За о у с быстро пошел в свой вагон, взял вещевой мешок, дождался, пока поезд не отошел, и затем направился в город. Здесь, твердо уверенный, что имя его в Ишиме хорошо известно, он явился в военкомат, и ему, точно, обрадовались. Лысый писарь, страдающий восторженной любовью к героям, торопливо выписал ему ордер на комнату. Хозяйка встретила его подобострастно. То чувство, которое овладело им после слов старухи, а именно: сейчас, немедленно же надо подумать и решить, ради чего он жил, пьянствовал, обижал людей и самого себя обижал, - уныло тревожило его. И даже словами надо думать не такими простыми, а как-то… Он спросил самоварчик, заварил чай: морковный, густой. Чай обладал удивительными запахами простой семейной жизни, Запус лил его в синенькое блюдечко. Тревога овладевала им все больше и больше. Он с трудом допил чай. За окном, на форточку сел голубь и, туго шурша, перебирал (розовым от закатывающегося солнца) клювом перья крыла. За дощатой перегородкой соседи, актеры должно быть, разучивали роли из какой-то необычайно революционной пьесы. "Каким же надо быть чудаком, - подумал Запус, - чтобы верить, что революция может свершаться по таким словам, а главное - аккуратно записывать эти слова на бумагу, печатать…" Усердие и уверенность звучали в голосах актеров, и Запусу захотелось их видеть. Но не для разговоров с актерами он сюда приехал! Он схватил фуражку, вышел.
Городок казался необычайно пустынным. Собаки смотрели на него испуганно, молча. На песчаных коричневых холмах за городком безмолвно торчали три мельницы. Украшенная жесткой желтой травой дорога огибала мельницы. Несколько парочек шло по этой дороге. Затіус поднялся вслед за "идущими на холм. Большой луг, поросший по краям мелким и сухим лесом, открылся его глазам. Дальше речушка в трескучих камышах и песчаных отмелях заканчивала луг, и за нею рыжая степь простирала свои огромные крылья. Дорога свернула к лесу - болезненно искривленному, сухому, вызывающему мысли о пожаре. Парочки торопливо углубились в лес. Мещанин в короткополом пиджаке, седой, с безумными глазами навыкате, обогнал Запуса. "Ишь, старик, а туда же, - презрительно подумал Запус, - нашли, где зачинать детей. Любовь. Вешаться в таком лесу, а не любить".
У дороги он увидел плотный забор из досок. Обогнавший его старичок мещанин смотрел в щель. Плечи мещанина, похожие на неумело стянутые узлы, вздрагивали. "Убивают, что ли, кого?" - лениво подумал Запус, протягивая руку к кобуре. Старичок обернулся. Выпуклые глаза его уставились торжественно на Запуса. Старичок указал на щель рядом с собой. Запус подошел. Должно быть, раньше во дворе были дровяные склады. Кое-где. валялись бревна, рассыпанные поленницы шелковисто сверкали берестой. Под широким тополем он с трудом разглядел сторожку. "Начинается…"-прошептал мещанин. От ветвей тополя в сторожке, наверное, было темно. Длинный и синеватый свет спички скользнул над столом. Гитара, чем-то похожая на разверстую пасть щуки, отодвинулась от огня лампы. Низкий, несказанно тоскливый мужской голос запел. Запус презрительно отошел, поправил кобуру, сделал было несколько шагов. Голос подымался все выше, выше. Песчаная дорога мертвенно бледнела. И Запус, встревоженный, вернулся к забору.
Не дивитесь, друзья,
Что не раз между вас
На пиру веселом я призадумывался…
По ту сторону стола стояла лампа, освещая часть лица старушки, скорбный и сухой подбородок, тощую руку, вязавшую чулок. Рука эта была в бумажной перчатке с рваными пальцами. И перчатку и эту руку Запус разглядывал потому, что ему тяжело было смотреть на громадный пухлый рот и неподвижное белое лицо певца. Один рот лишь ясно выражал то отчаяние и страдание, которым была наполнена песня. Рот сжимался в бешеных судорогах. Он выпускал слова. Метался над столом, как бы ловя эти слова обратно. Наконец схватывал их и выкидывал в долгом и тяжелом вое. Вот этот-то вой и заставил вернуться Запуса, Когда вой оканчивался, одно мгновение смятение озаряло лицо поющего, и это-то смятение только и напоминало людям, что поющий - женщина. И еще следы смятения, молнию любви, ужас тела, охваченного любовью, нескончаемой любовью, увидал Запус на лице мещанина с выпуклыми глазами. "Старуха-то, старуха-то не чует, что ли?" - туманно подумал Запус, и тотчас же знакомая склизкая дрожь заполнила его горло, опять заныла голова, и мещанин стал ему неудержимо противен. Мещанин же бормотал ему в лицо:
- Третью неделю поет, гражданин! Старуха белье распродает, которое осталось, да варежки вяжет на армию. Белье тоже на картошку меняет, кормит ее, а она поет.
