- Ишь ты! - сказал спокойно Вершинин.
- Убежал.
- Из крепости? Из-под бронепоезда? Смелый. Отправили вы его куда?
- Я-то тут при чем?
- Ну, буде, буде, вижу!
- Еще не отправили, - помолчав, сказал Хмаренко.
- Надо отправить.
- Надо. Да не каждому доверим Пеклеванова.
- Где - каждому!
- Тебе бы, Никита Егорыч, партия доверила. В тайгу спрячешь?
Вершинин ухмыльнулся:
- Да господь с тобой, Хмаренко! Как я могу в вашу войну ввязываться? Наша душа - хрестьянская, мирная. Мы соху, землю, море да лодку только и знаем. Ничего не вижу, кроме своего поля. Куда нам воевать?
Настасьюшка подхватила:
- Наша душа хрестьянская, хозяйственная, мирная, господин Хмаренко. Нам воевать не годится.
Вершинин продолжал:
- И люди мы неученые, неграмотные, и семья у нас крупная. Не считая стариков - жена, племяши да своих ребят двое - Митька да Сашка.
- И ведь, сказать, ребята! Такие все к жизни справные…
- Ребята ничего, обходительные, веселые. Нет, я в войну вмешиваться не могу…
И он налег на весла. Лодка Хмаренко не отставала.
- Восстали ваши мужики, сказывают? - спросил Хмаренко.
- Восстание? Никакого восстания не было! Так, двух стражников, по пьяному делу, стукнули.
- Ay меня беляки позавчера брата расстреляли, Никита Егорыч.
- Павлушу?
- Павлушу.
- Да ведь ему и семнадцати, поди, нету? Славный был парень. Ну, царство небесное!..
- Никита Егорыч!..
- Не могу я, Хмаренко. Пойми ты, ради Христа, не могу! Ну зачем я буду военных прятать? Я-то ведь не воюю! Я - мирный! - И, помолчав, подняв весла, добавил задорно:- Другое дело - пройдет мимо заимки в тайге странник какой… Такой, что мимо нас, вроде, сейчас проплывет в лодке, ежели, скажем, он тут поблизости, в скалах спрятан… Ну, такого я пожалею, пущу, кормить и защищать буду, и хоть миллион за него обещан, - не выдам. Понял, что ли?
- Как не понять!
И Хмаренко, вполголоса запев: "Долго я звонкие цепи носил…", уплыл в туман, за скалы.
Вершинин, глядя ему вслед, сказал задумчиво:
- Нехорошо у меня на сердце, Настасья.
- А зачем принимать Пеклеванова?
- Не о Пеклеванове, о другом… Торопились мы с тобой, Настасья, спешили, а беда-то скорей всех бежит. Боюсь, не из-за одного Пеклеванова он, Хмаренко-то, подплывал. Слышишь, за скалой Кольшин голос? Опередил нас Кольша!
- Да откуда тут Кольше-рыбаку быть?
- Опередил, - сказал с тоской Вершинин.
Из тумана уже отчетливо слышался голос рыбака Кольши:
- Никита Егорыч? Настасьюшка! Здеся вы?
- Ой, не к добру! - закричала Настасьюшка, поднявшись в лодке. - Здеся!
Подплыла лодка с рыбаками.
- Никита Егорыч, тебя ищем, - тихо сказал Кольша.
- Для горя, Никита Егорыч, - еще тише шептал Сумкин.
- Для горя, мужики? - почти с воплем спросила Настасьюшка.
- Да какого горя? - взволнованно сказал Вершинин.
- Беда, Никита Егорыч, - ответил Сумкин. - Волость послала за тобой.
- Ну коли волость послала, значит, плохо.
- Окружили наше село каратели: сынок нашего лавочника старика Обаба, прапорщик. Поставили пулеметы. Только, значит, ты уехал, они по нас - из пулеметов. И в старого и в малого, не глядя!
- И в малого, говорите?
- И в малого, Настасья Митревна.
- И в малого? Да что же это такое, господи? По ком панихиду-то служили? Которого? - спросил Вершинин.
- Когда мы уезжали, ваш тятенька - Егор Иванович по детям панихиду служили. И Митю, значит, и Сашеньку поминали.
- И Митю, говоришь, и Сашеньку? Обоих?
- Обоих.
- Мамонька! - истошно закричала, причитая, Настасьюшка. - Панихиду по Митеньке!.. По Сашеньке!.. Детоньки мои!..
