Высокий человек с резким голосом, раскинув длинные руки, подошел ко мне. Я был тогда секретарем Литературной студии и хорошо знал этого человека в коричневом пальто, барашковой шапке и синем шарфе с белой бахромой. Это был К. И. Чуковский.
Указывая на своего спутника, он спросил:
- Не знакомы? Блок.
Блок изредка читал в нашей студии лекции, но по разным причинам я не мог быть на этих лекциях и видел его впервые.
- Вот здесь, напротив, живет некто Белицкий, - сказал, смеясь, Корней Иванович. - Он работает в Петрокоммуне: У него бывает серый хлеб, а иногда даже белый. Так как вы оба голодны, и я тоже голоден, и так как вы оба не умеете говорить, а значит, будете мне мешать, я пойду к Белицкому и достану хлеба.
И он скрылся в доме.
Блок стоял молча, не говоря ни слова. Он, по-видимому, думал о своем. Он работал и вряд ли видел меня. Я понимал это. Мне нисколько не было обидно, я не только не возмущался, а чувствовал восхищение. Вот стоит рядом величайший поэт России и работает! И то, что вы не лезете к нему со словами восхищения, не пытаетесь его "выпрямлять", как это часто делают другие, а просто тише дышите, вы до какой-то степени помогаете ему, Глубокое молчание царило между нами.
Смею думать, мы оба наслаждались этим молчанием.
Колко дребезжа по камням мостовой, проехала мимо нас тяжелая телега, которую везла крайне тощая лошадь. Ясными и светлыми глазами она взглянула на нас. "Ну, что ж, если уж надо трудиться, давайте трудиться!" - говорил ее взгляд. Прошел очень приличный старичок с широченными карманами и в рыжем котелке. Не доходя до нас несколько шагов, он всхлипнул, достал крошечный необыкновенно чистый платок и вытер им не глаза, а сухонькие, тоненькие губы. Я знал этого старичка. Он читал лекции по культуре Востока, - и я советовался с ним, когда начал писать повесть "Возвращение Будды". Два дня назад у него умерла от тифа дочь, обладающая редчайшей способностью к языкам. Старичок шел читать сейчас очередную лекцию.
Послышался резкий голос Чуковского:
- Достал!
Сняв небрежно мои книги, Корней Иванович положил на каменную тумбу буханку хлеба, вынул перочинный нож и разрезал ее пополам.
- Половину за то, что достал, получу я, - смеясь, сказал он. И затем, отрезав от второй половины буханки небольшой кусочек, Корней Иванович с царственной щедростью протянул мне. - Вам, как начинающему писателю.
Остальное он отдал Блоку. Блок взял хлеб восковой желтой рукой, вряд ли понимая, что он берет. Держа хлеб чуть наотлете, он уходил рядом с Корнеем Ивановичем вдоль Мойки, в сторону Дворцовой площади и Дома искусств.
У, какой сырой и длинный месяц! Кажется, никогда не дождешься его конца. То падает дождь, то завоет мокрая вьюга, а за нею грянет мороз. Выйдешь на улицу - и хоть обратно в дом: облака перепутанные и такие низкие, что того и гляди снесут шапку. Улица кажется кривой и вдобавок бегущей куда-то под уклон.
И стоишь долго, неподвижно у ворот своего жилища на Пантелеймоновской или же у ворот громадного темного здания на Итальянской, где Пролеткульт, учреждение страшно возвышенное по духу, но довольно бездеятельное по выражению этого духа.
В Литературной студии, как я уже писал, читают лекции многие знаменитые писатели и критики Петрограда. В последнеё время, после того как поэты-пролеткультовцы несколько раз внушали слушателям, какой редкий случай выпал им на долю, слушатели стали исправно посещать лекции. Но дня два назад, когда начался Кронштадтский мятеж и ранним утром над городом пронесся отдаленный гул артиллерийской стрельбы, число слушателей заметно уменьшилось. Сегодня в студию, кроме меня, никто не пришел.
Я уныло бродил по серой промозглой комнате. Тоскливо глядеть на высокие стулья, аккуратно расставленные вдоль обширного стола. Кожа со стульев давно ободрана, торчат пружинки, мочала, клочки холста. Зеленое сукно со стола тоже содрано, и стол такой, словно на него брошена большая ветхая промокашка, вся в зеленых чернилах.
На столе ведомость для лекторов. Среди них - А. Блок.
В дни, когда по расписанию Блок должен читать лекцию, я повторяю его стихи, которые давно знаю наизусть. Меня считают недурным "декламатором". Ах, если б удалось продекламировать ему какое-либо, хоть самое крошечное стихотворение! Но где там! Не хватает смелости. И к тому же Блок стал появляться редко: говорят, прихварывает.
Невысокий человек медленно идет по коридору. В руках у него тонкое пальто, с плеча свисает кашне. Я мгновенно узнаю его: по шаткому биению своего сердца. Блок! Кажется по выражению его сухого, темного и несколько надменного лица, что его терзает большая скрытая мысль, которую ему хочется высказать именно сегодня. "Какая жалость: нет слушателей!" - думаю я.
- Никого? - говорит Блок, оглядывая комнату.
- Восстание - отвечаю я извиняюще.
- А вы?
- Я секретарь студии.
- И слушатель?
Ой глядит на меня задумчиво, и взор его говорит: "Это хорошо, что вы остались на посту поэзии. Поэзия, дорогой мой, не менее важна, чем склады с порохом, например".
И он вдруг спрашивает:
- Разрешите прочесть лекцию вам?
Я важно сажусь на другой конец стола; пространство между нами, кажется мне, еще более увеличивает силу того события, которое происходит.
Блок раскрывает записки и читает медленно, не спеша, постепенно разгораясь. Он читает о французских романтиках, и каждое слово его говорит: "Они были прекрасны, несомненно, но разве мы с вами, мой молодой слушатель, менее прекрасны? Мы, вот здесь сидящие, в холодной сырой комнате, за тусклыми, несколько лет не мытыми стеклами?"
Я киваю головой каждому его слову и про себя говорю: "Мы с вами достойны звания людей!" Он мне возражает: "Но разве мы одни? Нас множество, мой молодой друг!" И я покорно ему отвечаю: "Да, нас множество. Мы трудимся". - "И ведь правда, какой у нас отличный, прозрачно прекрасный труд! И как я люблю его. А вы?"
По расписанию Блок должен был читать час.
Через сорок минут после начала он позволил себе немножко передохнуть. Отодвинув в сторону записки, он, поеживаясь, поднялся.
- Однако у вас тут холодновато.
- И сыро.
Он читал еще сорок пять минут. Я заметил, что чернила в нашей чернильнице замерзли. Как же будет расписываться Блок? Взяв чернильницу в руки, я отогрел чернила. Блок расписался в ведомости, и я был очень доволен, что чернил на его перо собралось достаточно. Блок, молча пожав мою руку, медленным шагом покинул комнату.
Вскоре после Блока поспешно вбежал критик Клейнборт, в свое время довольно известный"
- Никого? - спросил он.
- Никого, - ответил я и тут же добавил не без гордости: - Только что Александр Блок мне одному прочел лекцию о французских романтиках.
- Ну, он читает о романтиках, а я вам о русском реализме. Будем-ка реалистами. Давайте ведомость! - Он расписался и, возвращая мне ведомость, сказал: - А там, где стоит час, поставьте, что я вам читал два часа. Не все ли равно? Во время восстания, если я вам и двадцать часов подряд буду читать о реализме, вы ничего не поймете.
…Блок, Горький, Есенин, Кончаловский - какие учителя и спутники гибкого и грозного мужества наших дней!
И еще одна встреча.
Это случилось во время второй мировой войны, когда в апреле 1945 года армия генерал-полковника Цветаева форсировала Одер.
Мы остановились у моста через один из притоков Одера. Мост был каменный, местами сильно поврежденный бомбардировкой. Но все же пройти по нему было можно. Однако наше командование ввиду того, что противник пристрелялся, велело войскам покинуть мост и переходить через приток по лавам. Соорудили лавы, обыкновенные деревенские лавы в две доски. По одним лавам шли подкрепления на передовую, по другим- возвращались в тыл легкораненые.
Грохот и треск, был беспощадный. От моста летели кирпичи, поднималась пронырливая, едкая пыль, а в деревне за мостом что-то горело. У лав среди солдат произошло замешательство. Команды из-за грохота орудий я не слышал. Тогда я подошел ближе к лавам.
Высокий рыжий офицер, широко раскрыв глаза, - по-видимому, контуженный, - хватаясь то за голову, то за сердце, что-то кричал. Солдаты поглядывали на него и, должно быть, плохо понимали его. Тогда офицер замолчал, подумал и, протяжно дыша, сказал:
- Трудиться надо, товарищи, трудиться. В атаку! Коммунисты - через одного! Перестроиться!
Земля тяжело и яростно дрожала от взрывов. Серо-бурые воды реки надоедливо плескались в лавах. Солдаты перестроились: коммунист - беспартийный, коммунист - беспартийный, и один за другим, гуськом, двинулись по лавам. Навстречу им шли раненые. Солдаты, прищурив глаза, бледные, нервно покусывая губы, быстро взглянув, поворачивали головы к треску автоматов и пулеметов, который доносился из леса, с той стороны притока, Солдаты шли трудиться ради нашей отчизны.
".Многие встречи с многими тружениками - знаменитыми и не знаменитыми, великими и не великими, известными и не известными - учили и учат меня гибкому и грозному мужеству жизни.
8 октября 1957 года
ПАРТИЗАНСКИЕ
ПОВЕСТИ
ПАРТИЗАНЫ
I
Костлявый, худой, похожий на сушеную рыбу, подрядчик Емолин ходил по Онгедайскому базару и каждого встречного спрашивал:
- Кубдю не видали?
- Нету.
Наконец голубоглазый чалдон, навеселе по-видимому, затейливо улыбнулся и указал Емолину:
- Подле церкви Кубдя… гармошку покупат…, А тебе на что?
- Надо, - отрывисто ответил Емолин.
Чалдон подряд четыре раза икнул и отошел.
"Деньги есь… Гармошку кикиморе… Заломатся", - подумал Емолин и пожалел потраченные сутки на езду в Онгедай.
Емолина то и дело толкали.
К прилавкам совсем нельзя было подойти. Емолин хотел пробраться между торговыми рядами, образующими улицу, но тут гнали целые табуны лошадей и жалобно блеявших баранов. Пыль грязно-желтыми пятнами стлалась над тесовыми лавками.
- Жарынь! - сказал Емолин, вытирая вспотевшую жилистую шею.
Горло сушила духота, уши оглушал базарный шум, на прилавках резали глаза яркие пятна бязей, шелковых тканей, китайских сарпинок.
- В эку духоту-и неймется!.. Сшалел народ!..
Подле церкви толкотни было меньше. Здесь торговали горшками, и у возов слышался только тонкий звон посуды да возгласы торгующихся. Кубдя, в синей дабовой рубахе и в таких же коротких, но широких штанах, в рваных опорках на босу ногу, стоял у церковной ограды, рассматривая желтого глиняного петушка.
Высокий чалдон в сером азяме скучными глазами смотрел на покупателя.
- В день много работашь? - спрашивал Кубдя.
- Как придется.
- Полсотни, поди, так работашь?
Чалдон посмотрел на опорки покупателя и нехотя ответил:
- Бывает и полсотни.
- Видал ты его! - с уважением сказал Кубдя, кладя петушка обратно. - Ты бы, брат, бросил петухов-то делать…
- А что, ворон прикажешь?
- Не ворон, а хоть бы туеса березовые, примером: все выгодней.
- Сами знаем, что делать.
- Эх ты, лепетун!
Кубдя увидел Емолина и, указывая на чалдона, сказал:
- Возьми вот ево, лепетуна, - петухов делат.
- Всякому свое, - строго сказал Емолин. - А мне тебя, Кубдя, по делу надо.
Кубдя взял опять петушка, повертел его в руках и купил, не то чтоб для надобности, а показать Емолину, что он, Кубдя, в деньгах не нуждается.
- Ну, говори.
- Пойдем, по дороге скажу, - сказал Емолин.
Кубдя сунул петушка в карман и отправился за Емолиным.
- Ты каку работу исполняешь?
- Работы по нашему рукомеслу много.
- А все-таки?
Кубдя улыбнулся под обвислые усы:
- Народ нонче бойко умират. Будто пал по траве идет.
- Ну и что ж?
- Гробы приходится…
Емолин смочил языком обсохшие губы и пренебрежительно сказал:
- Ерунда! Гробовая работа - самая поганая…"Горбулин-то с тобой?
- В селе.
- Беспалых?
- Есть и Беспалых. Соломиных тоже тут.
- Еще ребята, поди, есть?
- Как не найдутся! А тебе на что, лешай?
Емолин выкроил улыбку на желтом, изможденном лице.
- Что, не терпится?
Кубдя крикнул:
- Люблю артельную работу, Егорыч!
- А говоришь, у те тут есь.
- Живодер ты, никак тебе правды не скажешь… Все надо юлить. А то живьем слопаешь.
Кубдя взглянул на его скривившийся влево рот и подумал: "Сволочь". Емолин остановился и, поблескивая желтоватыми белками глаз, сказал:
- Потому что у вас, окромя как в себя, в никого веры нету, понял?
Кубдя крякнул.
- Крякнула утка, когда ее съели!., А хочу я, Кубдя, вот что сказать вам. Подрядился я в Улейском монастыре амбары строить. Лес там имеется, инструменты, поди, при вас?
- Как же…, Помесячно али поденно?
- Поденно. Двадцать цалковых на моих харчах.
- Дураков нету.
- Каких дураков?
Кубдя отошел от него на шаг и свистнул.
- Хитер ты, Егорыч! Прямо бяда. Кто к тебе пойдет, когда на сенокосе дадут две сороковки в день?
- Окурок ты! Сенокос - месяц, а тут и лето и осень.
- Да что мне, когда на колчаковские сейчас по сороковке в городе водку продают?
- Ладно, - сказал Емолин примиряюще- пойдем ко мне чай пить.
- Самогонка есть?
- Не самогонка, браток, а "николаевка".
- Вот панихида! - восторженно вскрикнул, хлопнув себя по ляжкам, Кубдя.
Они прошли базар, и Емолин свернул в переулок. Подрядчик выдернул деревянную щеколду, и большие тесовые ворота, визжа на петлях, распахнулись. На цепи, подпрыгивая, хрипло залаял на них пес. Из сутунчатого пригона протяжно спросил женский голос:
- Кто тама-ка?
- Я, Матвеевна, я, - отвечал Емолин, входя на высокое крыльцо из огромных кедровых досок. - Самовар бы нам…
- Сичас.
Молодая женщина в светлом ситцевом платье и с подойником в руках вышла из пригона. Емолин, входя в сени, спросил ее:
- Чо поздно доишь-то?
- Так уж приходится, - отвечала она, громыхая самоварной трубой. - Вы где пить будете: в горнице ал и, может, в загине?
Емолин звякнул посудой в ящике.
- Все равно. Можно в горнице. Там, кажись, мух мене.
- Прямо напасть с этими мухами! Уж мы их травили-травили, ни лешака на них нет… Намедни мужик поворот какой-то на них привозил, вот шибко подействовал.
- Не поворот, а водород. Сусликов травят, - поправил Емолин.
Женщина рассмеялась.
- Кто их знат. Нонче все наоборот. Вон царя-то в Омске не русского посадили и икватёром зовут.
Емолин рассмеялся жиденьким смехом:
- Необразовщина, прямо - тайга!.. Видмеди вы. Колчак-то старого роду, бают, и не царь, - а диктатор…
- Одна посуда-то, - сказал Кубдя.
- Посуда-то одна, да вино разно. То тебе коньяк, а то самогонка.
- А то тебе ртуть.
