Ходил поп Исидор по заимке день и два.
Гнали табуны, пойманные на еланях. Шел скот худой, одичалый, на людей смотрел как на волков. А погонщики были тоже тощие, как волки весной.
Крестился под тулупом поп Исидор, прижимался к амбарам и был весь точно копна старого мха.
Уходил в землянку, зажигал жирницу и читал, не глядя в листы, требник. Голос у него был как у поднявшегося роя пчел.
А волости требовали людей из штаба. Никитин словно прирос к столу, и, глядя на него, казалось восстание ворохом бумаг, поднятых ветром.
- Поезжай, - говорил он Калистрату Ефимычу. - Я здесь. Я вижу…
Неслась оснеженными полями алая ковровая кошева.
От темных изб не отчищали снега, - чтоб не заметно поселков. И были поселки как сугробы, а дороги как звериные тропы.
Спал в логовах медведь, спали горы. В избах - сонные, мягкие лица.
Много было в этом году ребят, и все ребятишки не были такими, как Васька, Листратов Васька.
А Васька, мигая теплым личиком, похожим на розовую каплю, сосал большие и круглые груди.
И небо сосало из белой зимней груди голубой дым. Говорил попу Исидору Калистрат Ефимыч:
- Оглянуться некогда, несет, как лист в бурю.
Густо овчинами вздыхал поп:
- Куда бы мне уйти, чтоб пчел водить можно было?…
XL
С бубенцами пронесся рыжебородый Наумыч. Вбежал в присутствие-борода плавит снег, глаза плавят куржак на бровях.
- Листрат Ефимыч, сына твово Семена пымали с белыми.
- Иде?
- Под Воробьевской в роте ефрейтовал. Как есь весь наш отряд постановил - убили твово сына, Митрия, кончили, назначить в вознагражденье Семена командером своднова отряда.
- Ну и ладно!
- Надо тебе ево?
- Семена-то? Не надо, - ответил Калистрат Ефимыч.
Сел в кошеву Калистрат Ефимыч, взглянул на солнце - молодое, играет.
Идут селом обозы, а людей в обозах не видно. Пригляделся- лежат в санях, будто все время от пуль берегутся.
- Куда?
- На спокойную землю.
Захохотал рыжебородый.
- Коней загоните, не найдете!
Молчат сани. Скрипит на полозьях молодое солнце. Темно-синие проруби чистит пешней киргиз. Пахнет дорогой, назьмами.
Сказал Калистрат Ефимыч:
- Зима-то какова? а?…
Расстегнул шубу Наумыч, трубку достал. Кони несут, довольные.
- Зима чешет почем зря! Однако белых утурили мы далеко. Поди, как март идет, - месяца-то, бают, отменены…
Обогнала кошева обозы, идущие на спокойную землю. Лежали в санях люди, похожие на трупы, а ребра у лошадей торчали в шерсти, как прутья.
Розоватые и теплые, как тело ребенка, лежали снега.
Горевала у люльки Настасья Максимовна:
- Докудова жить-то тут будем?… Сердце - и то все в золе! Не шевельнуться, не повернуться… только и знают - народ бить.
- Обожди.
Разбросил свивальники Васька, бьется в люльке, кверху ползет.
Смотрел на него Калистрат Ефимыч, долго смотрел. Вышел на крыльцо.
Сутулый парень с ведром клейстера лепил на амбар бумаги.
- Чево ты? - спросил Калистрат Ефимыч.
Парень поставил ведро и, обтирая руки о валенки.
торопливо ответил:
- Муки полно ведро завел, а приказы лепить некуда… На кедры, что ли, в тайгу?
- На спокойную землю.
Остановил проходивший обоз и лепил приказы на сундуки. Мужики тоскливо глядели на парня и, отъехав за амбар, соскабливали кнутовищем бумагу.
"По приказу ревштаба… первой армии… мобилизация…"
Пощупал мокрый лоб Калистрат Ефимыч, шапку. на затылок передвинул.
- Теплынь!
Хрупко ржали на пригонах лошади.
Таяли снега, таяли. Рождалась розовая земля. Телесного цвета, пухлые, как младенцы, бежали на облака горы.