Рыбаки, приплыв в город, поспешили на постоялый. Они действительно опередили Вершинина, но, все еще не веря в это, отправились к Хмаренко. Отставной матрос и обрадовался им и огорчился. Его огорчило несчастье Вершинина и обрадовало, что есть теперь место в тайге, куда можно безопасно спрятать Пеклеванова. Хмаренко немедленно послал своего друга, тоже матроса, Семенова в море к Знобсву, к Голубым скалам.
Хмаренко был членом подпольного ревкома и знал, что Знобов, устраивавший бегство Пеклеванова, намеревался временно скрыть его в расщелинах Голубых скал. Семенов уже слышал о восстании в селе на родине Вершинина, но он не знал подробностей, не знал, что дети Никиты Егорыча погибли. Он слышал только, что мужики после стычки с белыми ушли в тайгу, А стычки ведь бывают не всегда кровопролитны.
Матрос Семенов был поэтому весел, да и Пеклеванов не грустил.
- Ожидаючи Вершинина, может быть, мне побрить вас, Илья Герасимыч? Сбреем тюремные невзгоды, а?
- Следует.
- Бороду оставим клинышком, Илья Герасимыч?
Пеклеванов, улыбаясь, ответил:
- Можно клинышком. А то Вершинин подумает, что председатель ревкома совсем молод.
- Да и Вершинин не старик.
- Знаю, знаю. Ах, уж этот мне ваш Вершинин!
- Утверждаем, Вершинин из всех мужицких головголова первейшая, право.
Знобов зачерпнул ведерком воду. Пеклеванов наклонился над морем и стал с наслаждением умываться. Знобов тем временем оглянулся, полотенца в лодке не оказалось, он моргнул Семенову, и Семенов быстро снял свой белый китель. И то, что Пеклеванов не заметил, чем вытирается, тоже понравилось Семенову. "Вот это - мыслитель!" - подумал он с восхищением.
Пеклеванов спросил:
- Графа "Монте-Кристо" читали, Знобов?
- Читал, Илья Герасимыч.
- Помните, матрос, как его, Дантес, что ли, вырвался из тюрьмы замка Иф волосатый, вроде меня, ха-ха!
- Ему хорошо: много лет просидел, никто в городе не узнавал, а вы месяц ведь сидели, вам вредно.
- И все-таки хочется в город. Ах, как хорошо! А что, не опасна Вершинину наша встреча?
- Море для рыбака-самое безопасное место, Илья Герасимыч, - ответил Знобов.
- А члены ревкома уверены, что Вершинин - наиболее подходящая кандидатура? Я ведь его сам-то невидал. Служил он в армии? Долго? Кем?…
В тумане послышался женский вопль.
Лодка Знобова борт о борт неслышно плыла рядом с лодкой Вершинина. Рыбаки держались в некотором отдалении. Вершинин сидел сгорбившись, опустив руки на голову жены. Пеклеванов, прислонясь к мачте, молча глядел на Вершинина. Вечерело. Синеватая дымка тумана колыхалась, прикрывая лодки.
Наконец Пеклеванов сказал:
- Пока мы плыли к вам, Никита Егорыч, мы с товарищами из ревкома подсчитывали свои силы. Получается, одолеем. Надо городу еще восставать. Теперь одолеем! Если, разумеется, вы поможете нам.
- Кто это - "вы"? - спросил Вершинин с горечью.
- Мужики.
Знобов попробовал разъяснить.
- Возьмутся все - получится! Мы - в городе, вы - в тайге. Вот, хочешь ты, Никита Егорыч, чтоб прошел мимо тебя Илья Герасимыч странником…
Вершинин, взгорев гневом, сказал, тяжело дыша:
- Были странники, да все кончились! И жизнь была, и дети были, и дом, и уважение, и село. А вчера нашим селом каратели небо освещали! Огонь-то хлебом крестьянским дышал. Да хлебом ли одним? Детей моих сожгли вместе с хлебом. Туда, в небо, дымом!..
- Огромное у вас горе, Никита Егорыч, - проговорил Пеклеванов тихо и прерывисто. - И как я понимаю его, ах, как понимаю!..
Лодки медленно двинулись.
Пеклеванов говорил Вершинину:
- Мир, великий мир труда и социализма, придет через большие битвы. Наука, как побеждать интервентов, помещиков и буржуазию, - трудная наука. Здесь очень многому нужно учиться. Скажем, к слову, Никита Егорыч, вот у вас влияние на целый уезд, а ведь, возможно, и таблицы умножения вы не знаете?
- Не знаю, брат, - сказал Вершинин, не поднимая головы. - Не знаю, угадал.
- А таблицу умножения надо знать детьми.
