с другими по боковым ходам преследовал.
Зуев сидел ссутулившись, зажав между колен ладони, и медленно раскачивался, не то в ритм словам, не то сонно поклевывая; лицо его было изможденным, серым, губы сухие, тоже серые.
Сказал, помолчав:
- Ну, такие за пределами всего человеческого, мразь. Допрашиваешь по существу дела - а они как все равно торгуют своими показаниями. Сообщат и тут же осведомляются: "Теперь я могу рассчитывать хотя бы на улучшение питания?" - или: "Прикажите принести коньяк" - и добавляют: "В награду за откровенность".
А один заявил: "Вы должны нас понять. Население Берлина заслуживает возмездия. В ваших городах люди сопротивлялись нам и убивали нас, я уже не говорю об упорном саботаже. И мы вправе требовать от своего населения того же в отношении вас. Мы готовили народ к чему-то подобному, но в еще более грандиозных масштабах. И что же? Ничего не получилось. Мы называем это предательством, а оно заслуживает кары".
"Значит, - говорю, - подтверждаете свое участие в диверсии с применением ОВ?"
А он: "Поскольку военнослужащие Советской Армии снабжены противогазами, жертв среди них не могло быть, отсюда следует, что вы не можете предъявить обвинение в покушении на представителей вашей армии?"
"Ну, - говорю, - допустим".
"Тогда я подлежу суду не военному".
"Возможно".
"Но в Германии нет сейчас органов юстиции…"
"Насчет этого, - говорю, - могу вас обрадовать. Следствие по вашему делу после его окончания мне надлежит передать народному суду Берлина, где вы будете иметь возможность изложить своим соотечественникам только что высказанные вами взгляды, внесенные мной в протокол вашего допроса".
- Ну, а сам он кто, фашистский фанатик? - спросил Буков.
- Владелец мастерской по производству перчаток, работали у него пленные французы. Дали ему восемь человек из лагерей, после того как стал служить в районном гестапо. Получал постоянные военные заказы для летчиков. Купил ферму. Женился на шведке, совместно с ней держал магазин. Если б диверсия удалась, обещали переправить в Аргентину. Там у него в банке счет. Он среди взятых не главный. Но и другие тоже вроде него: обижаются, когда выясняешь, сколько нажили на войне. Вы, говорят, как налоговый чиновник, допрос ведете. Не нравится, когда их классовую принадлежность устанавливаешь. Мы, говорят, пережили национальную трагедию и погибаем вместе с Германской империей.
Соглашаюсь. Империя, конечно, рухнула при нашем активном содействии, а вот для немецкого трудового народа это не трагедия, а лишь освобождение от таких, как вы.
- Ты что, их там просвещаешь на допросах? - спросил Буков.
- Они для меня подследственные, и я обязан не только представить неопровержимые улики по их преступным деяниям, но выявить всевозможные мотивы, которыми они руководствовались, совершая преступление. Допрос по существу дела может быть коротким, а вот выявление личности преступника работа длительная. Сидим с глазу на глаз и беседуем, даже нарочно протокол допроса в сторону отодвинешь, чтобы он спокойней себя чувствовал. Уголовник кто такой? Случается, где-то в какой-то момент жизни человек выпал из нашего общества по причине часто и от нас всех зависимой. Ищешь эту причину. Как коммунист, ищешь, беспокоишься, в чем была паша промашка. Может, его из школы выгнали, допустим, за неуспеваемость или хулиганство, значит, надо в органы просвещения идти советоваться. В райком партии. Словом, наша работа не только изловить, но и предотвратить возможность преступления. А тут продукт системы, и не только бывшей фашистской Германии. Такую публику в союзных секторах по-родственному оберегают, там у них взаимопонимание. На основе самой простой. Там крупную частную собственность не трогают, а в восточной зоне ее тронули. Вон уже, пожалуйста, вывеску повесили: "Завод имени Эрнста Тельмана - народное предприятие". Вот и надо выяснить на все будущие времена, как и кто на западе будет реагировать на такое название. На что и на кого собираются рассчитывать в своем желании, чтобы такого названия у завода не было. Понятно?
- А что это у тебя на лбу? Ушибся?
Зуев досадливо поморщился:
- В одном месте стукнулся впотьмах, ничего холодного под руками не было. Приложил пистолет вместо пятака. Но долго держать так не пришлось. Ну и вздулась гуля.
- Значит, по-прежнему, как на фронте?
- А те, кем я занимаюсь, те капитуляцию не подписывали. - Сказал одобрительно: - Доктор тебя хвалит, говорит, скоростным способом на поправку ведет, так ты старайся, лечись. - Сообщил с улыбкой: - Шарлотта тебе кланялась, в мэрии теперь служит, рекомендовал я ее туда сам лично.
- А Должиков как?
- Работает. Недавно обнаружил крупную шайку. Получали продукты по фальшивым карточкам и вывозили на запад.
Ты, наверное, не знаешь, англичане во время войны изготовляли фальшивые продуктовые карточки и забрасывали их в Германию, чтобы дезорганизовать снабжение населения.
