Это было проявлением солдатской воспитанности - делать вид, будто "все в норме", чтобы не трепать ни себе, ни товарищу нервы предположениями о грозящей опасности, не обнаруживать своих опасений, а уж если высказывать их, то только иронически, насмешливо, будто подсмеиваясь над самим собой.
Поэтому и было сказано Кондратюку:
- Нашел работенку себе по специальности. Обрадовался. Любитель взрывные шарады разгадывать.
- Ну и что? - притворно сердито ответил Кондратюк. - Да, любитель, вам такого моего удовольствия не понять.
Лунников заметил:
- На байдарке тут можно патрулировать - и спорт, и служба.
И даже Должиков произнес в тон ему:
- Подземный патруль, на петлицах - летучая мышь. Буков перебрался за стенку к Кондратюку. Сказал:
- Вода прибывает!
Кондратюк, медленно и осторожно выпрямившись, спросил недовольным тоном:
- Ну и что?
- Наши могут не дойти.
- А чего им понизу топать? Вылезут из первого же люка, и все.
- Район сильно разрушенный - завалы, крышки люков не поднять.
- Ну, это их забота, - хмуро сказал Кондратюк, - а у меня тут свое. Смотри, вот провод к кольчужке далеко ведет, ходил я вдоль, конца нет, значит, где-то с дальней точки подрывная машинка. А это вот шнур, тоже конца не обнаружил, тянется в боковой ход, страховались, значит. Но еще одну штуку обнаружил - в полметра от пола поставлены взрыватели на предохранителях из кусков пиленого сахара. Если вода на этот уровень подойдет, сахар в воде растает, взрыватель сработает. Это у флотских манера на сахаре взрыватели ставить. Просто и надежно. Значит, со всех сторон, на все случаи тут продумано. А вот еще с часовым механизмом нашел, но он незаведенный, просто так стоял. - Воскликнул гневно: - Это же все-таки надо такую бесчеловечность учинить! Ну, заложил бы взрывчатку под объектами, чтобы выборочно только наших побить, а то всех начисто потравить - и своих, и наших - изуверство окончательное. Сколько я всяких подлостей их только не обезвреживал: наших погибших на поле боя они минировали! Под подходящие для госпиталя помещения фашисты мины закладывали замедленного действия. Все было, но такого не попадалось.
- А теперь ничего здесь не осталось, что бы сработало? - опасливо осведомился Буков.
Кондратюк сказал высокомерно:
- Стал бы я на рассуждение время тратить, если б все не зачистил. Добавил сердито: - Сейчас по линии бы пройтись и на обоих концах в засаду засесть.
- Теперь нельзя, - покачал головой Буков. - Вода подпёрла. Надо выждать. Пойду проверю, как там Должиков в охранении.
Должиков стоял в боковом откосе уже по грудь в воде.
- Ну как? - спросил Буков. - Не утоп еще окончательно?
- Ну что вы! - сказал Должиков. - Я на стене смотрел отметки уровня, выше плеч не поднимается.
- А вдруг?
- Я же на посту! - сказал Должиков.
- Это верно! - согласился Буков. - Пост - служба такая: умри, но не сойди. - Помолчал, подумал и заявил решительно: - Пока я тебя с этого поста снимаю. Поскольку по высокой воде никто сюда, надо полагать, не сунется. А вот где Лунников, там склон сильнее, там и уровень ниже. Я тебя к нему напарником назначаю.
Лунников откликнулся во мраке плаксиво и не по форме:
- Ага, пришли - ну все! Хватил меня псих, хоть беги или об стену…
- Что-нибудь засек?
- Ничего! И вообще - ничего. Стоишь и думаешь: ни тебя и вообще ничего нет, - бормотал Лунников.
- Может, ты просто в помоях потонуть опасался? - осведомился Буков. Так это напрасно, выше нормы уровень стока не поднимется, все равно голова будет наружу.
- Время я не понимал, время, - раздраженно твердил Лунников.
- Если сток высокий пошел, значит, утро, за ним день. Спадет вода ночь, - пояснил Буков.