Уходил в леса Калистрат Ефимыч. Искали его штабники - не находили. А нарочные привозили бумаги. Востроносый, как в гагьём гнезде, сидел за столом Никитин.
Сухое, как береста, сердце Калистрата Ефимыча. Сухое и жмется от дум, как береста от жары… Ноет душа, по лесам бредет.
Встретил рыжебородого Наумыча на опушке. Махал топором, как рукавицами, по деревьям зарубы.
- Куда, на каки дела?
Засунул топор за опояску. Бороду широкую, острую, как топор, - за ворот.
- Выбираю, Ефимыч, сутунки под новую избу… Намечаю. Спалено все.
- Спалено!.. - отозвался глухо Калистрат Ефимыч.
А дальше - запружали мужики горную речушку Борель. Незамерзающая она, девственница. Наваливают поперек камни, хлещет холодная волна.
Кричат мужики:
- Помогай, Ефимыч!
- Запрудим да пустим!.. Лети!..
Рассказывает Наумыч, пальцем по топору звенит:
- Мается люд. Для близиру хоть пруд гонит. Душа мутится с войны. Робить…
Сосны одни да Калистрат Ефимыч с ними. Кричат над тайгой птицы, с юга возвращаются.
Отзываются, свистят им сосны. Тающей таежной прелью пышет. И как осиновая кора - бледно-зеленое небо гнется…
Дышать тут Калистрату глубоко и быстро, как полету горных рек.
Только на елани густо, перекатисто ревет.
- Видмедь встал? - сказал тоскливо Калистрат Ефимыч. - Не должен бы… рази потревожили?
Среди елани костер. Дым аспидный, жаркий, в кедрах мнется. А вокруг костра - поп Исидор в облачении, с кадилом.
Машет кадилом, поет: - "Еще помолимся!. преосвященнейшему нашему…"
Обождал Калистрат Ефимыч" Не перестает петь поп Исидор.
Отломил сук, кинул.
Поп выпустил кадило, на пень сел.
- Молишься? - подходя, спросил Калистрат Ефимыч.
Выкинул угли из кадила ‹поп. Дунул, разогнал ладан.
- Молюсь, чадо-о!.. Как потерял я церковь - молиться мне хочется, а мужики-то хохочут… не признают.
- Не молятся?
- Не зовут!.. У меня душа треснула, будто молоньей раскололо, - шептал поп торопливо и напуганно;
- Мозг-то у меня, мозг-жижа осенняя! Ничего не пойму! Огни вокруг и - вдруг, чадо, тьма. И ангел некий с мечом над тайгой, одеяние у нево - ризы!..
- А куда идти нужно, поп? Веру я, думал, поймал, как за кыргызами гнался… Сердце в крови горело- бей!.. За пашню зубом рвал. Сердце-то, как ягода спелая, думал, ветром этим сорвет, опадет, буду я покоен… как Микитин!.. Нету спокоя, ну?…
Гремит по парче кадило. Пахнет парча ладаном. Смотрит с кедра белка, хвостом морду закрывает, хохочет. И на хвое снежный беличий хвост.
- Микитин-то - сталь, боюсь я ево, чадо! Убьет, как мороз пчелу… Куда мне!..
- Куда, поп? Ты учился, как человеку страдать надо, чтобы пути нашел. Тает у меня душа, оголятся…
- Земля, чадо, обнажается, земля рождает!.. А я-то, как семя бесплодное, испорченное… - Затряс эпитрахилью, волос над ризой как зеленая пена. - Какому святому молебен служить?… Выдумай хоть ты святова, отслужу… Али тебе, Калистрату-мученику, служить? - Захохотал широко поп, кадило в карман засовывая. - Ты сам скоро молиться будешь. Какую веру удумал? Зря ты из Талицы ушел. Зачем уходил? Чево молчишь, предатель, Иуда?…
Пряча парчовую ризу в кусты, таскал на нее хвою.
Жаловался дорогою до заимки.
- Попадью потерял!.. Хозяйственная попадья была… Как начали обстреливать, понесла лошадь в санях ее, так и унесла. Пожалуй, и сейчас несет… Дикая лошадь.
- Тяжело нести - остановит.
- Возможно, чадо. Трупик попадьин из-под снега оттаивает, возможно. Поставить бы хоть крест, где храм-то был.