Анализ типографской краски и бумаги показал, что карточки сработаны без учета изменения в обстановке. Пришлось дать одной из союзных комендатур разъяснение, что наши краски иного химического состава и бумага также. Ну, там еще кое-что они не учли, что объяснять потребовалось…
Словом, дел хватает. - Сказал завистливо: - А у тебя здесь хорошо, спокойно. Я, когда в госпиталь попадал, всегда сильно в весе прибавлял. А что? Отдых…
IX
После госпиталя Букова зачислили дизелистом на передвижную электростанцию. Но обслуживала она не армейские хозяйства, а кочевала по Германии, питая своим током населенные пункты, где городские электростанции были повреждены.
Это была спокойная, приятная должность - даровать людям свет. И когда электростанция разместилась в заводском дворе и подключила свой кабель и станки обрели жизнь, Буков затосковал. Его томительно тянуло в цеха, где все было таким же, как и на его заводе, и рабочие были такими же степенными, озабоченными, как на его заводе.
На почве совместной работы по текущему ремонту дизелей электростанции Буков познакомился с Гансом Шмидтом.
Толстый, румяный, добродушный, с солидным брюшком, Шмидт совсем не походил на бывшего подпольщика. Он объяснил, показав мизинец, что он сначала был таким, а затем, показав большой палец, объявил, что он теперь такой, потому что война кончилась.
Букову нравилось, как во время работы Шмидт ведет себя, не отвлекается на разговоры, на перекуры. И они без слов понимали друг друга, потому что обладали равным знанием дизеля, оба трудились молча, все больше проникаясь взаимным уважением.
После работы беседовали.
- То, что у вас в ноябре тысяча девятьсот восемнадцатого года была провозглашена Баварская советская республика, это я еще в школе проходил. И про спартаковцев, и про рот-фронт. И то, что ваши в интербригадах в Испании против фашистов сражались, и то, что Гитлер немецким коммунистам топором головы рубил, даже детям у нас известно было. Я сам в пионерском отряде имени Тельмана состоял. А потом в комсомоле в юнгштурмовке ходил. И мы по-ротфронтовски сжатым кулаком приветствовали на митингах резолюции за вас. Но где же он потом, этот ваш кулак, оказался?
Шмидт, посасывая трубку, спросил:
- А если б буржуазное правительство расстреляло большевиков в тысяча девятьсот семнадцатом году, вы бы пришли к власти?
- Весь народ не постреляли б, а он у нас за большевиками, за Лениным пошел.
- Но вы потерпели поражение в революции тысяча девятьсот пятого года. Мы тоже потерпели такое поражение.
- То же, да не то, - обидчиво возразил Буков. - Для нас это было вроде разведки боем. Если по-военному рассуждать.
- Твой отец кто?
- Рабочий-кочегар, большевик.
- А у нас очень много было рабочих социал-демократов, и я тоже.
- Ну, значит, ясно, - сказал Буков.
- Тебе - да, а мне - нет. Я считал, что большевики и их революция это хорошо для России. Но у нас должно быть иначе.
- Как это иначе?
- Без насильственного захвата власти.
- Сильно, значит, ошибались! - констатировал Буков.
- Да, я был такой. Но потом стал понимать.
Однажды Буков сказал со вздохом:
- А на фронте я бы мог тебя убить.
- Я тоже, - сказал Шмидт.
- Вполне, - согласился Буков. - А теперь мы вместе одним делом заняты. Смешно. - Но произнес он это слово без улыбки. Добавил задумчиво: - Раз у вас теперь тут народная власть, значит, черед и вашей победы.
- Да, но есть западная зона. И там плохо, и это очень опасно.
- Ничего, - сказал Буков. - Где заря, а где закат, мы знаем… Оттуда, с заката, все неприятности. Так мы по-фронтовому считаем…
Ночью на заводских путях загорелись цистерны с горючим.
Буков на мощном тягаче передвижной электростанции выехал на железнодорожный путь и, прицепив трос к вагону-цистерне, повел тягач по рельсам, чтобы увести состав с заводской территории. Это ему удалось сделать перед самым мостом, перекинутым через мелкую речушку, уже тогда, когда цистерны стали рваться, разбрасывая липкое жгучее пламя. Букову доводилось сидеть в горящем танке, и теперь он, привычно натянув на голову противогаз, чтобы сберечь глаза и лицо - одежда его уже дымилась, выскочил из кабины тягача, пробежал вперед и кинулся с железнодорожного моста в реку. Он ушибся и чуть было не задохнулся, потому что скользкую маску противогаза не мог сразу стащить в воде, выполз с трудом на берег и побрел обратно, стараясь вернуться незаметно на электростанцию, стесняясь своего вида.
Но это ему не удалось.
Рабочие завода подняли его на руки и понесли к четырехскатному фургону, служившему жильем для команды электростанции. И хотя уже прибыла машина "Скорой помощи" и рядом с Буковым поставили носилки, начался стихийный митинг. Буков чувствовал себя плохо. Он отстранил рукой санитара, подошедшего к нему, остался стоять, как стоят по команде "Смирно", и слушал ораторов.