- Вы побудьте здесь, - жалобно попросил Лунников. - Ну хоть по одной скурим.
Он жался плечом к Букову и пытался объяснить свои переживания:
- Я ко всему на людях привык. Бой - он тоже на людях и в разведке, немец - тоже человек. А тут - один. А я один не могу, особенно когда думаешь, что ты окончательно один.
Буков согласился:
- Это верно, привычка у нас за войну отработалась - с кем-нибудь, но вместе, при другом и помереть, думаешь, не так уж страшно. - Добавил утешающе: - Должиков с тобой побудет, временно, пока с той стороны вода спадет. У тебя тут обстановка посуше. По боковому ходу вода идет, а там перемычка поднимает.
- Спасибо, - сказал Лунников.
- Это я не для твоего удовольствия принял решение, а чтобы Должикова не утопить. Стоял в стоке по самые плечи и не жаловался.
- Я, Степан Захарович, подолгу один привык быть, - поспешил заверить Виктор. - В погребе долго один при немцах жил, питался соленой капустой из кадки и сырую картошку ел, в капусте витаминов нет, а в сырой картошке их много.
- Значит, настоящий подпольщик, - уважительно определил Лунников.
- Нет, вначале я просто так, чтобы в Германию не угнали.
- А теперь добровольно, сам в Берлин пришел, - заметил Лунников.
- Я же в боях не участвовал, назначили переводчиком. А пленные, они совсем другие, будто никогда и не воевали против нас.
- Я сам немало их лично перевоспитывал, - сказал Лунников. - Как дойдет до его ума, что ты его вроде как выручил тем, что прихватил, от войны избавил, сразу - геноссе. Ну, конечно, осаживаю. Нам геноссе те, кто рот-фронт, а он, если и не фашист, для меня все равно темная личность.
- Они считали, что мы низшие существа, а они высшие.
- До начала сорок второго, а потом мы их от этой мысли отучать стали.
- Это их идеология.
- Знаю, дешевка. Все равно что пьяному в бой идти, от страха труса это лекарство бодрит до первого ушиба. В бою на чем держишься - не на том, что ты будто самый храбрый, а на том, чтобы свое подразделение не подвести, чтобы не хуже своих товарищей быть, которые в смерть, не зажмурившись, кидаются. От этого в тебе сила.
- Ну ладно, - сказал Буков. - Вы тут беседуйте, но чтобы тихо.
Хлюпая по вязкой, незримой, одноцветной с мраком воде, он побрел обратно к перемычке, довольный тем, что сразу Лунников отошел от тоски одиночества, и тем, что Должиков так быстро освоился здесь и держится стойко.
* * *
Буков, как и многие его однополчане, полагал, что, едва только наступит победа, с ней вместе придет приказ - по домам. Всю войну у людей была одна томящая мечта, она представлялась им самой высшей наградой: мечтали о возвращении к той жизни, какую они оставили, прервали, став солдатами. Быть на фронте им повелевал долг воина, ненависть к врагу, но теперь они были просто военнослужащими, задержанными в армии. Для охраны порядка на немецкой земле.
Это была обыкновенная служба, но служба на чужбине.
Чем дальше, тем чаще надо было согласовывать свои действия с местными немецкими властями, которые обретали постепенно самостоятельность, и чем быстрее они проявляли свою самостоятельность, тем более успешной считалась работа комендатуры. Ведь успехи ее в первую очередь оценивались полезными контактами с населением и сработанностью с местными властями.
По мере того как армейские части передавали свою власть немцам, все явственнее выступали черты новой, демократической Германии, которая уже сейчас отличалась от той, что находилась на западе страны, на территории, занятой союзными оккупационными войсками.
Букову вначале это было незаметно, но, когда ему довелось несколько раз сопровождать Зуева в союзные зоны оккупации, он сразу почувствовал это глубокое различие.
И дело не только в том, что многие представители союзных войск вели себя развязно, грубо, по-хамски с населением, хулиганили, безобразничали. Они даже в отношении друг друга не проявляли должной армейской уважительности.
