- Куда? - оживляясь, спросил прапорщик.
Учитель вдруг понял свою ошибку.
- Простите меня, - сказал он, побледнев.
Прапорщик озабоченно прошелся по горнице и, подойдя к учителю, взял его за талию.
- Ничего, - сказал он, - ну, проговорились - и. ничего. Я не выдам вас. Я понимаю. С мужиками иначе как бы вы стали жить? Это хорошо.
Выходя от старосты, учитель испуганно и озадаченно спрашивал себя:
"Вот дурак!.. Вот дурак!.. Ну как ты это, а, как?"
И опасные, темные мысли торопливо заерзали в его мозгу.
- Завтра ты меня поведешь на Смольную гору. Далеко тут? Смотри, у меня карта есть, не ври.
Староста, заминаясь, проговорил:
- Десять… верст…
Замирая сердцем, прапорщик подумал: "Есть… Не уйдут…"
А вслух заносчиво сказал:
- А пока я тебя арестую, понял? Садись тут и не двигайся.
Староста сел, поцарапал у себя за пазухой, зашептал что-то про себя и подумал: "А меня засолил, паренек"…
Прапорщик почистил запылившийся национальный значок налевом рукаве и приказал денщику:
- Готовь ужин!
В день, когда прапорщик с уланами поехал ловить на Смольную гору бунтующих мужиков, эти пятеро скрывающихся людей - четыре плотника и Антон Селезнев из Улей - тоже шли на Смольную гору ночевать, но только не со стороны Золотого озера, где ехали уланы, а с востока, по осиновой черни.
При восходе солнца было еще душно.
- К дождю, - сказал Селезнев.
Шли друг за другом, гуськом. Травы были по горло, ноги липли к тучной, влажной почве.
Тонко пахло узколистыми папоротниками и светло- зелеными пучками, дикая крапива свивалась вокруг ног.
Подгнившие от старости темные осины, сломленные ветром, наполовину уткнулись верхушкой в большетравье, и приходилось идти под них, как в ворота.
Кубдя отвык ходить чернью и ругался:
- Тут пчела-то не пролетит, не то что человек. Нтоб озером-то пойти!
Селезнев обернулся и сказал:
- А мотри, парень, кабы озадков не было!
- А что?
- Всяк человек-то бродит. Вон поляки в Улею-то приехали. Баял я мужикам-то, айда, мол, в горы. Не хочут. Ну, теперь в тюрьме сиди.
- Кабы в тюрьме, - выкрикнул идущий сзади Беспалых, - а то пристрелят!
Селезнев быстро махнул рукой и поймал овода.
- Тощий паут-то, - сказал он, разглядывая овода, - зима теплая будет.
Беспалых воскликнул с сожалением:
- Эх! Пахать бы тебе, паря! За милую душу пахать. А ты воевать хочешь!
Кубдя пренебрежительно сморщился.
- Не мумли, Беспалых, словеса-то.
Селезнев полез через гнилой остов осины, обвитый хмелем. Остов хрустнул, поднялась коричневая пыль "Селезнев снял шапку с сеткой и потряс головой.
- Вот, лешак, весь умазался! Вы, робя, мотри под ноги-то, тут-таки нырбочки попадутся, неуворотному человеку -.могила!
- Чтоб тебе стрелило!
Усталые, потные, покрытые пухом с осин и похожие оттого белизной бород на стариков, вышли они на елань, а оттуда ход шел в гору легкий.
Ель, пихта, верные пни прошлогодних палов; где особенно задевал пожар, там росла осина с березой, но тоже молодая, веселая.
С кряканьем пролетела над березняком в сторону красная утка-атайка.
- На воду летит, - провожая ее взглядом, сказал Соломиных.
Горбулину, пока шли, все казалось, что идут по следу сохатого, сейчас он потянулся, и узенькие его глаза сонно блеснули.
- Скоро дойдем-то? - спросил он.
Беспалых рассмеялся:
- Посули ему озеро в рот!..
- А ты не гундось, кургузый! - обидевшись, сказал Горбулин. В минуты усталости он часто обижался.
Кубдя строго взглянул и сказал:
- А тут, ребята, не избу рубим, а свою жизнь. Надо лучше друг на друга-то смотреть. Нечего болтать!
Подниматься становилось все тяжелее…
Среди кедра и темно-зеленой пихты попались желтые поляны песчаных, с галькою, россыпей; серел покрытый мхом и лишайником камень.
Дул на россыпях ветер.
Селезнев снял шапку.
- Вспотел, как лошадь на байге, - сказал он и, крепко прижимая рукав к лицу, утерся.
По россыпи один за другим пробежали вихри, крутя хвою.
Селезнев блаженно улыбнулся:
- Опять к дождю, говорю, парни. Урожай ноне будет…
Он щелкнул языком, и Кубдя почувствовал смутно, нутром, его тяжелую, мужицкую радость. Кубде это не понравилось, и он усталым голосом спросил:
- Отдохнуть, что ли?
- Можно и отдохнуть. Тама-ка, за кедрой, глядень будет. Айдате!
Он свернул влево. Прошли мимо желтых, словно восковых, стволов сосен. Вышли на небольшую каменную площадку. Кубдя бросил суму и ружье и ухнул:
- У-у-у!..
- У-у-у-о!.. - далеко отбросило эхо.
- Вот местынь, - сказал Кубдя, - аж глазу больно!
И он, слегка наклонившись, будто сбираясь прыгнуть, глядел, пока Селезнев ходил куда-то за водой, а Горбулин раздувал костер.
Далеко внизу, зажатое меж гор, уходило Золотое озеро. Оно было синее, с желтоватым отливом, похожее на брошенный в горы длинный блестящий пояс.
Оторачивали озеро лохматые пихты, кедры. За озером в высокое бледное небо белыми клыками упирались белки.
А кругом - лес, вода и камень.
Кубдя лег на брюхо и поглядел вниз. На мгновение он почувствовал себя сросшимся с этим камнем. У него зазнобило на сердце.
Глядень обрывался сразу сажен на полтораста, а там шел пихтач, россыпи и камни. За пихтачом - озеро.
На средине глядня в три человечьих прохода поднималась кверху тропка.
Кубдя обернулся к Селезневу и крикнул:
- Антош, а ведь это она к нам в гору! Тропа-то! Узнал.
- К нам, - отозвался Селезнев, развязывая мешочек с солью, - вишь, соль отсырела.
Озноб на сердце у Кубди не прекращался.
Селезнев, грузно ступая, подошел к Кубде.
- Иди, чай поспел. Что на него смотреть, - камень и камень. Никакого порядку нету, ему и бог не велел больше расти. Сколько места под пашню пропадат!
Антон зорко взглянул вниз по тропе и слегка тронул Кубдю сапогом.
- Видишь? - сказал он шепотом.
Кубдя не понял:
- Ну?
Селезнев дернул его за руку и тоже быстро лег на живот:
- Да вон, налево-то, мотри.
Голос у Кубди спал:
- Люди!.. На вершине!..
- Поляки, - сказал Селезнев и отполз. - Красные штаны, видишь.
Они на четвереньках проползли несколько шагов, встали и подняли берданки с земли.
- Поляки, - сказал Селезнев плотникам. - Туши…
Беспалых яростно разбросал огонь и начал топтать сапогами угли.
- И чаю не дадут напиться, коловорот им в рот!..В чернь, что ли, пойдем?
- По-моему, в чернь, - сказал Горбулин и поспешно добавил:-Мужики донесли на нас.
Селезнев заложил патроны и пополз обратно.
- Кубдя!.. - позвал он плотника. - Айда-ка, попробуем.
Поляки поднимались медленно один за другим по тропинке и весело переговаривались.
Впереди на низенькой брюхатой лошаденке ехал староста.
За ним, на серой лошади, - солдат без винтовки, должно быть офицер. Ветер нетерпеливо чесал гривы лошадям.
Офицер часто оглядывался по сторонам и даже привставал в седле.
Но мужиков он наверху не замечал…
Антон близко навалился к Кубде, так что борода его терлась о плечо плотника, и, обкусывая бороду, он проговорил:
- Ты тово… третьего… я уж офицера…
- А старик-то?
- Старик - зря он… силком, должно… Ну!..
- Жалко человека-то… Не привык я…
- Ну, и оставался бы… Ничего нет легче человека… убить.
Селезнев положил ему руку на поясницу и ласково сказал:
- Бери, что ли…
Кубдя изнемог, поднял ружье, прицелился.
- Ну, уж бог с ним, - сказал он и выстрелил.
Как бумажки, сдунутые ветром, две лошади и два человека вначале будто подпрыгнули, потом полетели вниз с тропы, кувыркаясь в воздухе.
На тропинке кто-то пронзительно завизжал.
Беспалых выскочил на рамку камня, перегнулся и тоже выстрелил. Поляки медленно пятились, лошади храпели, а мужики, ощерившись, как волки, мокрые, бледные, стреляли и стреляли.
Староста погнал лошадь вперед, но она задрожала, забилась и вместе с седоком опрокинулась вниз…
Вечером действительно пошел дождь.
Мужики разложили большой костер под пихтой и варили щербу из сухой рыбы. Было темно, хвои словно перебирали пальцами, хрустели ветки.
Падал гром, затем желтая молния вонзалась в горы, и камень гудел.
- Гроза на Федора-летнего, - лениво сказал Селезнев, - плоха уборка хлеба будет.
- А нам-то что? - спросил Горбулин. - Нам хлеб не убирать.
Селезнев как будто с тоской произнес:
- Не придется нам, это верно…
- Верно… - отозвался Соломиных.
Кубдя посмотрел на две темные глыбы - Соломиных и Селезнева, и ему стало как-то не по себе.
- Жалко землю, что ли? - спросил он резко.
- Землю, парень, зря бросать нельзя. Нужно знать, когда ее бросить… - твердо сказал Селезнев.
- Ну, и любить-то ее больно не за что!
- От бога заказано землю любить.
- Не ври!.. Бог-то в наказанье ее людям дал, - прокричал Беспалых, - трудитесь, мол…
Селезнев упрямо повторил:
- Ты, Беспалых, не ерепенься. Может, бог-то и неправильно сказал. А только земля…
- Ну?
Селезнев взял уголек и закурил.
- У меня, Кубдя, в голове муть…
- Поляков жалко?
- Не-е… Человек - что его, его всегда сделать можно. Человек - пыль. А вот не закреплены мы здесь.
- Кем?
- Хрестьянами.
Кубдя озлился; сердито швыркая носом, он наклонился над котелком и помешал ложкой.
- На кой мне шут оно?
- Без этого нельзя.
Кубдя взглянул в его неподвижные глаза и словно подивился:
- Что я, поп, что ли?
- Може, больше…
- А, иди ты!..
- Надо, паря, в сердце жить. Смотреть… Понял?
- А что, я зря ушел? Граблю я? Грабитель?
Говорили они медленно, с усилиями.
Мозги, не привыкшие к сторонней, не связанной с хозяйством мысли, слушались плохо, и каждая мысль вытаскивалась наружу с болью, с мясом изнутри, как вытаскивают крючок из глотки попавшейся рыбы.
Беспалых, в нижнем белье, белый, похожий на спичку с желтенькой головкой, бил в щтанах вшей и что-то тихонько насвистывал.
Кубдя указал на него рукой и сказал:
- Вот - живет и ничья!.. А ты, Антон Семеныч, мучаешься. От дому-то нелегко оторваться тебе.
- Десять домов нажить можно, кабы время было…
- Ну?
- А вот не знаю, что…
Селезнев неловко поднялся, словно карабкаясь из тины, и пошел в темноту.
- Куда ты? - спросил его Кубдя.
- А так… вы спите, я приду сейчас.
Соломиных сожалеюще проговорил:
- Смутно мужику-то.
- Не вникну я в него.
- У тя душа городская. Не зря ты там года пропадал.
Соломиных достал ложки и начал резать хлеб.
- Теперь к нам народ повалит, - довольным голосом сказал он, стукая ножом по хлебной корке.
- Откуда? - спросил Горбулин.
- Таков обычай. Увидят, что за это дело как следует взялись.
Беспалых, натягивая штаны, вставил:
- А по-моему, возьмут берданки, переловят нас - да и в город. А у меня, паря, седни и вшей - у-у!..
- С перепугу.
- Должно, с перепугу.
VII
После избиения поляков отряд стал пополняться.
Ехали в большинстве из соседних с Улеею деревень, боясь мести из города. Такие приезжали вместе со скарбом, с женами и ребятами.
Но были из дальних деревень, почти все солдаты германской войны; они приходили впешую, с котомками и с берданками, у некоторых были даже винтовки.
Становище перенесли глубже в чернь, к Лудяной горе, и здесь разбили палатки. Уже было около полусотни человек.
Встретившись с Кубдей, Селезнев сказал:
- Начальника надо выбирать.
Кубдя словно вытянулся в эти дни, углы рта опустились, а может быть, придавал ему другой вид и прицепленный к поясу револьвер, снятый с убитого поляка. Кубдя согласился, и на паужин назначили собрание.
Кубдя влез на телегу, мужики сели на траву и закурили. Кубдя хотел говорить стоя, но раздумал и только снял картуз.
Среди пяти-шести телег, накрытых для затина кедровыми лапами, бродил белобрюхий щенок, из тайги пахло смолой, и казалось, приехали мужики на сенокос или сбор ореха.
Позади всех стоял на коленках Беспалых и улыбался маленьким, как наперсток, ртом.
Ему было приятно, что теперь они не одни и что с таким уважением слушают все Кубдю.
Кубдя говорил:
- Товарищи!.. Собрались мы сюда известно зачем, вам рассказывать не к чему. Никто никого не гнал, по доброй воле… А только против одного: не надо нам колчаковского старорежимного правления, желаем свою крестьянскую власть. Что мы, волки, всякого охотника бояться? У самих сила есть, а кроме - идет из-за Урала Красная Армия. Нужно продержаться, а там, как уж получится, видно будет. Та-ак… А теперь нужно выбрать начальника, потому овца - и та своего козла имеет, чтобы водить.
Мужики захохотали.
- Думал я, думал, - продолжал Кубдя, - ну, кроме одного человека, никого у нас нет. А так как надо назначить кандидатов, то мой голос за Антона Семеновича Селезнева.
- А мой - за Кубдю, - сказал Беспалых.
Кто-то еще сказал: Соломиных. Соломиных прогудел:
- Куда уж мне? Я с бабой-то едва справляюсь.
Долго мужики галдели, как на сходе. Начали поднимать руки. Большинство было за Селезнева. Селезнев густо покраснел. Беспалых сказал:
- Борода загорится.
- Мотри, паря, - добродушно рассмеялся Селезнев, - я теперь начальник.
Но вдруг сжал губы и быстро пошел меж возов к реке.
- Куда он? - недоумевая, спросил Кубдя.
Соломиных посмотрел на идущего по березняку.
Селезнева и ответил:
- Медвежья душа у человека, никак своей тропы не найдет.
Под вечер в лагерь пришел учитель из Улей Кобелев-Малишевский.
Он поздоровался со всеми мужиками за руку и сел рядом с Кубдей.
- А я ведь к вам, - неожиданно для себя сказал он.
Когда он шел, он думал только взглянуть на лагерь и уйти. Кубдя посмотрел на его вытянутую вперед голову, словно его хотели сейчас зарезать, напряженную улыбку и весело сказал:
- Милости просим!
Селезнев увидал учителя и обрадовался.
- Вас-то ведь нам и надо, Николай Осипович.
Учитель улыбнулся еще напряженнее.
- Приказ надо писать. А грамотного человека нету.
- Какой приказ? - спросил Кубдя.
- А вот что отряд действует, и пусть идут, кому надо. А наберется больше- мобилизуем округу.
Все одобрили. Селезнев достал бумаги. Учитель сел, взялся за перо, и робость его исчезла. Он весело взглянул на Кубдю и сказал:
- Что писать-то?
- Пиши, - говорил кратко Селезнев. - "По приказу правительства…"
Учитель запротестовал:
- Надо поставить, какого правительства.
- Лешего ли нас в деревне знают! Им на любое правительство начхать, абы их не трогали. Написал?
- "По приказу правительства…" Написал.
- Пиши дальше! "Объявляется сбор всех желающих… воевать с колчаковскими войсками… пешие и конные… старые и малые… брать с собой обязательно берданку или винтовку… оружия у нас мало…" Нет, это не надо! Сами догадаются. "Являться на сборный пункт…" Во-о!.. Как воинский начальник, чисто! А куда являться - не знаю.
- На небо, - сказал Беспалых.
Кубдя подумал и вставил:
- Говорим так: "Первый партизанский отряд Антона Селезнева", - и никаких.
Селезнев запротестовал.
- Нельзя, - сказал Кубдя, - мужик имя любит.
Все согласились, что мужик действительно любит имя…
В деревнях шел слух, что в город приехал из Омска казачий отряд атамана Анненкова. Деревни заволновались. Казаки отличались особенным сладострастьем жестокости при подавлении восстаний. Происходило это потому, что в отряды Анненкова и Красильникова записывались все особенно обиженные советской властью. Атамановцы на погонах носили изображения черепа и двух скрещивающихся костей.
На базарах загромыхали рыдваны, заскрипели телеги, - съезжался народ, и после базара, у поскотины, за селами, долго митинговали.
Выступали какие-то ораторы, призывали к восстанию, говорили, что Омск накануне падения, в Славгороде и Павлодаре - советская власть, и поутру видно было на таежных дорогах мужиков, с котомками и винтовками за плечами направляющихся к Антону Селезневу.
Город тоже жил тревожно.
Говорили, что десятитысячные отряды Антона Селезнева стоят где-то недалеко в тайге и ожидают только удобного случая, чтобы вырезать весь город, за исключением рабочих. На рабочих смотрели с завистью, а начальник уезда, капитан Попов, часто беседовал с начальником контрразведки.
И телеграммы "РТА" сообщали, что красные уже взяли Курган и подступают к Петропавловску, Омск эвакуируется, и, словно подчеркивая эти сообщения жирной красной чертой, ползли по линии железной дороги эшелоны с эвакуированными учреждениями и беженцами.
И по ночам горела тайга, - шли палы, и полнеба освещало алое зарево.
И при свете этого зарева из низенькой кирпичной тюрьмы выводили за город к одинокой белой цистерне "Нобеля" арестованных крестьян. Крестьяне крестились на горевший оранжевой ленточкой восток, и тогда в них стреляли.
И никому не известно было, кто их хоронил и где…
В середине июля поехал в тайгу отряд атамана Анненкова. Была это, вернее, часть отряда, две роты с пулеметами при четырех офицерах. Сам атаман со своими главными силами защищал тогда от восставших крестьян Семипалатинск.
Солдаты отряда были озлоблены и неудачами на фронте и тем, что сильнее разгорается восстание, а их перевозят из одного места в другое и убивают, и заставляют убивать.
Озлобленные, они жгли деревни, скирды, пороли и вешали крестьян или поджигали избы с ночевавшими там атамановцами.
Кубдя хотел ехать в город, дабы сговориться с большевистской ячейкой, работавшей в подполье, но прибежавший из города рабочий с мукомольной мельницы сказал, что ячейка переарестована и члены ее перебиты. Да и в отряд прибывали и прибывали люди.
Имелась уже своя канцелярия, где главенствовал учитель Кобелев-Малишевский, хозяйственная часть, которой управлял Соломиных, и все больше скрипело телег в отряде, и все больше приходило людей к Кубде и Селезневу жаловаться.
Говорили теперь обычные крестьянские нужды: сожгли хлеба, избу, угнали скот, того-то убили; у всех было почти одинаково и говорили одинаковыми немногословными предложениями, но от каждого мужика и от каждой бабы, отходившей после жалобы прочь, оставалась на сердце все увеличивающаяся тяжесть.
Осанка у всех партизан стала слегка сгорбленная, бросили пить, и даже Беспалых, если выпивал, то, ложась спать, стыдливо отворачивался к стене.