Никто этой перемены не замечал, все шло как нужно, люди строжали, отряд становился крупнее, лишь Кубдя временами судорожно хохотал, махая руками, - видимо, старался отойти дальше от обступившего всех чувства связанности с землей, с ее болями и от этих пахнущих таежным дымом людей, каждый день прибывавших на телегах, верхом и впешую на Лудяную гору.
Один Селезнев ходил с головой, откинутой назад, улыбаясь, обнажая. верхние резцы зубов.
- Попом тебе, Антон, быть, - говорил Кубдя.
- А тебе - грешником.
Однажды прискакал верхом Емолин. Он радостно потряс всем руки, а Кубдю похлопал по плечу.
- Живешь, парень? Я вас, подлецов, в люди вывел. Молиться на меня должны.
- Достроил амбары-то? - спросил Кубдя.
Емолин закрыл глаза и помотал головой.
- Пока достроишь с вашим братом, нижний ряд сгниет. Ну и времена! И что такое деется, никак я не пойму. Спятил народ, что ли? И смешно и дико смотреть-то…
- А ты поменьше смотри.
- Неужто нельзя?
Емолин плюнул и лукаво хихикнул:
- Я ведь хозяин. Мне любопытно, как люди жисть устраивают, я и смотрю.
- Ты помогай.
- Ну, от нашей помоги вшами изойдешь. Тут инова калибра человек требуется. Я вот метаюсь- бетаюсь, езжу-езжу и никак не пойму, какой тут человек надобен. Режут друг друга, жгут и все ждут кого-то, а?
Емолин подтянул подпругу и залез в седло.
- А у вас тут слобода! Кто хошь приезжай. Вот они какие, нонешние-то разбойнички, видал ты их! Чудно живете, паре, чудно!
VIII
Шли разговоры о белых:
- Бегут, бают, колчаковские-то войска!.. Чуть ли не Омск взяли. Вся земля под советской властью, паре, будет, но-о!..
Маленький веснушчатый Беспалых даже присел на корточки, словно не мог выдержать такой мысли.
Горбулин кормил из черепка белобрюхого щенка молоком. Щенок мотал мордой, белые брызги летели вокруг, сползали по мягкой шерсти. Между возами ходили мужики с тоскливыми и озабоченными лицами, в бору звенели топоры, ржали лошади.
- Где зимовать-то придется? - сказал Горбулин, похлопывая щенка по спине. - Одуреешь без работы- то. Мается-мается народ и сам не знает пошто.
- Знал бы - так не маялся. Анненков-то близко.
- Лихоманка его дери, сломит и он шею!
- А там как придется. Либо он, либо мы, - кому- нибудь придется.
- Чернь-то большая, уйдем.
- С пулей далеко не уйдешь. Им ведь английского пороху не жалко.
Беспалых удивленными глазами посмотрел в тайгу и со злостью вскричал:
- И как только английский мужик смотрит? Зачем таку пакость позволяет? Не может быть, чтоб неученых не было! Добро бы наша темень была, а то ведь у них, бают, и неученых-то нет.
- Врут! - сказал Горбулин с убеждением. - Не может быть, чтоб неученых не было; дураков везде много. А посылают снаряжение и морочут, что, дескать, охотиться народу надо.
- Из винтовок-то?
- Из винтовок на медведя, а там в прочего зверя.
- Обмундированье-то как, а?
Горбулин озадаченно посмотрел в лицо Беспалых.
- А это уж их дело, не знаю!..
Подошел Кубдя, немного вялый, с тревожным беспокойством на корявом лице.
- Собирай манатки-то, - торопливо сказал он.
Беспалых вскочил.
- Уходим, что ли? Я сказывал, Анненков близко.
Кубдя поправил пояс. Патронташ и револьвер как будто стесняли его.
- Никуда не уходим. Мы тут будем. Бабы с возами уйдут… от греха дальше. А нам, коли придется, так в белки надо…
- По другому следу?
Беспалых крепко уперся в землю и свистнул.
- Вот плакались, работы нету!..