Потом ему предоставили слово. Буков сказал сконфуженно, с гримасой боли на ушибленном лице.
- Извините, что я в таком виде, но сами понимаете, какая обстановка сложилась. Конечно, это большой ущерб народному предприятию - столько пропало нефти, емкости повреждены значительно. Но то, что вы все прибежали на пожар и бесстрашно его гасили, о чем это говорит? Это говорит о том, что вы - товарищи. Вам народная собственность стала дороже своего здоровья, которое вы подвергали опасности. Да здравствует рабочий класс!
За этот подвиг Буков был награжден внеочередным отпуском, но воспользоваться им полностью не довелось. Пришел приказ о демобилизации.
Буков заехал в Берлин, чтобы повидаться со своими сослуживцами по Особому подразделению. Но никого из знакомых он там не нашел. Все были новые люди. Это несколько омрачило его праздничное настроение.
Но как бы там ни было, для Букова начиналась новая жизнь. Когда-то, еще в рембате, Буков мечтал о том, что эту новую жизнь, если она ему суждена, он начнет вместе с Людой Густовой. Но Люду он считал погибшей, и боль этой утраты казалась ему ничем не восполнимой. Вся радость возвращения была омрачена ею.
Однако надо было жить и трудиться, и Буков деловито и озабоченно советовался с другими, как и он, демобилизованными военнослужащими, где и какие специальности дома нужнее всего. Он считал себя не вправе раздумывать над тем, как бы получше устроиться по возвращении на Родину. Он знал: ему по-прежнему предстояла служба, правда не в армии, - такая, на которой уже не подлежишь демобилизации. Она на всю жизнь. Поэтому Буков выспрашивал, где идут большие стройки, памятуя, что при нулевом цикле все трудно, значит, привычней. Он хотел быть постоянно на людях, как это было на фронте, - он привык к фронтовому товариществу, и ему казалось, что жить без него не сможет.
Как-то Буков показал фотокарточку Люды знакомому майору авиации после того, как тот показал ему портрет жены.
- Невеста? - спросил майор.
- Нет, так, на память, - сказал Буков.
- Подходящая! Ты не теряйся, - посоветовал майор.
Буков спрятал фотографию и ничего не ответил. И только испытал мгновенное чувство неприязни к майору - обиделся за эти слова: "Не теряйся". Но майор ведь не знал того, что знал Буков, и Буков, мысленно прощая его, о чем тот и не догадывался, похвалил из вежливости:
- У вас жена тоже ничего.
- Я ее последний раз в сорок первом видел, в с тех пор - никаких известий. Буду искать, - твердо сказал майор. - Пешком всю землю исхожу, а найду.
Буков посмотрел майору в глаза и сказал обнадеживающе:
- И найдете. Честное слово, найдете! Это же сколько раз такое бывало, и находили.
Но о себе Буков так не думал, не надеялся, что найдет Люду. Ведь у него документ - полученное письмо. В нем он и носит при себе карточку Люды. Это все, что осталось у него в память о ней на дальнейшую его жизнь.
X
Когда старый двухбашенный танк Т-26, имеющий только пулеметное вооружение, прорывался из окруженного СПАМа, сержант Люда Густова получила ранение. Она попала в госпиталь вместе с политруком Зоей Карониной. Выписали их почти одновременно и демобилизовали.
Люда была родом из старинного приморского города, стоявшего на берегу Азовского моря.
И хотя Люда видела на фронте, в какие развалины обращали фашисты наши города, отступая, - представить себе, что то же случилось с ее родным городом, она не могла, не хотела.
Малорослая, но широкоплечая, с округлым лицом и чуть вздернутым подбородком, сверкая серыми в золотистую крапинку глазами, она убеждала Каронину, обращаясь, как положено в армии.
- Товарищ политрук, - говорила Люда, - вы просто вообразить себе не можете, какая у нас красота. У всех сады. Весной город - сплошной букет. А море? Все Черное хвалят, а наше недооценивают. Но оно самое лучшее, тепленькое, и рыбы столько!.. Пойдем на водную станцию - ребята все спортивные, у многих лодки, вежливо приглашают. И хулиганов совсем немного. Население у нас какое? Одни на металлургическом заводе работают, другие на машиностроительном. Это главные жители. Объявится негодный - прижмут почище милиции. Парк куль туры у нас особенный. Вечером все жители там. И между заводами дружба. Металлургический завод машиностроительный обслуживает - взаимодействуют. Приезжих у нас мало, все свои. Идешь по улице, словно по коридору коммунальной квартиры: "Здрасьте! Здрасьте!" сплошные знакомые. Вот увидите, ничего не вру. И папа будет рад, квартира у нас замечательная, в новом доме, с балконом. Он и спит на балконе летом на раскладушке. Но если вам захочется с видом на море, он во всем добрый, уступит.
Каронина слушала молча. Люда несколько выставила вперед свой задорно вздернутый подбородок и твердо объявила: