- Монастырь построили, чтоб молиться, а вы в него не ходите. Бога только в матерках упоминаете, ни религии у вас нет, ни крепкой веры во власть. И кто знает, чего вы хотите. Повеситься с такой жизни мало. Как волки, никто друг друга не понимает. У нас тут рассказывают… Пашут двое - чалдон да переселенец. Вдруг - молния, гроза. Переселенец молитву шепчет, а чалдон глазами хлопает. Потом спрашивает: "Ты чо это, паря, бормотал?" - "От молнии молитву". - "Научи, может сгодится". Начал учить: "Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое…" - "Нет, - машет рукой чалдон, - длинна, не хочу". Все покороче хотят, а жизнь-то и так с птичью любовь.
Учителю обидно было, что плотники ели его курицу и не благодарили; обидно, что на него не обращали внимания; обидно, что из города не слали три месяца жалованья.
Он сидел перед огнем и говорил совсем не то, что хотел сказать. Похоже было, что за него кто-то сзади говорит, а он только шевелит губами.
Плотникам же мерещилось, что они голые идут в ледяной воде - и нет ей ни конца, ни края.
Трещала, сгорая, хвоя. Повизгивая, лаяли собаки за огнем, - им туда, в темноту, бросил Горбулин кости и куски.
Соломиных закрылся тулупом с головой и что-то неразборчиво мычал… Не то он спал, не то говорил. Беспалых и Кубдя лежали на боку, курили. Лица у них были красные.
Малишевскому никто ничего не отвечал. Уголек пал к нему на колено, он пальцем сбросил его и стал говорить о любви.
Горбулин ушел, и скоро по ту сторону костра из тьмы вышла его приземистая фигура и за ним три лохматых пса. Он усадил их в ряд, поднял руку кверху и пронзительно заорал:
- Ну-у!..
Собаки подняли передние лапы и сели на задние. Морды у них были измученные, и видны были их белые клыки. Малишевскому стало страшно.
Горбулин подсел к собакам рядом и, закатывая глаза, завыл по-волчьи:
- У-у-у-о-о-о!..
Сначала одна, потом вторая собака и, наконец, все три затянули:
- У-у-у-о-о-о!..
И Кобелеву-Малишевскому казалось, что сидят это не три собаки и человек, а все четыре плотника и воют, не зная о чем:
- У-у-у-о-о-о!..
Внутри, на душе, что-то непонятное и страшное. Малишевский вспомнил - сибиряки не любят ни разговаривать, ни петь, и ему стало еще тоскливее.
- Ты гипнотизер, - сказал он, подходя к Горбулину.
Горбулин потянулся к нему ухом.
- Не слышу.
Кобелев-Малишевский повторил:
- Гипнотизер ты.
Горбулин завыл еще протяжнее:
- У-у-у-о-о-о!..
Собаки с красными, стекленевшими глазами вторили:
- У-у-у-о-о-о!..
Кубдя с размаху вылил ведро воды на костер. Огонь зашипел, пошел белый пар - словно в середину желтого костра опустился туман.
Малишевский пошел прочь от костра.
IV
Амбары рубили позади пригонов, где начинался лес и камень. По бокам - сосны, а сзади - серые, сырые на вид камни.
Дальше шли горы, - если влезть на сосну, увидишь белые зубы белков. Прямо упирались в глаза пригоны, за ними монастырские колокольни с куполами, похожими на приглаженные ребячьи головки; чистые строения.
Спали плотники в избе, срубленной недавно, рядом с пригонами. По вечерам неослабным говором, мерно и жутко отдававшимся в горах, били в колокол.
Плотники в это время играли в карты, в "двадцать одно".
Емолин у работы был совсем другой, чем в селе. И строже, и как-то у места.
Ходил быстро, длинный, как сосна, в рыжем зипуне и, спешно перебирая тонкими, словно бумага, губами, вкрадчиво и строго поторапливал:
- Вы живее, вопленики!.
Отвечать ему не желали, только Беспалых это нудило.
- Иди ты подале, кила трехъярусная!..
Емолин опалял постройку взглядом и смолкал, а через минуту, словно в недуге, опять говорил:
- Пошевеливайся мясом!..