Между возами шла спокойная широкая фигура Селезнева. Он хозяйственным взглядом окидывал телеги и рыдваны, и как поторапливал раньше при молотьбе, немного покрякивая, так и теперь торопил:
- Собирайся, крещеные, собирайся! Эку уйму лопотины-то набрали.
Какая-то старуха в грязном азяме всплакнула.
- Жалко ведь барахло-то, Антон Семеныч.
- Так… так… - деловито сказал Селезнев.
Горбулин довольным голосом произнес:
- Айда, большак!..
Через час по таежным тропам, подпрыгивая на корнях, тянулись в черни ирбитские телеги, трашпанки, коробки.
Пищали ребятишки, в коробах гоготала птица, мычали привязанные за рога к телегам на веревках коровы, а мохноногие, пузатые лошаденки все тащили и тащили телеги.
Поспевала земляника, и пахло ею тихо и сладостна Как всегда, чуть вершинами шебуршили кедры.
А внизу на далекие версты в тропах ехали люди: плакали и перекликались на разные голоса, как птицы.
Человек триста партизан пошли за обозами за Золотое озеро, на елани осталось не больше сотни.
Ушедшие были вооружены пистонными дробовиками, а оставшиеся - винтовками. Расставили сторожевые посты, часовых и по тайге секреты. Стали ждать.
- Доволен? - спросил Кубдя у Селезнева. - Али еще скребет?
- Как-нибудь проживем, - отвечал Селезнев, устало ухмыляясь.
- Вот и благословили тебя. Должон доволен быть.
В голосе у Кубди слышалось раздражение.
- Не жалуюсь. А кабы и пожалиться - какая польза?
- Будто новорожденный ты, ступить не знаешь куды.
Селезнев вскинул взгляд поверх головы Кубди и повел рот вбок.
- Слышал ты, - сказал он смягчающе, - Улея-то в персть легла?
Беспалых одурело подскочил на месте.
- Сожгли?…
- Спалили, - просто ответил Селезнев, вынимая кисет. - Ладно, бабу вовремя увез. Повесили бы. Озлены они на меня.
- Придут седни.
Селезнев завернул папироску, прытко повел глазами и слегка прикоснулся рукой до Кубди.
- Седни не будут, помяни мое слово. А Улея-то только присказка, притча-то потом будет.
Он разостлал шинель на землю.
- Ложись, отдохни.
И, положив свое тело на землю, он углубленным, тягостным голосом проговорил:
- Самое главное - не надо ничему удивляться. А там уже и гнести нечему тебя будет, а? Кубдя! Ты как думаешь?
- Я вот думаю, - сказал Кубдя, - что у нас пулеметов нету, а у них три. Покосят они нас.
- Они укоротят, - с убеждением проговорил Горбулин.
Селезнев сорвал травку и начал ее разглядывать.
- Мала, брат, а так можно брюхо лошади набить, беда! - сказал он с усмешкой. - Ноне травы добрые. Оно, конешно, у кого косилка есть, лучше чем литовкой. А я так морокую, что в кочках-то с машиною не поедешь, Кубдя?
Кубдя тоже ухмыльнулся:
- Не поедешь, Антон Семеныч.
Селезнев утомленно закрыл глаза.
- А и устал я в эти дни. Будто тысячу лет прожил. Ты, Кубдя, жиреть начал.
- Во мне-то и никогда жиру не было.
- Это плохо. Без жиру - как без хлеба. Завсегда запасы надо иметь.
Он прикрыл лицо картузом и крупно зевнул.
- Добро, хоть гнусу нет. А то б заели.
И, лишь чуть прикрыв глаза, сонно захрапел.
Через два дня, поутру, партизаны встретились с атамановцами у Поневских ворот.
Поперек речки Буи лежит восемь громадных камней. Среди них с плеском и грохотом скачет вода, вскидываясь белыми блестящими лапами кверху.
У левого берега вода спокойнее, здесь даже можно проскользнуть на лодке.
Вверх дальше по Буе - горы, похожие на киргизские малахаи из зеленого бархата, а внизу - речная заливная равнина.
Партизаны спускались по реке, а атамановцы поднимались.