- Ртуть не пьют, а киргизы от дурной болезни лечатся…
Емолин сидел на деревянной крашеной скамье со спинкой, Кубдя - на крашеном деревянном стуле. В горнице было прохладно, - сквозь маленькие окна свету пробивалось мало, да и мешали широкие, легко пахнущие герани в глиняных глазурованных горшках. Двери и печка были разрисованы большими синими по желтому полю цветами, а на полу лежали плетенные из лоскутков половики.
Пока хозяйка доставала из шкафа посуду, ставила на стол калачи из сеянки, пироги с калиной и молотой черемухой, Емолин самоуверенно рассуждал:
- Ты возьми, Кубдя, меня. Из кого, ты скажи мне, я поднялся?…
Кубдя ждал с нетерпением, когда Емолин раскупорит бутылку с водкой, и потому с усмешкой отвечал:
- Никуда ты - не поднялся.
- Врешь! Был я, скажем, лапотной пермской мужик, а теперь имею дом с железной крышей, и хозяйство честь честью, и почет ото всех.
- Ну и слава богу!
- Известно, слава богу, - подтвердил и Емолин, выбивая пробку и наливая водку в стаканчики, - только ни черта не понимаете вы. Пей!
- Да уж пейте вы… - по обычаю отказался.
Кубдя.
- Пей.
- Не буду.
Емолин выпил, скривив лицо, грязными, гнилыми зубами откусил кусок пирога.
- Крепка, стерва… Пей.
Кубдя выпил, скривил тоже лицо и сразу всунул в рот целый пирог.
- Да-а… - замычал он, - ничего себе!.. Крепка!.
- Пей!.. - сказал Емолин.
Кубдя уже не отказывался.
Емолин ел плохо, копошась длинными пальцами в хлебе, отламывая и откладывая в сторону корки. Кубдя же ел торопливо, глотая полупрожеванные куски. Глядя на его быстро двигающиеся желваки челюстных мускулов, Емолин с достоинством пил кирпичный чай и с достоинством рассуждал:
- Мало вы в народе кишите… В образованном народе, говорю, а потому доверие к другим плохое возбуждаете. А без доверия и курица яйца не снесет, не то что в народе жить…
Кубдя хватил стаканчик, и под ним мрачно закряхтел стул. Емолин продолжал:
- Ко власти стыд потеряли, одинаково с видмедями… За себя не стоите: черт вас знает, что вам требуется!.. Отдыхай, брат Емолин, - и никаких!
Кубдя рыпнул и отодвинулся от стола"
- Спасибо, хозяин, за хлеб, за соль. Емолин налил еще.
- Пей, Кубдя. А не за что благодарить-то. Кубдя взмахнул рукой и удивился - про себя, что жест такой легкий.
- Раз я благодарю, ты принимай - и никаких. А что отдыхать тебе, Емолин, то не придется.
- "Почему так? Раз мы заслужим, почему не придется?…
- А так.
- А кто мне мешать смеет?
- Найдутся.
Емолин стукнул ребром ладони по столу.
- Нет, ты не говори! Я знать желаю. Кубдя улыбнулся и подмигнул:
- Найдутся, Егорыч, другие отдохнут за тебя… Ей-богу!..
- Сыны, что ли?
- Усе мы сыны, да не одного батьки. Во-от… Ты вот дом строишь, думаешь: "Отдохну, поживу…" Крепко, браток, строишь - с железной крышей, с голландской печкой, скажем. А тут- на тебе, выкуси! Не придется. Получится заминка.
- Какая!
Кубдя широко раскрыл слипающиеся глаза и вдруг тихо и часто-часто рассмеялся:
- Хо-хо-хо-хе-е… Дёрон вы зеленой, дёрон…, Хо-хо-хе-е.
Емолин тоже рассмеялся:
- Хо-хо-хо-хе-е…, Темень ты стоязычная, темень…" Хо-хо-хо-хе…
Из прихожей выглянула хозяйка, посмотрела, махнула рукой.
- Ой, девоньки, уморят!
И залилась клохчущим, мелким смехом.