Рубили углы амбара в лапу: бревна без выпуска концов, как тесовые ящики. Так хоть дерево бережется, но в избе холоднее.
Кубдя настоял, чтоб хоть наставляли стык бревна в зуб: конец на конец, стесав оба накось и запустив один в другой уступом.
- Эх, рубители! - вскрикивал Кубдя.
Гнулись в единых взмахах мокрые спины. Под один гуд тесались бревна.
Звенели дрожью, отсвечивая на солнце, большие, похожие на играющих рыб топоры. Бледно-желтые, смолисто пахнущие щепы летали в воздухе, как птицы.
Емолин ходил вокруг, неизъяснимо улыбался и говорил сказками:
- Столяры да плотники от бога прокляты; за то их прокляли, что много лесу перевели.
Натирая "нитку" мелом, Беспалых отвечал:
- Кабы не клин, да не мох, так бы и плотник издох!.. Уйди, человечий наструг, зашибу!..
Семисаженные мачтовики и трехсаженные кряжи лежали, тесно прижавшись желтой корой друг к другу.
На коре выступала прозрачная смола, и бревна пахли мхом.
Емолин не любил, когда курят.
- Надо скорей катать.
Плотники усаживались на бревна, закуривали и начинали разговаривать. Емолин ходил мимо, одним глазом смотрел на них, а потом, как гусь, заворачивал набок голову и смотрел в небо.
- Солнце высоко, ребята.
Сюда, в Улалейскую обитель, забросило их, как перо ветром: везде, говорили, народ бунтуется и хочет свою, крестьянскую власть. Это говорили и приезжие мужики, и бабы, привозившие провизию, и Емолин твердил:
- Сруб кончите, запишемся в дружину "креста" - и айда большевиков крыть!..
Соломиных гудел что-то под нос, гудело под ним бревно, а Кубдя неожиданно спросил:
- У тебя баба брюхата?…
- На кой тебе ее, брюхату, надо?
- К тому, что скоро брюхатых мобилизовать будут. Народу не хватат.
Емолин качнул головой.
- Дурак ты, Кубдя, хоть и большой человек. Брякнешь зря.
- Ей-богу!.. Они такой-то народ боятся брать, бунтуют. А брюхаты как раз, как забунтует, так и скинет.
- Порют вас мало.
- На чей скус…
Плотники оставили топоры и хохотали.
- Уходи лучше, драч, уходи!..
Емолин хвалился:
- Донесу милиции: против правительства идете.
Плотники хохотали.
- Донеси только - нос отрубим.
Однажды пришел из лесу настоятель. Емолин перед тем матерно выругал Беспалых и, увидев настоятеля, согнулся, сделал руки блюдечком и подошел под благословенье.
На плече у настоятеля лежали удилища и в правой руке - котелок с рыбой. Он поставил котелок на землю и благословил Емолина.
- Как работаете?
- Ничего, слава богу, отец игумен.
Беспалых ударил топором в бревно и пропел вполголоса:
- Отец игумен вокруг гумен…
Монах, должно быть, услыхал. Он пошевелил удилищами на плече. Был он сегодня недоволен плохим уловом и сказал строго Емолину:
- А плотники-то твои, сынок, развращеннейший народ.
Емолин в душе выругался, но снаружи вертляво обошел вокруг монаха и заискивающе сказал:
- По воспитанию знаете, отец игумен.
У игумена была черная ровная борода, казавшаяся подвешенным к скулам и подбородку куском сукна.
Кубдя посмотрел ему в бороду и подумал: "Вот нетяг: ни на работу, ни на шутку!"
И неожиданно игумен бросил удочки на землю, как-то сразу пожелтел и, взмахнув широкими рукавами рясы, закричал на Емолина:
- Молчать!.. Не разговаривать, сукин сын!.. А-а?…
Емолин испуганно попятился, плотники взглянули на его сразу осевшую фигуру и захохотали. Монах обернулся к ним, подскочил к срубу, плюнул и крикнул:
- Прокляну, подлецы!..
И, не подобрав удочек и ведерка, ушел, издали похожий на колокол.
Емолин смущенно сморщился и нерешительно протянул:
- Вот нрав. - Немного погодя добавил: - Стерва, а?…
Плотники оставили топоры и хохотали.