Атамановцы растянулись по елани длинной цепью, окопались, поставили два пулемета и начали стрелять. Мужики стреляли поодиночке, тщательно прицеливаясь, разглядывая, не высунется ли казак. Несколько раз атамановцы вскакивали и с неверными криками "ура" бежали на партизан.
Но тотчас же падало несколько убитыми и ранеными; атамановцы опять окапывались и торопливо щелкали затворами.
Мужики лежали за кедрами и молчали.
На небольшой елани, слева окруженной потоком, справа - чащей, в которой лежала не стрелявшая вторая рота атамановцев, резались пули перестреливавшихся.
Людей кусали комары, и тех из атамановцев, которых ранило, пекло солнце, они просили пить.
Но пить им никто не давал; всем хотелось убить больше тех мужиков, которые спрятались за кедры и неторопливо метко стреляли.
Так они перестреливались около полутора часов.
Наконец офицеры устроили совет и приказали наступать, то есть во что бы то ни стало идти на стрелявших из-за деревьев партизан и перебить их.
И хотя бежать в высокой, опутывающей ноги траве было нельзя и не было надежды, что партизаны побегут и не будут стрелять, все же мысль эта никому не показалась дикой, и атамановцы, вместе с офицерами крича "ура" и стреляя, полезли по траве и по чаще. В раскрытые рты набивалась трава, осыпающая неприятную сухую пыльцу.
Рядом как-то немного смешно падали раненые и убитые, атамановцы же продолжали кричать "ура", стрелять и идти вперед.
Из-за кедров все так же помаленьку, лениво стреляли мужики, и казалось, что дерутся они не серьезно, а сейчас бросят ружья и выйдут просить мировую.
До кедров осталось не более ста шагов, как вдруг атамановцы выстрелили разом и закричали:
- Ура-а!
От этого слабого крика ли, или от чего другого, но атамановцы почувствовали, что им плохо и что им нужно бежать. Атамановцы остановились и закричали уже совсем не своим голосом:
- У-а-а-а…
И, повернув обратно, побежали.
Из-за таежных стволов, на окаемок, выскочили мужики в азямах, в ситцевых рубахах и нестройно заорали:
- Бросай винтовки-и!..
"Конец…" - думали атамановцы и бежали, сами не зная куда.
Позади себя им мерещилось мужицкое дыхание, оскаленные, лохматые лица, и медно-красные пятна заплясали в глазах у атамановцев.
Некоторые из них бросились в воду и поплыли на другую сторону.
Туда же прыгнули двое офицеров, но плыть они не умели и, непонятно суетясь руками в воде, схватились за сучья повисшей над водой талины.
В это время на берег выбежали Кубдя и Беспалых и, увидев офицеров, словно напоказ, подождали, пока они крепко уцепились за сучья, тогда, вскинув ружья, выстрелили.
Напрягая волну, река потащила тела.
Насилу добежав до конца елани, атамановцы увидали здесь свои пулеметы.
Тогда они вновь почему-то почувствовали силу и начали отстреливаться.
- Назад! - оглшенно заорал Селезнев. И, как цыплята под наседку, пригибаясь, мужики побежали в тайгу.
На берегу Беспалых почувствовал боль в голени и, пощупав мокрую штанину, сообразил: "Ранен".
Он улыбнулся вдруг ставшим белым, как старая кость, лицом и сказал громко Кубде:
- Ранили меня…
- Эх, олово! - сказал Кубдя и, взяв его под мышки, повел.
Позади на елани опять шли вперед атамановцы.
Мужики, отстреливаясь, медленно повернули вправо и пошли в горы.
А их снова ровной цепью, стреляя и прячась за стволы, догоняли атамановцы.
- Ура-а! - время от времени кричали атамановцы.
Ноги у Беспалых ныли, голова тяжелела, и все тело словно было лишнее.
Его вели, подхватив под руки, Кубдя и Горбулин, а позади шел растрепанный и потный Селезнев и после каждого выстрела торопил:
- Иди, иди, не отставай!..
Вошли в березовую чернь.
В бледноватой зелени берез, как темные пуговицы на светлом платье, пихты.
Опять мешали идти огромные травы, не было уже папоротника, но резал руки сладко пахнущий осот.
Беспалых, словно охмелев от боли начал заплетаться языком и при каждом шаге отчаянно кричал:
- Пустите, ребята, пустите!
И, ощущая цепенеющую усталость в руках, Селезнев пятился, стреляя, и печальным голосом повторял:
- Не ной, Беспалых… не ной, парень… Поторапливайся, поторапливайся… Не отставай…
Мужики уже всей оравой ушли вперед.
Подыматься в гору становилось все круче. Остановились перевязать рану Беспалых, но, услышав близко перекликающиеся голоса атамановцев, опять пошли.
Под ногами скользили гальки, далеко по окаемку приходилось обходить каменные "лысины", а позади не переставая щелкали впустую выстрелы атамановцев.
Селезнев повеселел и повесил за плечи винтовку.
- Уйдем, - сказал он. - Уведем их к лешему!
Голова у Беспалых покачивалась, как созревшая маковка под ветром.
Солдатские штаны смочились густой кровью, этой же кровью были запачканы руки и Горбулина и Кубди.
У Кубди на локтях сатиновой синей рубахи была широкая прореха, виднелось розоватое, искусанное комарами тело.
Селезневу стало муторно смотреть, и он отстал.
Чем они выше подымались крутыми подъемами между плитами камней, величиной с избу, серых, с ровными, словно отпиленными краями, тем сильнее они чувствовали какую-то ждущую их неизвестную опасность.
Они начинали прибавлять шагу, несмотря на усталость, не огибая россыпей.
Кончились березки, осины.
Лохматились одни кедры, и хотя так же грело солнце, но с белков дул суровый, крепкий и холодный ветер.
Они затянули крепче пояса и, как будто желая разорвать опутывающие сети тишины, нарушаемой одним ветром, заговорили громче.
Под ногами захрустел мох.
Они остановились, вытерли замазанные глиной в черни ноги об седую, хрумкающую, как снег, траву, затянули крепче рану у Беспалых, переглянулись и молча торопливо пошли выше.
Ветер развевал волосы, горбом вздувал рубахи.
Мысли, с устатку ли, с другого чего, разжижались, и нельзя было заставить их исполнять свою обычную работу.
Селезнев теперь указывал дорогу.
Он был мокр, - даже толстый драповый пиджак вымок, будто был под дождем. Белки глаз его подернулись красными жилками, а зрачок все расползался, и расползался, как масляное пятно на скатерти.
Он кинул фуражку и шел простоволосый с расчесанной ветром черной бородой.
Кубдя чувствовал себя разопревшим, утомленным.
Рядом на руке висел маленький, кричавший все время рыжеволосый человек. У этого человека был постоянно разинутый рот с болтавшимся там обрубком языка, рот, издававший такие звуки, как будто резали ножницами листы железа, и временами Кубдя никак не мог вспомнить, где они видели эти мокрые усы и веснушчатую, морщинистую переносицу.
Вдруг россыпь расширилась, и они увидели перед собой голое холмистое поле.
По полю ровной цепью стояли люди с винтовками, и навстречу бежало шесть человек с револьверами.
Люди были одеты в английские шинели, и мужики, взглянув на них, почувствовали холодный ветер и заметили недалекие, похожие на синеватые сахарные головы белки снегов.
Селезнев сорвал оружие и крикнул и прервал крик выстрелом:
- Беги…
"Бу-o-ax!"
Затем он замахал руками на Кубдю, лицо его неожиданно помолодело, и он торопливо сказал:
- Бросай… беги…
Он наклонился, сунул Беспалых револьвер и, Пригибаясь, побежал.
За ними побежали остальные.
Беспалых стало страшно и, желая отвязаться от мыслей о себе, приставил револьвер к виску, но раздумал и выстрелил в бок.
- Все!..
Обрывками на бегу думал Селезнев:
"Путем… ошибся… Надо было…, мокрой… балкой…"
И ему пришло в голову, что он хотел еще увидеть идущих из России красных.
"Посмотрим…" - мелькнуло у него в голове.
Он остановился и ровным голосом сказал:
- Стой, паря! Не убежишь!
Услыхав его голос, Кубдя подумал: "Мертвец", - и быстро остановился.
Позади них лег Горбулин, потерявший винтовку в бегу.
- Посмотрим… - сказал Антон, всовывая обойму.
IX
Через неделю сводка "На внутренних фронтах" сообщала, что в районе Улей бандитские шайки Антона Селезнева рассеяны, а сам он погиб в перестрелке.
А через два месяца партизаны и регулярные части Красной Армии взяли Ниловск, и крестьяне привезли с белков трупы Селезнева, Кубди и еще четырех неизвестных.
Вырыли глубокую могилу, пришли рабочие с красными знаменами, оркестр играл "Интернационал", ораторы в серых шинелях с жестяными звездочками на белых заячьих шапках долго говорили и указывали рукой на восток.
В стороне же, позади процессии, стоял подрядчик Емолин в желтом овчинном полушубке и смотрел на красные знамена, ярко сверкавшие трубы музыкантов. На душе у него было умиление и жалость. Он вытирал на носу слезы и говорил соседу:
- Заметь: хо-орошие парни были.
1920–1921
ЦВЕТНЫЕ ВЕТРА
1
Бей дрофу в голову! В крыло или в грудь ударишь- соскользнет пуля, и летит птица умирать в камыши.
Забыл это Семен, промазал птицу.
Рвет злобно нога его алый мышиный горошек, золотую куриную. слепоту - нежные девичьи травы.
Траву ли тут жалеть?
В долине пахнет по-праздничному теплыми листьями. Сосна смолью течет с гор; небо камнем, как шарфом, обложено, и гудят в Чаган-Убинском урочище синие кедры.
Идет, прихрамывает на одну ногу.
На ногах бродни икры давят, тело трут в паху штаны, мокрые от пота, а до поселка четыре версты - Чаган-Убинское урочище надо еще перевалить.
- Порох вздорожал - не найдешь, а дрофа - в тридцать фунтов. Бей дрофу в голову!
- Кикимора!
Заяц перед ним монгольский, зеленоглазый - талай, выскочил на дорогу, уши поднял, смотрит. Даже заяц-талай и тот понимает - дорог порох.
Налево в синих камышах в сытом гоготе гуси. По привычке вскинул он ружье, пошел, но вспомнил, свернул на старую дорогу.
- Бей дрофу в голову!
И никогда так не случалось - сплутал он.
Смотрит - мочажина тускло-синяя, болотина, из мочажины ударил в небо черныш-утец.
- Тьфу ты, пропастина!
Стал Семен свертывать на тропу, а тут перед грудью елань - поляна. На елани высокий, лилово- мшистый камень, а подле камня трое сидят. Еловую сухостоину жгут, на треножнике - чайник.
В шинелях трое те, в грязных, оборванных. Лица мутные, земельно-синие, а глаз кипит беспокойно по небу, по травам, по камню.
Смотрит - чужие, в его волости таких нет. Один высокий, длинный, как сосна, а лицо медно-желтое - спокойно, и только глаз, как у всех…
И будто затопилось радостью что внутри у Семена. Палец еле курок поднял.
- Неужто, восподи?… Ане?…
Они! На земле, подле костра, темно-синие красногвардейские шапки. Винтовки к камню прислонены.
Выбрал Семен которого потолще. Взял на этот раз под ухо. Верностно.
Выстрелил.
Пал красногвардеец, рукой прямо в костер, а двое других прыгнули в чащу. Не успел патрона сменить…
Обождал Семен, с какой стороны валежник затрещит.
Жук грозно валится с ветки на пенек. Чирок в мочажине крякнул.
Не слыхать, куда бегут. Плюнул.
- Лихоманка вас дери! Ну и одново хватит!
Подобрал он винтовки, два узелка с бельем.
книжку какую-то, а убитого за пояс оттянул от костра, прикрыл в кустах хвоей.
Вышел по тропе в Чаган-Убинское урочище. Тяжело винтовки нести, но от радости - ничего, терпеть можно.
- Вот те и мочажина, - сказал весело.
"А главное, - подумалось еще злобно, - у дрофы перо серое, крепкое - пуля не берет, бить дрофу надо в голову, в глаз…"