Ходят толпами, орут, задевают прохожих, торгуют на улицах сигаретами, тушенкой, заходят в квартиры и выходят оттуда с разными вещами.
Свистят и гогочут при виде немцев, согнанных на разборку развалин. Военные патрули, в белых касках, в белых ремнях и гетрах, как будто ничего этого не замечают, как будто так и должно быть.
И вот еще что подметил Буков: как бы ни надрался союзный солдат, он хорошо, богато одетого немца не задевает, а вот к тем, кто одет попроще, к тем пристает, унижает их.
И когда Буков поделился этим своим наблюдением с Зуевым, тот сказал:
- А что ты от них хочешь? Задержали мы двоих военнослужащих. На грабеже поймали. Доставили в союзную комендатуру. А там смеются: "Парни сувениры собирали". Но ведь со взломом. "Кого грабили? Немцев". А они что не люди?
Буков вернулся на свое место.
"А где сейчас Зуев, - думал он, - добрался ли он по высокой воде? Хорошо, что с ним Дзюба, все-таки бывший строитель, разбирается в подземных коммуникациях: может, они сразу через ближайший смотровой люк выбрались на поверхность. И Зуев, наверно, уже начал расследование, поиск. А что, если таких складов газовых баллонов несколько и не тот, что они обнаружили, главный?"
Сколько уже прошло? Почти сутки. Конечно, в такой обстановке никто из них не замечает, что без еды. Про еду здесь даже подумать противно. Но слабость не только от духоты, сырости. Все они тут бывшие раненые, и в сырости все кости болят, ноют. Один только Кондратюк как ни в чем не бывало трудится, вкручивает теперь предохранительные колпаки на газовые баллоны, взрывчатку собрал в одну кучу подальше, вынес за каменную перемычку и затопил в воде. Значит, чего-то опасается.
- Ну что? Кондратюк, как самочувствие?
- Нормальное!
- Жалобы есть? - пробует пошутить Буков.
- Имеются. - Кондратюк вытирает руку, подходит. - На себя имею претензию. Проводок я тут, пожалуй, один зря перерезал, пробовал на язык, чуть щиплет, ток слабый. Соображаю: возможно, была сигнализация, а теперь, значит, она не работает.
- А зачем ей работать?
- Ну, чтобы знать… - Поспешно добавил: - Но это так, как капитан Зуев всегда говорит, одно только предварительное предположение. - Он оперся о стену спиной. - Тут все время гляди, чтоб собой чего не задеть. От каждой паутинки потеешь: а вдруг проводок. По-настоящему если судить, так минерская работа - самая настоящая сыскная, хоть одну улику упустишь - и прошумишь пятками в небо. А тут не себя жалко. За столько людей трепещешь, но обязан быть, как змея, хладнокровным и ловким, своим самостоятельным умом действовать. - Спросил озабоченно: - Как ребята, ничего, терпят?
- Несут службу, - сказал Буков. - Под землей, как в на земле.
В недрах туннеля, с той стороны, где находились Лунников и Должиков, появились серые, блуждающие во мраке пятна, словно комки фосфорической плесени. Но потом они стали обретать плотность и двигались ритмично.
- Наши, что ли, идут? - спросил Кондратюк. - Ушли в одном направлении, а приходят с другого.
Но вдруг свет исчез.
- В боковой проход вошли. Нет, по воде хлюпают. Почему же без света?
- Тихо, - шепотом приказал Буков. - Тихо. - И сжал рукой плечо Кондратюка. Но тот присел, стал шарить в темноте, очевидно в поисках оружия, положенного поверх резиновой спецовки.
Буков шел, держа автомат вертикально, чтобы не задеть за стену и скрежещущим звуком о камень не выдать себя. Шел медленно, чтобы не хлюпала вода под ногами и чтобы не поскользнуться на склизком днище стока.
Но вот светящейся дугой сверкнул фонарь, брошенный в глубь магистрального туннеля, и почти мгновенно после падения фонаря звонко, словно из крупнокалиберного пулемета, прозвучали пистолетные выстрелы.