За удочками пришел тонкий и длинный, похожий на камышинку монашек в облезлой бархатной скуфье и ряске из "чертовой кожи".
- Что ты, монах будешь? - крикнул ему Горбулин.
Монашек застенчиво ответил:
- Рясофорный я… не пострижен…
- У те чо, молоко-то бугаи эти высосали, - ишь ведь, как холстина!
- Они высосут! - подхватил Беспалых.
Монашек покраснел.
Плотники осмеяли его, и он, заплетаясь длинными ногами в больших сапогах, потащил удочки и котелок.
Емолин долго ругал игумена, а потом набросился на плотников. Кубдя послал его к "бабушке", и подрядчик смолк. С городскими рабочими он поступил бы круче, но эти могли бросить работу и уйти.
- Говорили, что в Алтае ездят карательные отряды и усмиряют крестьян.
Теперь впереди "карателей" шло темное и страшное, что обрушивалось часто на "большевицкие" деревни и хоронило в огне и крови роптавших.
Но и каратели не появлялись по одному. Из леса стреляли поодиночке и, подстрелив, прибивали гвоздями к плечам погоны, а потом бросали посреди дороги - на страх и поучение.
На Зосиму - Савватия-пчельника Кубдя сказал Беспалых.
- Завтра - крышка!
- Чего? - не понял тот.
- Не работаем.
Беспалых подумал и недоумевающе вздернул плечи.
- Не пойму, парень.
- Зосим - Савватий…
- Ну?
- В Улее престол.
Беспалых даже подпрыгнул.
- Вот черт! А я и забыл. Идем, что ли?
Кубдя посмотрел вверх. Редкие, прозрачные облака, как кисея, застилали небо. Ниже они падали на тайгу.
- Люблю охоту… Айда пополюем.
- Ружья нету.
- Соломиных привез берданку.
- Не даст.
- Даст. Он в гости идет, с утра завтра, с Горбулиным вместе, - на престол, в Улею.-
Беспалых поддернул штаны, быстро высморкался и пошел просить берданку.
Наутро день был чистый, чуть ветреный. Кубдя и Беспалых надели на лицо и шею сетки от комаров, зарядили берданку и спустились к речке.
В тальнике ветра не было; тонким, неперестающим звоном пел комар, пролетал через сетку и яростно кусался. Под ногами, хрустя, ломались гнилые сучья, пахло илом, осокой.
Река казалась иссиня-черной, а мелкий песок - желтым.
- От солнца, - сказал Кубдя.
В речных тихих затонах, в опоясках камыша, было много дичи. Они стреляли. Кубдя всегда в лет, а потом Беспалых снимал штаны и лез в воду. Лопушники хватали его за ноги, он фыркал и кричал Кубде:
- Егорка! Утону!
Кубдя, грязный, весь в пуху, сиял на берегу своим корявым лицом, отвечая:
- Ничиво. Монастырь близко: сорокоуст закажем.
Если утка была не добита, Беспалых перекусывал ей горло и говорил:
- Обдери душеньку свою.
Уже отошли далеко от монастыря. Виднелись белки с синими жилками речушек.
- Пойдем назад, - сказал запыхавшийся Беспалых. - Куда нам их бить, обожраться, что ли…
Кубдя лез через камыш, чавкая сапогами в грязи, и неторопливо покрикивал:
- Еще, Ваньша, немного еще…
Беспалых плюнул и сел на корягу.
- Не пойду, - сказал он.
Кубдя пошел один. Скоро где-то в камышах грохнул выстрел. Беспалых хотел пойти, но удержался. "Ну его к черту, - подумал он, - с ним не выйдешь".
- Егорка-а!..
- Ну-у?…
- Сюда иди-и, ха-ле-ра-а!..
Беспалых не откликнулся. Он хотел закурить, но вспомнил про сетку и выругался. Тогда он стал думать, нужно ему жениться или еще рано. Уже двадцать четыре года, а парень не женат.
"Пора уже", - решил он.
На елани трава была под мышки, и Беспалых не было видно на коряжине, он решил отдохнуть и отправиться один. Беспалых прислонился головой к дереву, под голову положил утку, ружье в ноги и закрыл глаза.
