Речь ело для киргиза - словно караванный тракт в Индию, смех в ней - как бубенцы нагруженных бухарокими товарами верблюдов. Слова - будто московские ткани: фай, парча и пахнущий чаем ситец. Растяжные должны быть речи, ропотлив смех и серповидны руки.
Рассласти слово твое, как сады свои - туркестанцы! Будьте сладки губы говорящего!
Вот почему порфиры озера Джамбай подобны глазам киргизов, из-под малахаев глядевших на Запуса…
Но темнее и душнее Экибастукских шахт домишки мещан. И не киркой Запуса сделать здесь забои. Остра кирка на каменный уголь, а черные пласты в домишках тверже железа.
На юго-запад в Каркаралинск, на юго-восток в Семипалатинск, к могиле Ак-Тау, к гористой долине реки Тесте-Карасу, по вьючным тропам за Каркаралинском к Спасскому медеплавильному заводу, другими вольными степными трактами - ожесточенно, с переливчатым звоном, развертывалась и рвала, тянула и опрокидывала, цепляла и чертила пятиугольники на шапках, - к пристаням, где народные пароходы стоят под парами, - пружина золотоволосых слов Васьки, Василь Антоныча, Баскэ, комиссара Запуса…
Монголии глухие земли, камень, песок да ветер!
"Приказываю немедленно, объединив свои силы, двинуться в местности, занятые отрядами Казагранди. Войти в ближайшие сношения с ханом Балихановым.
Беспощадно наказываю изменников родине… Атаман, ради бога, прошу…
В народе мы видим разочарование, недоверие к людям, ему нужны имена известные, дорогие, чтимые. Такое имя одно лишь - законный хозяин земли, Император Всероссийский Михаил Александрович.
Монгольским племенам, где бы они ни жили, как со стороны русской, так и со стороны китайской революции грозит смертельная опасность… Борьба в объединении племен внешней и внутренней Монголии, управляемой ныне Богдыханом… объединение всех племен и верований монгольского корня в одно серединное государство, возглавляемое императором из кочевой маньчжурской династии…"
Таково было второе письмо генерала барона Унгерна, таковы воззвания Осведомительного отдела штаба отдельного конного урянхайского отряда войск генерала барона Унгерна.
Письмо было к атаману Трубычеву, воззвания к казакам и киргизам племени Балиханова.
Письмо вручил монгол Цан-Вану. Щелкая серебряным с золотыми вензелями портсигаром, он угощал атамана американскими сигаретами. Портсигар подарил ему барон. Веки Цан-Вану припухшие, цвета солодкового корня.
Он рассказывал о том, как Богдыхан милостивым приказом, данным в Урге, по высоким заслугам наградил русского генерала барона потомственным великим князем Дарван-хошей Цан-Ваном в степени хана. Ему предоставляется право иметь паланкин зеленого цвета, красновато-желтую курму, желтые поводья и трехочковое павлинье перо с присвоением звания: "Дающий развитие государству Великий герой".
Три дня пастухи кололи скот для угощения… зеленую бобовую чени привезли из Шанхая. Сто американских генералов говорили речи Богдыхану и барону. Великие пиры встречают великих героев, атаману будет подобная встреча.
Цан-Вану обернут кушаком в целый кусок шелка. Он говорит рассудительно, и совершенно плавны его движения. Чтоб позлить гостя, атаман долго не отвечает ему. Сдергивает пропотевший под мышками френч. Монгол смятенно смотрит в пол.
- Генерал будет писать Великому герою?
- Иди к черту, собака!.. Надоели. Как волки после случки, разбежались кто куда. Почему барон хан, а я… Чего вы мне врете все!.. Сколько тебе барон заплатил, послав сюда?… Вели-икий геро-ой! Едрена мать! Ступай к Чокану, он тоже ха-ан…
Атаман положил голову на седло. Седьмой год голова отдыхает на кожаной подушке седла, седьмой год над глазами прокуренное небо палатки. Жирномозглые генералы, учителя и чиновники-министры, офицеры аристократы в штабах: опять то же самое. Поднявшие восстание казаки превращены в палачей, их приучили расстреливать и пороть. Чиновники почтово-телеграфных контор, вдруг превратившиеся в министров, возмущаются казачьим варварством. Сибирское правительство стыдилось принимать атаманов.