- Куда?
- В Талице. Все-таки молились.
- На людей не хватает, а ты церковь…
И мутным глазом испуганно глядя на амбар, сказал поп Исидор:
- Мне-то, как убьют, поставь крест, пожалуйста. Да чтоб покрепче… Раньше-то нас в оградке хоронили… церковных.
Из-за амбара шел Никитин. Был он все в той же зеленоватой шинели, только на шапке цвела алая в ладонь звезда.
- Пропагандируешь, Сидор? - устало спросил он. - Валяй! Выгнать бы - мужики не хотят.
И как стог от спички в огне загорелся и залепетал поп:
- Грешно над стариками, гражданин Микитин!.. Я и то без семьи.
Никитин, протягивая бумагу, сказал:
- Поезжай, Ефимыч, в Сергинскую волость. Ревком просит. Любят тебя мужики, а за что?… Тут мандат.
Достал из кармана черный камешек. Всплыла неподвижная ухмылка.
- Пласты нашел. Уголь каменный. Слышал?
- Бают, жгут. Горюч камень, выходит. Куды ево? Здесь лес вольный - жги. Угар, бают, с камня-то?…
Дробя камень пальцами, смятым, ласковым голосом говорил Никитин:
- Руды - хребты. Угля - горы. Понимаешь, старик? Заводов-то! А сейчас мастерскую. Город возьмем…
- Ты-то?…
- Я.
- За-во-ды! А где ты ране был?
Сунул бумажку в руку Никитина, пошел.
- Не поеду. Без меня люду много.
Вынесся из-за угла поп, спросил торопливо:
- Про меня не говорил?
Поймал его взгляд, тоскливый - и ясный, отвел глаза.
- Говорил. Надо, грит, женить попа.
- Жени-ить?…
Взмахнул широкими рукавами поп.
- В Китай, што ли, мне скрыться?…
Волокла тощая грязная собака лошадиную ляжку. Захотел Калистрат Ефимыч кинуть камнем, нагнулся- камень легкий, как снег. А на вид - три пуда. И телом вдруг ощутил силу в руках - тугую, неуемную.
Поднял камень, еще один. Донес до ворот. Обождал. Взял и отнес обратно.
Потный, алый, как свежепеченый хлеб, вернулся домой. Хлебал радостно, быстро жирные, желтые щи.
Говорила Настасья Максимовна о ребенке:
- Подрастет, учить будешь?
- Сам научится.
Из-за стола к печи плечом пробовать.
- Повалить можно? Улыбнулась Настасья Максимовна:
- Повалить все можно, Листратушка! Шло от него тепло.
Теплые сапфирно-золотистые таяли снега. Малиновые летели с юга утки. На земле - тепло.
XLI
Было так.
Земля мычит, течет слюна - жует снега земля. Дышит в сердце человечье запахами вечными, нерукотворными.
Осилишь ли, человек? Не осилишь!
Плечи как взбороненная земля. Грудь как стога свежие. Голос в лугах теряется.
- Листратушка… полосонька сердешная… Голос у ней - траівы весенние. Растет тревогой на душе.
Ветер зеленый плодороден и светел. Здрав будь, сладок!..
К себе землю, колебли ее и жми! Семя принесет тяжелое от розовое.
Месяц как охапка сена, подброшенная на вилы.
Не осилишь! Души не сожжешь. Распустилось сердце, как весной снега… Вышел на сход, поклонился Калистрат Ефимыч. Просил долго:
- Пусти, мир. На пашню…
Зеленый мир гудит. Гул оградой, скот на пригонах тревожит, ревет скот - на травы просится. Ревет мир, не соглашается;
- Сиди!.. Надо… тебя… Сиди…
Надо человека миру. Надо и пашне человека.
Мир ревет, не соглашается:
- Этак мы все! Этак сбежим… бросим!..
Мягкие и гладкие губы у Настасьи Максимовны.
Голос тревожен разутый.
- Не держите, родимые, не майте!.. Всю жись покою не было, а может, сто лет воевать!..
Хохот, как телеги сшиблись.
Дегтем мужики пахнут. Дегтярная в небе туча- Дышат лица - пятна - пятнами земляными.
Запахи земляные, извечные. Непереносные.
Не осилишь, не выпьешь!
Покинь деревянную нору, иди к травам.
Медведь из берлоги выехал. На мохнатой шерсти - хвоя. Ревет - скалы гнутся.
Сердце из берлоги ©ышло. Тело мягкое, теплое, поддающееся - прижми. Земля оно, пашня.
Согласно кричат:
- Тебя, Листрат, батюшка, первова! Иди!
- Блины ись придем!
- Сей!..
Завалены кедрами тропы к Талице. Дорога в сучьях, - не ездят, не идут.
Был поселок - зола. Пригоны - зола, персть и гниль. Нету Талицы. Золы, "пни.
И где церковь была на холмике - крест двухсаженный, осьмиконечный. Кто его воздвиг? Поп лохматый, лесной Исидор, ® каталажке.
- Пока не спокоится народ. Не тревожит пусть, не брешет.
Так сказал мир. Сидит поп Исидор, ждет, когда, спокоится.
Раскоряживай дороги, разметывай кедры - земли потные, земли как губы - здесь!
Трое людей. Три лошади. Три коровы!
Лилово-зеленые травы рождаются. Крести их плугом! Блекло-золотистый ветер мечется - кропи его севом!
Рождение твое празднуем, земля, рождение!
И кабан в горах роет землю. Горы роют облака - клыки у гор белые. И реки, зажмурив глаза! несутся с гор - рвут зубами пенными землю. Обнимите дожди поля - и радуйтесь!
XLII
Вот горсть земли моей - цветет! И зрачки мои - комья земные, в травах!
Шагом легким, звериным обойду я землю и возвращусь туда, откуда пришел.
Ветер я, пыль золотая, гам зеленый, горный!
Верьте!..
Харьюз-рыба мечет икру, несется сердцем, изгибаясь против струи. И усталую родительницу уносит струя в озеро, обратно…
А в затонах песчано-клыкастый медведь гребет ее лапой на берег…
Когти мои сколько рыб выкинули на берег?
Медведь обнимал меня за "лечи, помогал.
Когти мои - кедры!
Рыбы мои - облака!
А любовь моя, любовь спелая - люди, ясноголосые лебеди!
Так, горсть земли! Цветы! Оттого, что зрачки твои - комья земли, опутанные травами.
XLIII
Подымал Калистрат Ефимыч талицкую пашню.
Подъехал к борозде культяпый Павел. Стремена к луке, руки в бороденке и сам как коряжина - рваный и темный.
Говорит, к гриве склоняясь:
- Осенью-то в Сергинской битва была… Полем шли, позиция правильная. Однако свернули в лес.
- Пошто?
- Хлеба, грит, обобьем. Хлебов пожалели. А в лесу-то их всех перебили. Так нельзя.
- Чево?
- Народ не жалеют…
Прятал в лошадиную гриву слова тоскливые, как ветер, обивающий зерно:
- Может, и я хотел бы робить с тобой, кабы не свалились от цинги мои ноги…
- Баял иначе?
- У меня все иначе. Сам я инакий человек. Прилепили меня к восстанью, а чево я там маюсь?
- Свое место найдешь.
Пахнет плуг краской, новый плуг - мужики из города привезли. Лошадь веселым глазом поводит, а в глазу - березняк, мокрый, потный, культяпый Павел и синебородый Калистрат Ефимыч.
Говорит Павел:
- Избу рубить будешь?
- Буду.
- Позову я тебе Алимхана. Магарыч поставь. Бают - идут к тебе на Талицу строиться мужики… Одному туго.
- Пусть.
- Я и то - пусть… Микитину кланяться?
Развязал мешок Калистрат Ефимыч, ковригу достал. Голосом низким, протяжным, точно межа, ответил:
- Микитину-то?… Скажи…
Отрезал ломоть, посыпал плотно хрупкой, синеватой солью. Медленно, как лошадь, жуя, проговорил что-то неясное…
Из мешка густо пахнуло на Павла хлебом…
ГОЛУБЫЕ ПЕСКИ
КНИГА ПЕРВАЯ
…Орда ринулась в неизвестную пустыню У-Бо "Много дней она шла. Люди, коня я слоны ее войск утомились и от утомления даже не могли спать. Смерть и страх приблизились к сердцам. Люди воскликнули: "Остановимся и скажем последние слова!" И тогда юноша Це прокричал: "У меня веселые и молодые глаза. Я увидал голубые пески вокруг оазисов, наполненных пряностями, пахучими лимонами, диковинными плодовыми деревьями "Над деревьями порхают чудесные птицы, слушая пение которых человек живет вечно" то есть до той поры, пока они не устанут петь, а чудесным птицам не знакомы усталость и сон. Я вижу… смотрите И вы! И все обернулись туда, куда он указал, и увидали то, о чем он прокричал.
(Подвиги в походе против Бирмана")
Глава первая
ПРЕЗИДЕНТ БОЛЬШИХ ТЕЛЕГ
Перед отъездом из Москвы Васька Запус много пил, играл в карты и встречался с ненужными и противными женщинами. Запус собой был хорош, весел той беспокойной веселостью, которая так нравится людям, ибо в ней люди всегда видят способ унизить "В поезде, медленно катящемся по сибирским степям, пили самогон, денатурат и бражку. Запус хохотал, рассказывал приобретенные в командировке анекдоты, и чем дальше поезд уходил ‹в степь, и чем чаще появлялась в вагоне охрана, и чем больше было разговоров о бандитах и казаках, тем беспокойнее и шумнее чувствовал себя Запус. Пили, что ли, чересчур много, - в голове постоянно ныло, а в горле стояла слизистая дрожь, которую никак не удавалось выплюнуть. В Ишиме (от которого по всем расчетам оставалось не больше дня пути до станции Омск) поезд задержался, и Запус вышел погулять. Запус вспомнил, что год тому назад - пришлось ему с отрядом матросов проходить через Ишим, и от всего города Иш-има в памяти уцелела только вывеска над булочной в виде огромного кренделя. Станция заполнена народом. Степь за городом самодовольная и тусклая. Твердый и самодовольный ветер нес из степи крупный песок, и песок этот с легким звоном бил о рельсы. Сразу же за паровозом начинался легкий звон, и паровоз стоял растерянный, грязный, тупой. Запус повернул к станции. Старуха, повязанная розовым полушалком, предложила ему шепотом самогона. "Пьяная у меня морда, что ли?" - с удалым и привычным беспокойством подумал Запус. Лицо старухи показалось ему знакомым. Он пригляделся и вспомнил, что в Москве, уходя пьяным от приятеля, на лестнице он встретил молодую женщину, повязанную полушалком, тоже, кажется, розовым. Было уже утро. Женщина держала в руке большой мешок из дерюги. Она пропустила Запуса, а ему вдруг захотелось с ней поговорить. Он догнал ее и, наверное, оттого, что лицо ее было несколько похоже на цыганское, предложил ей погадать. Она предложению этому не удивилась и, раскинув мешок на ступеньках, достала засаленные карты. Она говорила: Запус проживет долго; ему предстоит увидеть много счастья; многочисленная семья ожидает его! Голос у женщины был тоскливый, и по всему можно было понять, что она желает и видит в жизли людей то, чего не хватает у нее самой И чем больше слушал ее Запус, тем все яснее становилось, что она крепко верит тому, что говорит, завидуя чужому счастью. И гадает она всем с такой охотой, дабы позлорадствовать! Запус положил руку на бубнового туза и сказал, глядя в лицо женщины: "Утопишься ты сегодня, известно тебе это, баба?" Женщина медленно стала собирать карты. Запусу стало жаль ее и стало стыдно своего желания унизить человека и того, что руку лихо положил на бубнового туза. Подумалось: ведь. и на самом деле - возьмет да и утопится! Но женщина не обиделась, взяла мелочь, сказала, что утро жаркое, и ушла. И, когда она подымалась по лестнице, Запус подумал, что все движения ее говорят о том, что ничего для нее удивительного на свете нет; все она испытала; все понимает. И жалость его исчезла. И теперь эта старуха, повязанная розовым полушалком, была с таким же усталым лицом, как и у той женщины, гадавшей на картах, и Запус спросил то, что он не посмел и не успел спросить?
- А что, бабка, все уже сделано, а?
- Всё, родной, - ответила старуха.
- Помирать надо, а?
- Ну, вот, скоро и помрем.