Разбудил его Кубдя. Он стоял перед ним и, дергая его за рукав, улыбался:
- Буде, выспался, пойдем на престол.
V
Кубдя был доволен и охотой, и разыгравшимся теплым днем, и ломотой в пояснице с устатка. Шагая мимо сырых стволов осин, он посвистывал и, смеясь, оглядывался на вяло тащившегося сзади Беспалых.
Беспалых, как и всегда после сна на солнце днем, распарило, и во рту его неприятно сластило.
- Айда домой, - сказал он, перебрасывая уток с руки на руку.
- Нельзя, надо бога вести как следует: осмеет народ.
Они, как и все сибиряки, редко заглядывали в церковь, но не попьянствовать во время праздника считали грехом.
С утра густо дымились трубы: жирным черным пятном полз дым в небо. Сразу было видно, что пекут блины и шаньги. На скамейках у ворот сидели мужики и, покуривая, говорили о хозяйстве.
На них были новые, пахнущие краской ситцевые рубахи, - не измятые еще рубахи топорщились колом, и похоже, что одели мужиков в бересту.
Парни ходили в ряд под гармошку по деревне.
Испорченная гармошка врала. Они же молча изгибались из стороны в сторону, лица у всех были серьезные, и не верилось, что идут пьяные люди, далеко пахнущие самогонкой.
За парнями, тоже в ряд, как утята за маткой, шли девки в ярких кашемировых платьях и голосисто пели:
Я иду-иду болотинкой,
Машу-машу рукой, -
Чернобровый мой миленочек,
Возьми меня с собой.
Кубдя и Беспалых бросили уток к учителю в сени.
Хотели снять ружья, но Беспалых сказал:
- Возьмем для близиру: хоть штаны рваны, а берданку имеем.
Умылись, повесили ружья зд плечи; Беспалых переобул для чего-то сапоги, потом вышли на улицу, поздоровались с парнями и пошли в ряд, под гармошку.
Гармонист шел в середине и, втянув губы в рот, так нес гармошку и с таким видом играл, словно научился и приобрел впервые ее. Солнце отсвечивало на жестянках клавишей, на кругленьких колокольчиках гармошки.
Под ногами гнулась молодая трава, из палисадников пахло черемухой, а на маленькой церковке торопливо, под "камаринского", трезвонили:
- Ту-лю-лю-ли-бо-ом!.. Бом!.. Бэм-м…
Когда так молчаливо и с удовольствием прошли две улицы, гармонист предложил:
- Айдате к Антошке?
Пискливый голосок из ряда сказал:
- Айдате.
Парни свернули к Антошке Селезневу.
Антон Селезнев, высокий и строгий мужик лет пятидесяти, встретил их у ворот. На нем был синий пиджак и штаны, вправленные в лаковые сапоги "Окладистой русой бородой, гладко причесанными, в скобу, волосами он тряхнул так самодовольно, что все ласково улыбнулись.
Он считался в селе всех богаче, и его всегда выбирали в церковные старосты, - поэтому-то он сегодня и угощал всех.
Селезнев провел парней к крыльцу, зашел в сени, постучал чем-то деревянным и проговорил:
- Заходи.
Парни один за другим заходили, выпивали по кружке самогонки, брали в руку пирог с калиной, - и кто был этим удовлетворен, тот выходил за ворота.
Кубдя выпил подряд две кружки, вышел на крыльцо, сел, откусил кусок пирога. К нему подошел петух, рыжий, с одним глазом.
Кубдя бросил ему корку, петух посмотрел пренебрежительно и тихонько отодвинулся. Беспалых чуть улыбнулся:
- Не ест, - сказал он. - Нравный.
Селезнев вышел с глиняной кружкой в руке и спросил:
- Еще, паря, не хочете?
Беспалых повел плечом.
- Потом, Антон Семеныч. У те петух-то пошто хлеб не ест?
- Время знат. Он у меня утром да вечером ест только. Два раза напрется - и ничего.
- Терпит?
- Не жалуется.
- Чудна Русь! - воскликнул Беспалых. - А самогонка у те добра. Табаку мешаешь, что ли?
- Ничего не мешаю, - сказал Селезнев, хозяйственно оглядывая двор. - У тебя что, голова болит?
- Не болит, а кружится.
Кубдя сказал:
- С большой ходьбы.