Трубычев раздраженно гладит барабан револьвера.
У пятившегося к дверям монгола видны зеленые задники сафьяновых сапог.
Разве стал бы так пятиться солдат!
- Великое монгольское царство. Ступай к Чокану, соболька!.. Сволочи-и! Не хочу гнать людей через пустыню. Куда меня послали? Запуса преследовать? А помощь где?…
Отряд атамана редеет.
Олимпиада здесь. Зачем ее? А прогнать - скучно. Дикое одиночество - и власть…
Женщины: и зачем они нужны в степи? Атаман думает: а ведь, возможно, женщины в революцию были только шпионками. Вечная необходимость обманывать мужчин, подозрительных и деспотичных, приучила их к лиси и пустым разговорам. Атаман делал всегда наоборот, если женщина предлагала ему какое- либо решение. Правда (он косо и скупо ухмыляется), предложений было мало. Ему большей частью приказывали, а он не исполнял приказаний.
Атаман написал в город письмо, чтобы погоня направилась в степь к пескам и к долине, называемой Огород богородицы. Штабс-капитан Полащук диктовал это письмо. Штабс-капитан спросил женским голосом:
- В долине Огород богородицы трудно будет бороться, господин генерал?
- Мы придем туда вперед красных.
- Нас уже два раза… наши мелкие отряды два раза были разбиты там мадьярами.
- Довольно бабьих разговоров! Я приказываю! Хан поддерживает мое ходатайство.
- Казаки плохо сорганизованы, генерал.
- Пишите: немедленно выступать!..
- Слушаюсь, генерал.
Китайцы через монголов продают офицерам отряда кокаин. Может, Цан-Вану тоже привез в тороках кокаин… Казаки митингуют в полыни… Они вместе с атаманом не верят грабителю и лжецу барону. Атаман отправил барону тысячу киргизских седел: за тысячу всадников атаман Семенов давно бы уже дал звание генерал-лейтенанта. Цан-Вану врет, когда говорит, что киргизские всадники разбежались в пути, Хан Чокан…
- Хан Чокан отказал в седлах, - осторожно сказал Цан-Вану. - Генерал-барон пишет ему особой тростью… Всадники возвратились к своим стадам.
- Чокан знает.
- Ему все известно, он мудрый и ученый хан. Он десять лет учился по всему миру, как водить стада. Он в три года увеличит стада в тысячу раз… он обещает…
- Я расстреляю его.
Цан-Вану, почтительно коснувшись порога, ушел. Адъютант штабс-капитан Полащук опустил за ним полу палатки.
На языке атамана кисловато-вяжущие следы… Опия атаман больше курить не будет.
Полащук докладывал о состоянии продовольствия.
- Что? Крысы?
- Никак нет, вы ослышались.
- Я вам говорю, какие в степи крысы! Для проституток воруют. Усилить караулы… Я прикажу расстрелять Чокана.
Казаков приучили расстреливать: в ветреные удушливые дни они расстреливают скот, назначенный в еду.
Смятенно смсется над черной повязкой адъютанта. Она у него, как почтовая марка.
- Кстати, какие марки в Монголии?
А в ребрах виснет такая же кисловато-вяжущая изнурь, что на языке. Атаман, опрокидывая низенький монгольский столик, вскидывает полу палатки. Сухой ветер остро кидается ему в ноздри. Полынь от солнца белая. Верблюды в полыни словно камни.
Конечно, он не расстреляет хана, но испуганный Чокан сберст дезертировавших всадников.
- Количество пастухов увеличилось у него?
- Казаки сообщают об увеличении, господин генералі.
- Ага! Хорошо, доехали! Погоня, Запус!..
Он фыркает:
- Ага! Составить приказ: расстреляю и запорю инструкторов русских, не собравших дезертиров.
Несколько вечеров назад или с месяц атаман говорил с Чоканом о найденной родине, о ложе Олимпиады, о Запусе.
Оставшись один, он хохочет, не раскрывая рта "Смех вяжущий и кислый лепит скулы.
- Зря согласился ехать, зря…
Запус - не герой. Ему противно делать подвиги, но у степи есть свои требования. Запус не спит ночей. Заморив одного коня, он вскакивает на другого. Оказалось, что он хорошо поступил, когда отменил мобилизацию крестьян против казаков, некогда предложенную Омским центром. Крестьяне встречают его с радостью! Число его людей растет. Ревком Усть-Монгольского съезда советов назначил его командующим Степным военным округом. Запус непреклонен и неумолим. Его трашпанка, запряженная парой низких степных лошадок, украшенная пулеметом, разрезает, как ножом, бандитские села, - и села умиротворяются. Запус говорит доктору Покровскому:
- Моя цель жизни - служение идеалу Красной Азии!..
Доктор снисходительно смеется. И Запус смеется тоже.
- Ей-богу, правда. Мораль моя - человечество должно быть счастливо!
- Ваши знания поверхностны, Запус, но голос ваш убедителен. Женщины вам, наверное, верят.
Вошедшему хану, впуская его в палатку, атаман бормочет о родине.
Лоб у атамана с большими зализами, от бровей чрез виски к скулам глубокая морщина. Атаман весь лоснится от пота и пахнет конем.
- Родина. Наврал я вам, хан, про родину… они там сплошь с ума сошли, сплошь больные. Мы их расстреливали, а их врачевать бы… может быть, поддакивать и лечить… А мы расстреливать привыкли, чтоб пользы настоящей не принесли, нас чиновники научили… Они, чиновники-то… достаточно хитры.
Он потянулся через столик, раздавил по пути локтем папироску хана и, почти касаясь губами его усов, выговорил:
- Расстреливать только своих нужно.
Хан отшатнулся, поднимая узенький чиновничий подбородок.
- Например, меня?
Атаман даже взвизгнул от радости:
- Ва-ас. Друзья, однокашники - и к камню. Во-о! Это подвиг, это геройство, понял? Дезертиров вернешь, иначе?…
Чокан осторожно пошевелил раздавленную папироску. Достал портсигар, с такими же вензелями, как у Цан-Вану. Царапнув по вензелю длинным и твердым ногтем, выкатил такие же круглые и ров-. ные, что папироса, слова.
- Дурак. Я - хан. Ханов не расстреливают, а разрывают лошадьми. Казачьи лошади не приучены разрывать ханов. - И тщетно пошарив в карманах: - Нет ли спичек, генерал?
Тусклыми дрожащими пальцами атаман раздавил коробок. Высыпал спички. Чокан выбрал самую тонкую.
Выслушал о казачьих митингах, кокаине.
- От скуки вам бредится, генерал. Кстати, монгольский опий ядовитее кокаина. Самый превосходный опий в Кантоне, а также из того мака, что цветет в лесу.
- У меня в отряде развал, беженцы сплошь большевики…
Чокан всмотрелся в его ощеренные желтые зубы.
- Какие пустяки! Даже если б к вашему отряду я присоединил свой народ, вы бы и тогда не взяли Сибири.
- В России послевоенный психоз. Я знаю, как взять.
Он сделал какой-то неуловимый жест подле глаз.
На стене его палатки целый десяток кнутов. Каждая степь имеет свой кнут, всех тяжелее плеть пустынь Гоби. Один усть-монгольский (его подарил Чокан), весь запекшийся, мутно-багровый: им запорото восемь председателей волисполкомов.
- Надоели.
- Нет, когда же прошлое надоедает? Врачи тоже учатся на ошибках.
- Человеческое прошлое всегда тошно. Один жрет, другой давится.
Чокан собрал в коробок спички. Медленно переступал с небольшим раскачиваньем.
- Запус готовится к переходам через пустыню… в России есть пустыни не меньше Гоби. Это последние сведения, - сказал он в дверях, не оборачиваясь.
Расплывчивы полосы его халата, палатка медленно опускается за ним.
Атаман щелкнул револьвером.
- Собака!
За звоном стремени он услышал тихий голос хана.
- Кане-ке. Ну-ка, мне уже довольно сделал., Атаман кинул револьвер,
- Есаул!
Кружились у головы коня синевато-белые запахи полыни. Конь был смешной, жидкохвостый.
Хватаясь за повод, атаман торопливо спросил:
- Митингуют? Социализму в степи захотели? Подле козырька рука в черной перчатке. Сейчас лишь заметил - и на руке одноглазая черная повязка. Захохотал.
- Никаких митингов в окрестностях не наблюдал, господин генерал.
Атаман вертел его поводья.
- Нету?
- Никак нет, господин генерал.
Атаман вытянул шею и сказал решительно:
- А все-таки агитатора повесить. Туда…
Он указал на скалы, за палатки солдат. Там сохло в камнях единственное вблизи стана дерево. Проскакивая мимо, атаман рубил с него ветки. Последний раз вчера он не мог достать шашкой сук.
- Слушаюсь.
Неподвижен широкий пухлый рот адъютанта.
- Наблюдать за настроением казаков во время исполнения. приговора. Сказать: раз за свою социалистическую губернию воевал, виси, наблюдай ее, Да. Ро-одина, ма-тушка, ай-я-яй… Виси, курва…
- Еще будут приказания? Он опять задергал повод.
- Как же, как же… мобилизацию. На всех мужиков мобилизацию, беженцев, киргизов. Обучать строю. Паскуд навезли, защищай их. Погрелась, будет. Немедленно написать приказ о расстреле всех красногвардейцев пленных, имеющихся в отряде, о мобилизации мужского населения уезда и обучения его боевому строю. Караулы усилить.
Полащук, привстав на седле, сорвал фуражку и закричал:
- Ура-а!..
Казаки сбегались.
В палатке, ложась на кошму, он вспомнил: надо было отдать еще приказ: выгнать проституток и уничтожить их опий.
Он хотел подняться, но в лопатках сильно заломило. Ноздри покрылись испариной. Посоветоваться с доктором.
Он вспомнил Чокана, злорадно пробормотал в пахнущую полынью шерсть:
- Съел?
Вестового Еровчука, объявленного агитатором, схватили подле казана, в котором он варил щи атаману и есаулу. Был он белобрыс, толстоног и бабоподобен. Волочась в толпе лениво шагающих казаков, он мазал забытой в руке ложкой усы и бороду. Ему казалось, что он плачет, но слезы не шли. Здесь есаул ударил его. по шее плетью: "Митинговать, тварь!" - закричал он пискливо. Плеть скользнула вяло. Казаки молчали. Есаул оглянулся. У всех облупленные солнцем носы, начинающиеся ниже глаз, скатанный, цвета спелых камышей волос. Есаул махнул плетью: "Веревку забыли". Казаки, не слушая его, продолжая лениво бороздить песок, шагали к скалам Есаул заметил, что все они были босые, но с саблями. "Не по уставу… Веревку", - повторил он. К толпе, с горы, спешили беженцы, но женщин среди них не было. От толпы едко пахло, руки есаула Сандгрена вязли в потных телах, мокрых одеждах. Он уже не мог высвободить и поднять плеть. И чем ближе к дереву, тем прямее тело поганого Еровчука, он находит силы обернуться к есаулу. "Молчать!" - закричал есаул, пытаясь поднять руку. А Еровчука теснили не к дереву, а к камням. К дереву же теснили есаула. Его плечи наклонили к земле, и вдруг все головы обернулись к нему. Он вспомнил, что в толпе, кроме него, не было офицеров. Он раскрыл губы, но чья-то широкая (от уха до уха), пахнущая махоркой ладонь стянула его щеки. Теплый кусок льда вошел ему в спину.
Он попытался укусить ладонь. "Шалишь", - сказал пухлый голос. Уши охладели. Волосы его цеплялись за кору дерева, но здесь казак, зажимавший ему щеки, кривым монгольским ножом вырезал ему горло.
Тогда же, почти, Еровчук влез на камень, вытер выпачканные кашей брови, сплюнул и, поднимая кулак, заорал:
- Товаришши!..
Немного ранее этого верховой казак Налых от палатки атамана помчался, махая белым флагом. Скакал он между телег, юрт, стад и скал. Прогудев в рожок, он кричал "либизация!" и читал приказ атамана.
Подле юрт казак кричал приказ по-киргизски. Выли киргизки, дергая своих ребятишек за клок волос на маковке. Все дети ведь любят войну.
Такой был прадедовский обычай казачьих мобилизаций.
А недалеко от белой юрты хана в казака выстрелили. Налых уронил флаг и приказ. Лошадь лягнула, казак упал разбитой головой в аргал. Бурая жирная овца осторожно потянула сначала флажок, потом приказ, но, учуяв кровь, отошла.
Хан Чокан, услышав выстрел, испортил слово.
Тряхнул малахаем, зачеркнул. Продолжал" писать. Русские буквы огромны и тяжелы.
Вокруг него, вдоль увешанных коврами стен, неподвижно сидели баи и впервые пришедшие в юрту хана - пастухи.
Глава четвертая
ОГОРОД БОГОРОДИЦЫ
Утро было свежее, звонкое. У сарая из длинных корыт кони ели мешанку. Толстые воробьи носились над гривами. А в сарае жеребята тонко стучали копытами, ржали и путались в арканах. Луба, командир первой роты, гикнул, жеребята примолкли, и он сказал:
- Солдаты наши не устоявшиеся - не разберешь, что у них на уме. Я сам в разведку поехал. А какие мы на коне вояки? Сам знаешь! Нам перед казаками устоять трудно, - вот если к штыку моему казака подогнать, я тогда увижу его слезы, - это правда. Ну, и погнали казаки мою разведку и меня в том числе. День и ночь, целые сутки гнали. Двоих моих убили, а один, Митька Смолых, от раны да от жары с ума сошел. Выгнали нас в долину такую, называется чудно, верно, Огород богородицы, - там, видишь, колодец, и не то тебе пещерка, не то яма имеется, а вокруг богородская трава растет и дыня одичалая. Кто их знает, - и на самом деле какой-нибудь пустынник проживал и рассаживал огород!
- Нам это ни к чему, одни глупости. Пулемет бы захватили!
- И пулемет был, да патроны все порастрясли. Митька при последних и сошел. Вот какие дела… Прибегаем в эту долинку, в Огородик этот. Митька нам дорогу до этого указывал, а как увидал: пулемет пустой да долина эта перед ним, пал на колени и давай богу молиться. Вот и оказались мы из-за него в незнаемом месте, а кроме того, пески подули. Казак с песком подойдет неслышно, - а куда нам в пески от казака бежать? Стоим и ждем.
- Окопались по крайней мере?
- Окопались. Стоим и ждем. А тут кони ржать начали, сначала один, а потом другой. К чему бы, думаем? Оказывается, трех кобылиц взяли, а они, видишь, по ребятам скучают, а ребята-то, ихние при станции остались, в сарайчике. Так вот мы подумали, посоветовались, да кобылиц-то вперед и пустили на свободной узде. Вот они материнским сердцем и пошли. Прямо через пески идут и идут. Поржут легонечко так, ниточкой, вроде между собой переговорят, и дальше…
- Компас надо иметь, а не кобыл. Вообще к жизни надо математически относиться, - сказал Запус и сразу же понял, что сказал не то, что должен и мог бы сказать. И он вдруг рассказал Лубе о Христине Васильевне, некогда встреченной им в городе Ишиме. Луба смотрел на Запуса сочувственно и ничего не понимал-да и Запус не понимал, зачем он рассказывает. Рассказ этот получился глупый, бессмысленный и даже не смешной, хотя и можно было рассказать очень смешно, как женщина в тоске поет густым-густым баритоном перед глухой старухой и горожанами, прячущимися за забором. Луба сказал, что с немцами происходят и не такие чудные вещи. И на этом весь разговор кончился.