Буков бил из автомата, оглушаемый мощными звуками, такими, какие издает только противотанковое ружье. И вдруг увидел, как на середину канала в рост выскочил Лунников, широко простирая руки, будто ловя в воздухе что-то, и тут же - мгновенная вспышка ослепительно взорвавшегося пламени, так же мгновенно погасшая.
Толчком взрыва фаустпатрона Букова свалило, но он поднялся, продолжая бить из автомата.
Темноту снова прочертил брошенный фонарь, и Буков уже прицельно ударил по тем, кто убегал. Рядом четко звучал автомат Должикова. И после того как и вторая обойма была израсходована, заложив новую, Буков оттолкнул Должикова в боковой проход, а сам, светя фонарем и держа автомат, пошел по туннелю. Двое лежали лицом вниз. Он ногой поворачивал им головы, чтобы убедиться в том, что они мертвы.
Других не трогал, только фонарем осветил.
Потом он вернулся к Должикову, спросил:
- Ну, что у вас тут было?
Должиков сказал:
- Мы их осветили, они стали стрелять, мы по ним, тогда один из них присел и нацелился фаустпатроном, но не в нас, а туда, где газовые баллоны. Тогда Лунников выскочил на середину туннеля и даже руки раскинул, чтоб места больше собой занять. Он догадался, а я не догадался. Он всех спас, а я только стрелял…
Буков направил свет фонаря на Лунникова и тут же погасил фонарь.
Буков видел тела танкистов в сгоревших танках. Так вот так же выглядел Лунников, как эти танкисты.
- Отнесем, - сказал Буков.
Тело Лунникова было горячее, и они несли его. Кондратюк стоял посередине туннеля, потерянно озираясь по сторонам.
- Ты что? - спросил его Буков.
Кондратюк вздрогнул, кивнул на баллоны!
- Да вот, испугался.
Буков хотел ответить Кондратюку, что Лунников тоже вот испугался, как бы баллоны не взорвались, только за других испугался, не за себя, а это не всякому дано. И вдруг почувствовал, что произносить слова ему трудно, не почему-нибудь, а из-за внезапно охватившей слабости. Что-то теплое текло по животу, ногам. Ему казалось: он растворяется, тает и мрак туннеля всасывает его. Сопротивляясь этому, он засунул ладонь под гимнастерку и, прижимая ее к мягкому углублению в ране, сказал… Нет, он только хотел сказать что-то ободряющее, начальственное. И не смог. Лег, скорчился и пробормотал совсем не то, что хотел:
- Лунникову… увольнительную на весь день. Пусть… ничего. Под мою ответственность… - И жалобно, беспамятно повторил: - Под мою… понятно!
VIII
Теперь в госпитале военнослужащий с нормальным боевым ранением считался редкостью.
Букова оперировал хирург, который среди военврачей почитался маршалом. Плечистый, почти квадратный, с сивой лохматой шевелюрой и простецким носом картошкой на мясистом багровом лице, хирург сказал, ощупывая нагое тело Букова, еще спеленатое бинтами:
- Жировая прокладка почти отсутствует, но, полагаю, не от истощения, а от чрезмерной нервной возбудимости. - Провел по голому животу Букова пальцем: - Полюбуйтесь, явно выраженный белый дермографизм. - Приказал сестре: - Поите его чаем из валерьянового корня - лучший студенческий напиток.
Сообщил Букову как бы с оттенком зависти:
- А ты ведь в покойниках побывал, полная клиническая смерть, ведь надо же суметь так изловчиться, чтобы обратно эвакуироваться.
- Спасибо вам - выручили, - промямлил Буков.
- Это не я тебя, а ты меня выручил, - сказал хирург. - Помер бы на столе - испортил бы мне репутаций. - Спросил: - Ну как там, на том свете, есть что-нибудь заслуживающее внимания?
- Не помню.
- Такая интересная научная командировка - и "не помню"?
- Как в темную яму свалился. Ничего особенного, все падал, все проваливался.
- Ну вот что, - сказал хирург. - Теперь у тебя расчет только на саморемонтное действие организма. Постарайся думать о чем-нибудь приятном. Из всех медикаментов самый надежный - радость.
- Я всем тут довольный.
Хирург сказал:
- Я вот читал: у армии-победительницы при относительно равном количестве раненых с противником большее количество выздоравливающих. Объясняется психоморальным фактором.
Буков возразил:
- А почему же тогда в самые для нас тяжелые годы войны дезертирство из санбатов было? Приплетутся на передовую в сырых бинтах и симулируют, будто почти уже все зажило. И ничего. Если в новом бою не убивали, выздоравливали.
- М-да, - произнес хирург. - Замечание вразумительное. У меня даже один генерал сбежал сразу после ампутации кисти руки. Но через две недели я ему уже до плечевого сустава отнял. Прохожу мимо палаты в тот же день после операции, слышу крик, ругань отчаянную. Открываю дверь, орет в трубку полевого телефона, почти с теми же выражениями, которые он при наркозе допускал. Объясняет: "С начальником боепитания беседовал".
Приказываю сестре произвести инъекцию. А он ни в какую - с детства, мол, уколов не переносит.
Пожилой, здоровье на исходе. А вел себя, как мальчишка. В анамнезе соврал. Почки одной нет, сердечная недостаточность. А он: никогда ничем не болел, здоров как бык - и возраст себе сбавил.
Объявил:
- И ты тоже хорош! Вставать нельзя, а ты к окну полез.
- Липы зацвели. Красиво!
- Ты бы лучше за санитарками наблюдал, вон они у нас какие фигуристые.
- Внимательные, - вяло сказал Буков.
- Жалуются на тебя, - строго сказал хирург, - под-сов дают, а ты на нем работать стесняешься. Персонал, значит, не уважаешь. С них же требуют, чтобы у тебя нормальный стул был. - Заметил строго: - Для медицинского работника нормальное функционирование организма у выздоравливающего показатель. А ты нам эти показатели снижаешь. - Погладил Букова по плечу: В общем и целом я тобой доволен, оперировать - одно удовольствие, сердце сильное, кровь хорошей сворачиваемости, ткани упругие, словом, материал замечательный, жизнестойкий.
Первыми навестили Букова Дзюба и Кондратюк. Увидев отощавшего, бледного, без усов, с коротко остриженными волосами Букова, Дзюба жалостливо осведомился:
- Это что же, выходит, ты совсем еще молодой? Скажи пожалуйста, на вид совсем парнишка. И усов нет - это что же, теперь в обязательном порядке срезают? Во время войны в госпиталях не трогали, - и бережно погладил свои усы, густые, черные, основательные.
Кондратюк, подхватывая этот разговор, заявил решительно:
- Я бы не позволил. Усы - личная собственность солдата. На казенный образец только башку стричь положено. Усы - это армейская мода со смыслом, без горячей воды губу не пробреешь, самое нежное место.
Кондратюк рассказывал:
- Хлопушку под крышку смотрового люка я заложил аккуратно на выброс. Шугануло вместе с камнем, которым была завалена, эффектно сработал. Добавил сдержанно: - Предоставил таким способом тебе скорую помощь, вынес наружу, на свежий воздух. А знаешь, Зуев хоть нам всем благодарность объявил, но замечание сделал, недовольство высказал за то, что из тех, этих самых, ни один ему для допроса не пригодился: испортили наповал.
Нескольких он для себя все-таки прихватил - изловил в боковых ходах, теперь с ними канителится, беседует. Судить будут по всей форме закона. А нас зачислил в свидетели. Смешно. Какие же мы свидетели? Свидетели - это же кто со стороны чего-нибудь видел.
Немцев гражданских на экскурсию Зуев водил, подземную коммуникацию показывал, разъяснял, какую пакость фашисты напоследок учинить собрались. Теперь он среди местного населения - фигура.
Дзюба, опустив глаза, сказал тихо:
- Когда Лунникова хоронили всем гарнизоном, глухонемая тоже за гробом шла. Стали опускать в землю. Она кинулась и вдруг закричала. Ну, нам не до нее. Потом Зуев первым спохватился: как же так, считали глухонемой, а на деле что? Маскировка?