- С голоду поет, - не понимаешь?
- И с голоду и со всего другого. Всю ночь напролет поет, К полуночи-то у забора все горожане сбираются, на цыпочках. А она думает-пустыня, лес; никто не слышит, старуха-то глухая. Вот и поет.
- Дура, оттого и поет!
- Согласен с вами. Все же и тоска. Жениха, что ли, у ней повесили али убили, али другую полюбил? Как вы думаете? Земля тесная, куда со своей тоской деваться? Третью неделю поет и на моих глазах сохнет. Лицо-то все белей и белей.
- Мажется, "вот и белей. Актрисой будет. Актриса из нее получится, оттого и поет. Нельзя иначе по другой причине так петь, понял?
- Кабы не такая жизнь да кабы не картошка, может быть, и вышла бы актриса, гражданин. А теперь еще недельку, самое крайнее - две, попоет и сдохнет. И как же быть иначе, гражданин? Судите сами хоть бы и со мной… - бормотал мещанин.
Запус повернулся к мещаиину спиной. Томление покинуло Запуса. Он торопливо рассмеялся.
- Вы послушайте меня, гражданин!
Запус уже был на дороге. Об актрисе он сказал больше для старичка, чем для себя. Пускай старичок думает, что человек с револьвером остановился в городе не для того, чтобы слушать, как сходящая с ума баба поет. Любовь солдата должна быть быстрой, веселой и немедленной. Он вдруг, неожиданно для себя остановился:
- Как ее зовут-то?
- А Христиной Васильевной зовут, - отозвался испуганно мещанин.
Из городка Усть-Монгольска, куда приехал Запус с отрядом матросов на пароходе "Андрей Первозванный", бежали в степь атаман Артемий Трубычев, инженер Чокан Балиханов (потомок древнего киргизского рода) и несколько казачьих офицеров. В Усть- Монгольске Артемий Трубычев оставил жену Олимпиаду, а Балиханов много европейской одежды и европейские кожаные чемоданы цвета коровьего масла. Прибежав в степь, Чокан Балиханов немедленно возгордился, походка у него стала подпрыгивающая и в то же время умиленно торжественная.
- Запуса, знаменитого вешателя, на нас пошлют, - сказал ему, Чокану, атаман. - Большая слава о сем чекисте идет. Впутаюсь, кажется, я в эту славу. И матросы его - стоящий народ.
- Мы поднимем юрты и уйдем в Монголию, в Китай. Наши большие телеги могут идти тысячи верст, и я хан…
- Не хан вы, а президент, Чокан… - тоскливо сказал, глядя в серую и пустую степь, атаман. - Президент Больших телег. Какие способы у вас есть, чтобы разбить Запуса?
- Я еще таких способов не придумал, - отвегил хан.
- А пора.
Атаман Артемий Трубычев четыре дня, прикрыв текинским ковром кривые ноги, лежал в юрте хана Чокана Балиханова.
В фиолетовых отсветах весенней пыли, в запахах молодой травы шли, цокая копытцами, бараны; низкорослые, с волчьим глазом, лошади; широконоздрые - в кулак - быки. Выцветшая за зиму шерсть их - как бороды солдат.
Атаман не мог понять, что ищет здесь инженер Балиханов, с утра до вечера скачущий между стад. Седло его пропахло прадедовским потом, халат неловко висит на узких плечах.
Иль радуют узкие тропы меж стад? Не потому ль широки в седле взмахи его тела? Хана Чокана Балиханова кумысом и жирными баранами-курдюками угощают в юртах киргизы.
Чокан в степи не был больше пятнадцати лет. В Лондоне он служил в фирме Стинберг и К, он привык к пружинным постелям, он курил трубку и обижался, когда смеялись над его плохим выговором.
Здесь его тошнит от жирного мяса, и от кумыса пучит живот.
"Одни бывают довольны стадами, другие женой", - думает атаман.
Чокан Балиханов привел к атаману офицера поляка. Длинное и тусклое, как сабля, лицо. Одни погоны вывез в степь поручик Ян Налецкий.
Был он в крестьянском армяке и оленьих пимах.
А лето ведь!.. От стыда за одежду особенно выпячивалась гулкая польская грудь.
- Имею доложить. Прожил три недели, скрываясь в Усть-Монгольске и окрестностях… при обыске по кварталу видел Запуеа.
Балиханов рассмеялся не к месту.
- Да… Документы признали сомнительными, арестовали… какие глубокие пески в городе, атаман! Я устал!..
- Конечно, конечно.
Балиханов потряс халатом.
- Здесь вы поправитесь. Видите, какие обильные одежды. Будете сыты, я вас по гостям возить буду. Я хан.
Ян Налецкий со слезами вынул из кармана погоны.
- Господа офицеры…
Трое суток спустя в степь приехали из Омска бежавшие генералы. Они жаловались на русских и просили Чокана поднять киргизов на восстание. На первый раз было бы хорошо взять Усть-Монгольск. Ян Налецкий сообщил; чехи и поляки заняли Казань и всю Волгу, казаки в прииртышских станицах готовы, выкапывают пулеметы и смазывают их маслом.
- Соленым? - спросил Чокан.
Ян Налецкий козырнул и хрипло ответил:
- Соль разъедает сталь, господин хан.
Чокан стал настаивать:
- Завяжите связь с уральскими казаками, тогда и я…
Генералы сказали Яну Налецкому:
- Вы поедете через степь, к семиреченским и дальше к уральским казакам. Для связи…
- Слушаюсь.
По тропам, пахнущим выцветшей шерстью стад, Чокан Балиханов водил Налецкого и атамана. Чокан говорил о том, как степь влияет на его душу, атаману же казалось, что он врет и просто подыскивает слова, дабы оправдаться в трусости.
- Все мы бежали; Чокан…
У Налецкого неприятно топорщились широкие прозрачные уши. Атаман думал: "Этот тоже трусит".
- Я исполняю ваше приказание, господа офицеры, я еду по степям, не зная ни слова по-киргизски. У меня довольно престарелая мать в Томске, я же еду в противоположную сторону.
Чокан сбивался с тропы, быстро выскакивал от-куда-то сбоку. Суета сует…
Плечи у него острые, злые.
- Вы едете от аула к аулу… Это легко, не опасно.
Он вспомнил какой-то бульварный роман и напыщенно проговорил:
- Хотите, я дам вам мой перстень?
Поляк неожиданно обрадовался и потряс ему руку. Чокан оттягивает губы.
- Я хан.
Он сбрасывает малахай, трясет, визгливо смеясь, синей бритой головой.
- Атаман скучает, он-то поехал бы через степь. Определенно, с радостью. Атаман колоссальный герой, и мы чтим его за это. Но ему хочется возвратиться їв Усть-Монгольск, - мы доставим ему это удовольствие. Какую роль исполняет там Запус, и заметили ли вы какую-нибудь внутреннюю цельность в большевиках?… Как они относятся к культуре?… Если вам хочется в Томск, обратитесь к атаману, я же могу пустить вас по аулам. Я только хан.
Атаман морщится. Хан, сгорбившись и тряся малахаем, бежит к своей юрте.
Он нелеп, и ему стыдно за себя. На нем дурацкий пестрый халат, и он повелитель полудикого племени, - около двухсот лет не видавшего ханов. Племенем Огюн-орды, ответвлением Алёша - великой киргизской орды, правили русские чиновники через баев - волостных старейшин.
Теперь чиновников нет, и баи выбрали род Балихановых, остатки ханов Чекменей, потомственными ханами.
Атаман Трубычев присутствовал на совещании генералов, бежавших из Омска. Старые слова говорили генералы.
Чокан неожиданно начал хвастаться своими стадами и стратегией киргизских кавалерийских войн. Атаман тоскливо смотрел на его скрипучее смуглое горло. Похоже было, что по доске тащили просмоленную сухую веревку.
Зачем бежали генералы?
Казаки, скрывавшиеся с атаманом в степи, не отдают им чести.
Канавы у дорог наполнены желтыми (пахнущими грибом) назьмами. Плотно они стояли в памяти атамана, может быть, потому, что по ним, неумело гикая, несся хан, а за ним, втыкая животы в луки седел, генералы.
Ночью как-то, напившись кумысу, они говорили о киргизских девочках. "Твердое мясцо", - сказал один из них робко.
Генералы разрабатывали план наступления на Омск. Атамана Трубычева на совещание не пригласили.
Тогда атаман уехал в аул. Алтэ.
Нелепые чиновники засели в юрту ханов из рода Чекменей. Почтово-телеграфист из английского воспитания разыгрывает хана. Акцизные чиновники перерядились генералами.
Кем ряжен атаман?
- Сволочи! - кричал Артемий Трубычев. - Перестрелять!
Из станиц к аулу Алтэ стягивались казаки.
- О Запусе не слышно? - спрашивал атаман.
Казаки врали неумело и скучающе. Они робко слушали его властный и сильный голос. И самого робкого из казаков он послал в Усть-Монгольск завязать разговоры с эсерами. Головы генералов централизованно думать не могут. Вместо единодержавия у них в голове разваренное баранье сало. О власти они только могут говорить, но ни могущества, ни силы они не понимают.
Атаман выслушал покорного казака, вернувшегося из Усть-Монгольска.
- Дело из тебя выйдет, - сказал он покровительственно. - А еще что слышал?
- Будто бы… конечно, дело ихнее. Сказывают, Запус - комиссар, поселился в вашем кабинете и к жене Олимпиаде…
- Болтают, болтают, рады болтать, - прервал атаман.
Вечером он покинул аул Алтэ. Степь открылась перед ним - большая, высокая, голубая. Трудно в такой степи, в такой пустыне найти городок Усть-Монгольск, а еще труднее - свое счастье.
Отец подрядчика по церковным и школьным работам, Кирилла Михеевича Качанова, Михей Поликарпыч происходил из пермских мужиков. Духом он был мечтатель, а телом - зверь. Жизнь его сложилась неудачно, сын его держал ів черноте, любил припоминать прежние отцовские грехи, а у какого отца нет грехов перед сыном! Сын мог презирать отца. Кирилл Михеич был тверд, настойчив, любил и мог торговать, но в азиатской этой стране нашел более выгодным строить церкви и дома. Имел он желание разбогатеть, жить пышно, и все строил, получая казенные подряды… но тут выкатились на улицы грозные красные флажки и неумелые песни и - все полетело к чертовой матери.
И вдобавок - жена!..
Супругу, Фиозу Семеновну, из поселка Лебяжьего, одел по ее желанию в пышность, сладостями ее кормил- сколько душе угодно. Старух вокруг нее насадил, родственниц, - сплетничай, не блуди, дай мужу ездить спокойно. А тут, после красных флагов и красных речей, прикатил Артюшка - кандидат на царский престол, властитель. С женой каждый день ругается, солдаты идут по улице не по его!.. За Артюшкой атаманом еще лучше: инженер из Лондона, Чокан Балиханов, потомок Чингис-хана.
- Я хан… Я миллионы больших телег двину к границам Индии…
- Я тоже хан. Я сколько церквей настроил по губернии… Сколько Исусов я поместил на свои места. Сколько бы Исусов без меня пропадало. И что я имею за свою работу?…
Хотел Кирилл Михеич бросить папироску в пепельницу, - но очутилась папироска на полу, и широкая ступня ядовито пепел по половику растащила. По темно-вишневому половику - седая полоска.
А жена, - хозяйственная азиатская пышность, Фиоза Семеновна, - даже и этого не заметила. Уткнулась, - казачья кровь - упрямая, - уткнулась напудренными ноздрями в подушку, - воет.
Кирилл Михеич тоже, может быть, плакать хочет! Черт знает что такое! Повел пальцами себе по скулам, кашлянул.
Плачет.
Стукнул казанками в ладонь, прокричал:
- Перестань! Перестань, говорю!.. Блудить умеете!.. Таскаться умеете!.. Ну, понесло нас… куда же, господи, нас понесло?…
Плачет.
- А я и тут не сдамся! Я строить хочу!.. Церкви хочу строить! Дома хочу!.. Нашла время блудить!.. Орать! Кошки паршивые, весну нашли… Любовников заводить…
Еще горче захныкала подушка. Шея покраснела, а юбка, вскинувшаяся, показала розоватую ногу над чулком.
Побывал в кабинете Кирилл Михеич. Посидел на стуле, помял записку от архитектора Костырева к Фиозе Семеновне. Измена!.. Тоска!.. И чего Костыреву не хватает! Все бабы одинаковы, как листья весной - липнут.
Надел Кирилл Михеич шляпу и как был в тиковых подштанниках с алыми прожилками, в голубой ситцевой рубахе, так и отправился. Так всегда носил сюртук и брюки навыпуск, но исподнее любил пермских родных мест и цветом - поярче.
Дворяне всегда в сюртуках бранят жен-изменниц и в таком виде убийства совершают. А мужик должен жену бить и ругать в рубахе и портках, чтобы страшный дух, воспалительный, от тела шел.
Надо бы дать Фиозе в зубы!
Неудобно: подрядчик он на весь уезд, а жену, как ратник второго разряда, бьет. Драться неудобно.
И опять: письмо, господи, да мало ли любовных бумаг еще страшнее бывает!
Намеренно глупо, издевательски пишет архитектор Костырев:
"Любезная и дорогая Фиоза Семеновна! Раз сердце ваше в огне, потрудитесь вручителю сего подать ваше письменное согласие на рандеву в моей квартире в какие угодно времена…"
Михей Поликарпыч обитал позади флигелька, рядом с пимокатной. А как выходил сын из флигеля, - шваркали по щебню опорки, из-за угла показывалась хитрая и густая, как серый валенок, бороденка, и словно клок черной шерсти губы закатанные.
- Аль заказ опять? Везет тебе…
Хотел было Кирилл Михеич сунуть бумажку в карман, оказалось - в подштанниках вышел! Скомкал бумажку.
- Час который?
- Час, парень, девятый… Девятый обязательно.
Осмотрел стройку, глыбы плотного алого кирпича.
Ямы кисловато пахнущие хлебом извести. Жирные телесного цвета бревна - огромные гладкие рыбы у кирпичных яров-стен.
- Опять каменщиков нету? Прибавил ведь поденщину, какого лешака еще?…
Поликарпыч заложил руки на хребет, бороденку повел к плечу, ответил ругательно:
- Паскуда, а не каменщик. Рази в наше время такой каменщик был?… Этова народа прибавкой не сдержишь. Очень просто - паскуда, гнилушка. Отправились, сынок, на пристань к Иртышу. Пароход пришел - "Андрей Первозванный", человек с фронтов привез - всю правду рассказывает. Комиссар по фамильи.
- Комиссар не фамиль, а чин.
- Ну? Ловко! О-о, что значит царя-то нету. Какие чины придумали.
- Какой комиссар-то приехал, батя? Фамилью не сказывали?
- Вот и есть фамилья - Комиссар. А, между прочим, сказывают - забастовку устроим. В знак любвей, - это про комиссара-то. Валяй, говорю, раз уж на то пошло. И устроят, сынок. А, мобыть, Артемия поймают, - тоже для радостной жизни - расстреляем, говорят.
- Артюшка в степи. С ханом кумыс пьют.
Старик присел рядом на бревно и стал длинно.
прерываясь кашлем, рассказывать о своих болезнях. Кирилл Михеич, не слушая его, смотрел на ползущие выше дощатого забора в сухое и зеленоватое небо емкие и звонкие стены постройки. На ворота опустилась сорока, колыхая хвостом, устало крикнула.
Кирилл Михеич прервал:
- Мальчонка от архитектора не приходил?
- Где мне видеть! Я в каморе все. А тебе его куды?
- Гони в шею, коли увидишь.
- Выгоню. Аль украл что?
Кирилл Михеич пнул ногой кирпич.
- И архитектора Костырева гони. Прямо крой поленом- на мою голову. Шляются нюхальщики!..