- Полевали? - лениво спросил Селезнев.
- Полевали.
- Бы-ват, - протянул Селезнев и замолчал.
Молчали так, словно вели большой и важный разговор. Селезнев выпил самогонки и выхлестнул остатки на землю.
- Пью, пью ее, - сказал он, - а не берет. Даже злюсь.
Беспалых посоветовал:
- А ты на голодно брюхо пей.
- На сохатого лихоманку напустить хочет. Ха-а!.. - рассмеялся Кубдя не столько над Беспалых, сколько над собой: голова его начала медленно и весело наполняться туманом.
Селезнев сел на крыльцо, свернул папироску.
- Робите? - полунасмешливо спросил он.
- Робим.
- Та-ак… Али дома места нету? Земля высохла?
Беспалых стукнул себя кулаком в грудь:
- Потому мы странники!.. Разжевал, Антон Семеныч?
- Валяй в охоту тогда; что к чужому человеку в кабалу лезть? Не вникну я в вас. Чужую грязь гатить?… Что проку-то?…
Кубдя с остановившимся, пьянящимся взглядом взял под мышки Селезнева.
- А ты, мил друг, не дури. Сам знаешь, с каких доходов на работу идешь. Потому-у: тоска-а!.. Был, я скажу тебе, в германскую войну, в Польше был, в Германии был, - и он, и он - все!..
Кубдя указал на Беспалых и еще на кого-то в ворота.
- Посмотрели: во-от, народ… Живут, скажу тебе, робют. Чисто, сухо, кругом машина. Он тебе и человека убивать машину придумал таку - по воде и по воздуху, не говоря обо всем прочим.
- Не ври хоть…
- А ты переври лучше. Поработал он тебе в силу и отдыхает.
- А тебе плохо?
- Плохо?!. - Кубдя разозленно заговорил: - Недовольны мы, понял? Желаем жить - чтобы в одно за всеми, а не у свиньи хвост лизать. Вот тебе, дескать, мамкина сиська. И с такого положенья встосковали мы!..
- Не все сразу. Скоро-то, знаешь, насчет кошек говорят…
- Зря говорят! Ленив человек-то, ленив, стерва! Ему бы все в пузе ковырять да брата своего вылаять. Нет, ты прожгись через работу-то да выплачься - вот и поймешь, на какое место заплатку ставить надо.
- А ты научи.
Кубдя соскочил с крыльца и, пошатнувшись, рассмеялся:
- Сам-то во тьме иду.
- Свечку надо?
- Не из твоей ли церкви?
Селезнев провел рукой по бороде от горла к носу и ухмыльнулся глазами:
- Свечки-то все одинаковы, лишь бы светили. Ты думаешь - с такой, а я - с другой, а к месту-то одному придем.
- К одному ли, Антон Семеныч?
Кубдя подхватил Беспалых под руку и пошел.
- Сиди, - сказал Селезнев.
- Пойдем лучше, проветримся. А то парень-то скис, - сказал Кубдя.
Селезнев шумно вздохнул и возвратился в горницу.
Тут сидели и пили самогонку гости из соседней деревни: маслодельный мастер - жирный, лысый, как горшок, мужик; мельник, как и все мельники, большой любитель церковного чтения и большой бабник, со своей дочкой; священник с дьячком.
Жена Селезнева, широколицая, высокая баба, наливала гостям самогону в рюмки и, колыхаясь перетянутым животом, говорила:
- Кушайте, не стесняйтесь, кушайте…
В избе было жарко. Пахло зерном прелым - от самогонки, хлебом, геранью, табаком.
Мельник пронзительно, словно в избе шла мельница о шести поставах, спорил с попом и дьячком о двоеперстном крещении.
Попу хотелось спать, но уйти было неловко, и он отпихивал от себя рукой мельника.
- Уйди ты от греха, уйди!..
- Я те докажу! - кричал мельник. - От закона божия докажу, от катехизиса, от всяких, всяких!.. Сознаешь?…
Псаломщик потрогал за плечо мельника.
- Что ты одно и то же затвердил? Ты факты приводи, а криком-то и дурак возьмет, да!..
Маслодельный мастер спорил со всеми тремя и, не слушая ни их, ни себя, бубнил: