Ах, боже мой! Какое было ужасное потрясение, когда узнал, что все, решительно все артиллерийские снаряды генерал Сахаров, командующий армией, увез с собой в тайгу. И всего ужаснее было то, чтo в этом чрезвычайно неприятном потрясении было что-то и приятное: генерала Сахарова теперь считают мошенником, и если капитан Незеласов "пристукнет" командующего и возьмет, так сказать, бразды правления и снаряды в свои руки, то путь для славы будет открыт чудовищно быстро!
- За номером…
Цифры, цифры! Приказы генерала Спасского вообще пестрят цифрами.
"Бронепоезду 14–69 как можно скорее, никак но позднее 2 сентября, быть на станции Мукленка и занять позиции у реки того же наименования: подле разъезда 85, прикрывая мост № 37. Начштаба восточного фронта генерал-майор Спасский".
Цифры на дверях бронепозда, на рамах окна, ремнях и кобуре револьвера. Даже на американских сигаретах, которые одну за другой испепелял капитан Незеласов и пепел которых мягко таял в животе расколотого бронзового китайского божка, тоже множество цифр.
- А черт бы побрал эти цифры! - сказал с раздражением Незеласов. - Обаб, они, по-видимому, свойственны нашим дням, создавая видимость реальности. Бронепоезду - номер…, приказ - номер…, в направлении - номер… А на самом деле ничего нет. Нуль! Нулевые дела! Нам нужно быть в городе, чтоб ловить Пеклеванова, а мы прибыли "в направлении - номер" к генералу Сахарову, которого здесь нет и который неизвестно где! "Как можно скорее", xa-xa!.. Конечно, если меня им надо уничтожить, это самый лучший способ, а если они хотят извлечь из меня пользу…
- А зачем им посылать нас в тайгу без пользы, господин капитан? - сказал Обаб. - Без пользы и прыщ не вскочит, ха-ха!
- Ну, разумеется: стекаем, как гной из раны… на окраины. Мы - на окраины тайги, а беженцы и правительство на окраины жизни!
Обаб наискось оглядел искривившиеся лицевые мускулы капитана. Узловато ответил:
- Вам лечиться надо. Да!
Был прапорщик Обаб из выслужившихся добровольцев колчаковской армии. О всех кадровых офицерах говорил: "Сплошь болезня". Капитана Незеласова уважал: "техник", в Петербурге служил в бронетанковых частях и даже пробовал вывести их в дни Октября на улицы против большевиков. Правда, не сумел, но ведь тогда никто не сумел, чего же на какого-то капитана пенять! Надо сейчас вот не упустить момента, а момент-то, пожалуй, повыгоднее, чем в Октябре. Сейчас и землицы нарежут сколько хочешь, и денег, и почестей… Скажем, атаман Семенов - тот своих награждает, лихо глядеть. Устал, конечно, капитан Незеласов, измотался…
- Без леченья плохо вам. Позвать фельдшера?
Незеласов торопливо выдернул сигаретку.
- Заклепаны вы наглухо, Обаб!.. - И, быстро стряхивая пепел, визгливо заговорил:-Ведь тоска, Обаб, тоска! Родина нас… вышвырнула! Думали все - нужны, очень нужны, до зарезу нужны, а вдруг ра-ас-чет получайте… И не расчет даже, а в шею… в шею!., в шею!!
- В тайгу-то - расчет? Да бог с вами, Александр Петрович! Почетное поручение: поймать Вершинина.
- Почетное?! Когда вы колете скотину, что раньше всего вы отделяете - голову или хвост?
- Голову, - подумав, ответил Обаб. - А потом ноги. Я студень люблю.
- Пеклеванов - голова, а Вершинин - хвост.
- Ну нет! Вершинин - тулово. Да и голова ли Пеклеванов, еще вопрос. Я, Александр Петрович, в рабочих вообще не верю, особенно в наших, приморских. Пьяницы, шантрапа! На мой взгляд, главная сила - мужик. Только он, Александр Петрович, избаловался, сволочь! Его прежде всего надо пороть. Скажем, атаман Семенов. Он не мозгует, не эсерствует, а бьет беспощадно!
- Разумеется, атаман Семенов имеет свои достоинства… Решимость, скажем.
- Верно! Он в два счета…
Опять эти цифры! Они словно частокол, словно жерди загона, которым суждено удержать неразумное стадо. Хорошо этому тупому быку Обабу толкаться в стаде, а каково-то тебе, если ты награжден индивидуальностью и сообразительностью? Вот он, - точно огромная мясистая цифра 8, на койке, упадая коротко стриженной головой в огромные плечи, развалился - прапорщик Обаб, помощник капитана Незсласова Откуда его принесло? Зачем? Где он его встретил впервые? В свите генерала Спасского? Да, кажется, там.
- Верно же!
"Только верно ли? - думал Незеласов. - Во-первых, верно ли со снарядами; во-вторых, верно ли, что Пеклеванов бежал в тайгу, и, наконец, верно ли, что Вершинин и партизаны так уж сильны?"
Ничего узнать нельзя, все перепуталось, перемешалось. Генерал Сахаров вместо того чтобы ждать бронепоезд 14–69, отодвинул свои части на окраину тайги, к полям возле Мукленки, которые, кстати сказать, правительством недавно пожалованы генералу. Разумеется, его можно понять-поля не малые, три тысячи десятин отличнейшей земли, но почему все- таки этот идиот и подлец не оставил Незеласову даже записки: извините, мол, и прочее?
Капитан, кашляя, брызгая слюной и дымом, возвысил голос:
- О рабы нерадивые и глупые! Душно с вами. Незеласов поднял окно. Обаб спал.
Пахло каменным углем и горячей землей. Как банка с червями, потела плотно набитая людьми станция. Мокро блестели ее стены и близ дверей маленький колокол.
Шел похожий на новое стальное перо чистенький учитель, и на плече у него трепалась грязная тряпица. Барышни нечесаные, и одна щека измятая, розовато- серая: должно быть, жестки подушки, а может быть, и нет подушек - мешок под головой. Всюду пыль, грязь, клейма бегства!
- Еще телеграмма, господин капитан, - сказал, входя, артиллерист.
- А, что? - закричал, проснувшись, Обаб. - Генерал Сахаров? Где?
Незеласов нехотя теребил серую рыхлую бумагу телеграммы. Как везде, на телеграмме - цифры. Как всегда, мутнеют зрачки Обаба. Побаивается он чего- то? Ну, уж если Обаб побаивается, - дела наши неважные.
- Телеграмма из города, - сказал Незеласов. - Генерал Спасский, начштаба восточного фронта, телеграфно приказывает найти генерала Сахарова. Но где же этот сукин сын? Почему он скрывается? Он что, переворот готовит? К большевикам перешел? Где он? О, господи!
- Это верно.
- Что?
- А вот насчет господи, - сказал Обаб. - Надо богу молиться, а они уставились на нас, будто на бога.
- Кто?
- Да беженцы.
Незеласов высунулся.
Беженцы, столпившись, восхищенно разглядывали броню вагонов. Учитель, в чистой фуражке и грязном пальто, бережно держа в коротких руках широкий жестяной чайник, ласково обратился к окну:
- Господин капитан! Многие интересуются, почему во время маневрирования на путях ваш паровоз стоит то во главе бронепоезда, то в середине его?
В глазах у учителя такая тоска, что, кажется, она, отражаясь, дрожит, увеличенная во много крат, на выпуклых боках чайника. Жестяная тоска! Незеласову, на мгновение впрочем, жалко учителя, и он говорит с преувеличенной любезностью:
- У нас, господин учитель, машинист новый, с товарного поезда. Он не привык водить бронепоезда, и, когда его сердце колеблется, он по старой привычке ставит свой паровоз во главе бронепоезда. Зато он очень верен белому движению и не предаст нас. Эй, Никифоров, покажись!
Это очень хорошо! И беженцы обрадованно закивали головами. Они-то уверены в силе капитана Незеласова, но, если еще эта сила вдобавок помножена на преданность нового машиниста, - тем лучше. Ах, как приятно видеть такой могучий бронепоезд! Сколько стали, пушек, грохота, дыма, какие подтянутые артиллеристы и как вежлив сам командир бронепоезда, которому, видимо, предстоит великое будущее.
"Так-то оно так, - подумал Незеласов, - но где, однако, этот мерзавец, генерал Сахаров?"
И ему вспомнился вдруг город, вокзал, мастеровой в рыжих опорках, пьяно и вяло плясавший у трактира возле депо, куда Незеласов в сопровождении Обаба и только что взятого машиниста Никифорова пришел осматривать бронепоезд. Осматривал тщательно, лазил среди колес, взбирался на крышу и наконец с удивлением сказал:
"Отлично отремонтировали, шельмецы!"
"По инструкции", - отозвался Никифоров.
"Хочу их "поблагодарить". Мне их исправность подозрительна: не для себя ли ремонтируют? В голове небось дума: "Упустит капитан Незеласов бронепоезд, а мы его - хап!"
Но помешал генерал Сахаров.
Возле депо, на шоссе, показалась его коляска. Незеласов, погрозив кулаком рабочим, побежал:
"Ваше превосходительство, ваше превосходительство!.."
Коляска остановилась. Послышался сытый и равнодушный голос генерала Сахарова:
"Говорят, капитан, вы согласились-таки в тайгу? - И добавил насмешливо: - Очень признателен. Там встретимся".
Незеласов обратился к нему почти умоляюще:
"Снаряды, снаряды мне надо, ваше превосходительство…"
Генерал прервал:
"Повторяю, встретимся! Кстати, вам сообщили, что вы, капитан, наделены землей почти рядом со мной?"
"Землей?"
"Да, вам пожаловали двести пятьдесят десятин. Но я спешу в штаб Дальневосточного командования, извините…"
И, указывая на мазут, которым испачкался капитан, генерал с легким смешком сказал:
"Не надо уж так подчеркивать свою черную кость, xa-xa!.. Вы ведь по происхождению, кажется, мещанин? Впрочем, это пустяки, шутка".
Именно в ту минуту, когда Незеласов собрался "благодарить" рабочих депо, которые курили возле дверей, туда пришел китаец Син Бин-у. Китаец сразу узнал капитана, несмотря на то что Незеласов изрядно испачкался мазутом. Син Бин-у хотел было уйти, но ласковые, пожалуй намеренно ласковые, улыбки рабочих остановили его. Китаец сказал со злостью, поведя плечом в сторону капитана:
- Его меня мало-мало убивай хотела. Моя фанза тут была. Моя флонт окоп копала. Моя плиехала - фанза нетю, дети нетю, жена нетю.
- В восстании, что ли, обвинили? - спросил дюжий, рослый слесарь Лиханцев.
- Да, да. Восстание обвиняй его! Его селдцо больно. Его селдиться надо…
Старый железнодорожник Филонов, показывая узелок, сказал китайцу:
- Сердись не сердись, а такая жизнь. Две недели я тоже хожу: передачу сыну не берут… тоже арестован за восстание…
- Моя твоя понимая есть! - закричал китаец.
- Работенку бы ему подыскать, - сказал Лиханцев.
- Пошлем к грузчикам, в порт!
- Нет, слесаря, - вполголоса сказал Шурка, помощник машиниста Никифорова, - лучше пробраться ему в партизаны…
Лиханцев повел, однако, китайца в порт, но в порту тоже признали, что китайцу, пожалуй, лучше отправиться к партизанам. Тогда Син Бин-у поехал на станцию Мукленка. По мнению рабочих, именно на Мукленку, на узловую станцию, должны вести наступление партизаны, там и встретится с ними Син Бин-у.
Глава третья
ВОЗЛЕ КУДРИНСКОЙ ЗАВОДИ
Городской врач Сотин, пожилой, морщинистый, истощенный заботами, торопливо собирался к больному. Введено военное положение, а на улице уже вечер. Хорошо бы остаться дома, слушать в кресле, как Маша рядом перелистывает Глеба Успенского и гладит кошку, которая то вспрыгнет к ней на колени, то заберется на стол и дотронется осторожно лапкой до книжного переплета.
Жена стоит с раскрытым чемоданчиком, и глаза ее перебегают с лица мужа на лицо дочери. Какая тревога в ее глазах! Как много она чувствует - и как мало понимает в том, что происходит!
Вдруг Маша поднимается и книгой сгоняет со стола кошку, отбрасывает стул и берет накидку.
- Маша? Опять хлопотать?
Мать понимает смысл каждого ее движения. Понимает и Сотин. Он говорит, вздыхая:
- Хлопоты перед властями уже не помогут.
Дочь перебивает его:
- Однако полковник Катин еще третьего дня обещал…
- И обещания его не помогут. Дело в том…
На лице врача - и ужас перед властью, и смирение перед действительностью, и восхищение подвигом, и самое обыкновенное стремление сообщить новость.
- …дело в том, что телефонировал Иван Николаевич: Пеклеванову удалось… - И врач добавил шепотом: - Бегство.
- Откуда? - спрашивает мать, хотя она великолепно знает, где находится Пеклеванов.
- Из крепостной тюрьмы. Бежал вместе с кандалами! Казанова!
- Но он же не скроется? Власть так прочна.
Не то с насмешкой, не то всерьез врач сказал:
- Слабую власть сбрасывают, от прочной бегут. В тайгу, по-видимому, убежал. Все почему-то убеждены, что он возле Кудринской заводи скрывается. Места подходящие: тайга глухая. Но именно потому, что подходящая, он там не будет скрываться.
Мать, поняв наконец все происшедшее, перекрестилась на образ и боязливо сказала дочери:
- Ах, как неприятно! Пеклеванов ведь ухаживал за тобой, Маша.
- Не только ухаживал, мама, - он любит меня. Он сделал мне предложение, и я согласилась быть его женой.
- Женой беглого каторжника?!
Маша молча пошла за отцом. На улице, многозначительно взглянув друг на друга, они расстались. Сотин направился к городскому базару, а Маша - в сторону порта.
Вечер. На каланче скоро ударят восемь: час, после которого движение по городу разрешено только тем, кто имеет особые пропуска. Поэтому все спешат, не глядя друг на друга. Даже туман, клубами катящийся с моря, спешит осесть на улицах и с особым усердием почему-то в городских переулках. Там особенно грязно.
Не обращая внимания на слякоть, старый железнодорожник Филонов, размахивая узелком, быстро шагает по набережной. Вот он остановился возле Проломного переулка, где находится его лачуга, и подумал: "А может быть, вернуться в крепость и попросить еще раз? Пожалуй, успею до восьми". Ему не хочется домой. Жена опять встретит воплями. Вдвоем горе непереносно.
Его обгоняют два незнакомца в одежде железнодорожников. Один из них, тот, что пониже, возвращается, смотрит ему в лицо и крепко жмет руку.
- Илья Герасимыч? - изумленно и взволнованно спрашивает Филонов. - Откуда?
- Проездом, - улыбаясь, говорит Пеклеванов. - А ты-то куда поздним вечером?
- Сыну передачу в крепость несу.
- Он, никак, артиллерист? - спрашивает Пеклеванов.
- Вот и забрали за пропаганду среди артиллеристов. - Поморщившись, Филонов продолжает с огорчением:- Илья Герасимыч, беда! Афишки-то про себя читали?
- Какие афишки? - спрашивает Знобов.
- А вон, на будке.
И Филонов поворачивает к крепости, бормоча про себя:
- Беда! Сыну передачу несу, Пеклеванов - здесь… Сыну, стало быть, хуже будет?… Беда…
Знобов читает объявление, обещающее награду за поимку Пеклеванова. Портрет мало похож. Знобов сравнивает портрет с оригиналом и удовлетворенно улыбается: не узнёют!
- Тридцать тысяч обещают за Илью Герасимыча. Дорогая голова, - бормочет, скрываясь в тумане, Филонов.
Он и верит и не верит себе. Пеклеванов?! И как бесстрашно подошел, будто во сне. Значит, опять восстание готовит? Иначе зачем ему артиллеристов вспоминать? Ах, господи! Хорошо, если Пеклеванов успеет Сережу освободить. А если не успеет? Господи! "Нет, в крепость я уж не пойду, а" пойду домой. Говорить старухе о встрече? Старуха, конечно, не болтлива, но все-таки: Пеклеванов, похоже, скрывается в нашем же Проломном переулке. Лучше уж помалкивать".
Нет, Пеклеванов в Проломном переулке не скрывался. Он прошел его, ©ышел на большой пустырь, пересек его. Клубы тумана перекатывались через темные здания артиллерийских складов.
Пеклеванов, смеясь, сказал Знобову:
- Даже сердце забилось. Никак, артиллерийские склады? Люблю, грешный, пушки. Их здесь, поди, немало? Да и снарядов тоже? Свои тут есть?
- Свои? Большевики?
- Нет, монархисты, - смеясь, ответил Пеклеванов.
- "Нету, Илья Герасимыч.
- А надо бы. Давно надо бы.
Какой-то встречный показался Знобову подозрительным. Он увел Пеклеванова в арку ворот. Ожидая, когда опустеет улочка, Пеклеванов спросил тихо:
- Вы, кажется, тоже артиллерист, Знобов?
- На военной был морским артиллеристом.
- Я когда-то тоже был артиллеристом, только сухопутным. И некоторое время даже обучался в артиллерийском училище. - Пеклеванов, посмеиваясь, потер себе щеки ладонями. - Сырость какая. Не очень- то оригинально, говоря об артиллеристах, вспомнить Толстого. Помните "Войну и мир"?
- Не читал, Илья Герасимыч.
- "Войну и мир" не читали?
- Не осилил, Илья Герасимыч. "Графа Монте- Кристо" осилил, а это не мог.
- Ну, осилите попозже. Не всё сразу. Да, очень, очень хорошо написано! - Указывая на дома, он спросил:- А здесь по-прежнему ночлежки грузчиков? И по-прежнему много сочувствующих?
- Пожалуй, больше, чем раньше.
Миновав ночлежки, Пеклеванов и Знобов спустились в ложбинку китайскго квартала. Лачуги, теснота, грязные улочки, - и над всем этим господствует холм, на котором развалины каменного дома.
- Вон там, за развалинами, и наша фанзочка, Илья Герасимыч. Здесь и будет ваше проживание. Здесь вас никому не найти.
- Кроме любви.
Стараясь не думать о любви, а думать о чем-нибудь другом, скажем, об артиллерии, Пеклеванов, ухмыляясь, спросил:
- Да, был я артиллеристом и даже офицером. Вам это не странно, Знобов?
- Чего, Илья Герасимыч?
- А что председатель революционного комитста-бывший офицер?
- Это я прежде думал, Илья Герасимыч, что все офицеры подлецы. Теперь кое в чем разбираюсь. Но, конечно, были. Помню одного мерзавца на корабле. А голос! Прямо протодьякон. Запоет - весь корабль дрожмя дрожит.
- Но это еще не такая большая подлость.
- Подлость была в другом. Мы его как-то спрашиваем после революции: ты, дескать, каких убеждений? "Я, отвечает, за монархию". - "Ах, вот как? Монархия, брат, утопла. Топись и ты". И мы его в море. Ничего, утоп спокойно. А без этого дельный был бы офицер.
…В эти же приблизительно минуты Маша срывала объявление с будки на улице. Неслышно подошел ее отец и положил ей руку на плечо.
- Маша, домой!
- Я не вернусь, отец.
- Уйти надо умеючи. Идем, я тебе кое-что объясню.
Врач Сотин вместе с дочерью вошел в столовую своей квартиры. Тяжело дыша, он вынул из портфеля довольно плотную пачку объявлений и не без гордости бросил ее на стол. Жена его, развертывавшая скатерть, застыла у стола. Сотин, придав своему лицу холодное выражение, сказал жене:
- Купил за большие деньги.
Жена его молчала, а дочь сказала растроганно:
- Спасибо, папа! Но вряд ли твой поступок помешает розыскам Пеклеванова.
На каланче били восемь. А в столовой все трое повернулись почему-то к большим дубовым часам, которые слегка отставали, и стали ждать, когда они будут бить. После того как замолк последний удар, врач Сотин, заложив за спину руки, грузно прошелся по столовой, остановился у пачки объявлений и сказал с умилением:
- Я горжусь Пеклевановым. Он - действительно за Россию. Все политические партии, кроме большевиков, лижут сапоги интервентам.
Жена его, рассердившись и покраснев, застучала щипцами о сахарницу:
- Запрещаю тебе это говорить, запрещаю!
- А я запрещаю ей здесь оставаться! В эти опасные минуты она должна быть с ним.
- И тебе тогда надобно быть с ним!
- Может быть, и буду.
Жена, в негодовании хлопнув дверьми, выбежала. Дочь, плачущая и потрясенная, обняла отца. Мать, приоткрыв дверь, крикнула: - Проклинаю! Обоих!
- Слушай меня, Маша…