- Таблицу умножения… детьми?! Вот бы мои дети… О-о-о!
И он зарыдал, охватив руками плечи жены.
Туман. Море. Лодки. Пеклеванов говорил:
- Партизаны действуют разрозненно, Никита Егорыч. Будем большевиками - соединим партизан в армию! Дисциплинированную, стойкую!
Берег, по-видимому, близко. Оттуда слышны звуки флейты. Пеклеванов посмотрел вопросительно на Знобова. Знобов сказал:
- А там, на набережной, нищий студент на флейте играет. Сочувствующий, Илья Герасимыч. Тут кругом сочувствующие расставлены. Есть даже из беженцев.
- Кстати о беженцах, - сказал Пеклеванов. - Никита Егорыч, когда вам подвернутся беженцы, не трогайте их.
- Чего?
- Беженцы - лучшие наши помощники, - ответил с легкой улыбкой Пеклеванов. - Они сеют панику. И сеют очень хорошо.
Он сидел на скамейке, положив ногу на ногу, сгорбившись и глядя в дно лодки. Вершинин ему очень нравился, и хотелось долго-долго говорить с ним… Вздохнув, Пеклеванов поднял голову:
- Короткая у нас встреча, Никита Егорыч, ничего не поделаешь. Другие, надо думать, будут длинней?
Взволнованно ответил ему Вершинин:
- Спасибо тебе, Илья Герасимыч, справедливый ты человек, простой. Поговорил я с тобой, и стало у меня на душе светлей. И плечи зазудились, ух, как зудят! К грозе.
Глава вторая
"ЕВГАНЕИ"
- Сашенька, к тебе приходил Обаб. Он только что из деревни, из карательной экспедиции. От нас он пошел искать тебя к коменданту крепости. Нашел?
- Да, да…
- Говорил он с тобой?
- Кажется, да… на пирушке…
"Позвольте, да ведь я тогда, на пирушке, - думал Незеласов, сонно глядя на мать, - у коменданта, не сказал Обабу ни слова! И вообще, был ли он на пирушке? Не помню. Конечно, мы стали терпимыми и, так сказать, привлекаем к защите отечества людей из народа, но все-таки-сын какого-то лавочника Обаба из таежного села, туп, глуп…
Нет, не говорил я с ним, это отлично помню. А теперь принимать его на этой дурацкой квартире? Как я ее ненавижу, ах, как ненавижу! Дешевка, пошлость! А мама довольна, доволен и Семен Семеныч, и Сережа, и даже Варя, хотя у нее превосходный, тонкий вкус… - думал Незеласов, с омерзением глядя на узлы, которые развязывал денщик. - Да, да, квартира! Ха-ха! Логово!"
Раньше здесь, в центре города, был большой цветочный магазин, а теперь, видите ли, живет знаменитый капитан Незеласов, о котором высоко отзываются все - вплоть до союзного командования - и которого из-за этих высоких отзывов не повышают в звании. Зависть, зависть, интриги, боязнь Бонапарта!
Вдоль стен - широкие пустые полки, в углу еще валяются вставленные один в другой цветочные горшки с продырявленными донышками. Сквозь стекла витрины видна улица, за ней - портовые сооружения, железнодорожные постройки, а еще дальше-мол и море. По улице идет толпа, изредка кто-то остановится, посмотрит на витрину тупыми, мертвыми глазами, нервно поправит манишку и затрусит дальше.
Денщик и два артиллериста с бронепоезда продолжали вносить тюки. Надежда Львовна, мать Незеласов а, тщательно и заботливо осмотрев каждый тюк, приказывает побыстрее распаковать его.
Ей помогает Семен Семеныч, отдаленнейший родственник Незеласовых, барин, человек добрейший, но чрезвычайно глупый. Глупость его, пожалуй, пышнее его бороды. Боже мой, что за борода! Когда потом, в тайге, Незеласов вспоминал цветочный магазин, Варю, множество пустых горшков, которые торчали во всех углах магазина, - ему в каждом горшке мерещилась уложенная туда борода Семена Семеныча. Огромнейшая борода не вмещается в горшке, торчит оттуда…
Разумеется, Незеласов любит свою мать, но почему она болтает такие глупости, а Семен Семеныч важно покачивает своей пышной, поразительно русой бородой?
- А народу, Сашенька, все прибывает и прибывает, - говорит, вздыхая, Надежда Львовна, - и все беженцы, все беженцы…
- И все беженцы, беженцы, - подхватывает Семен Семеныч.
- Тише, солдатики, пожалуйста, - снова слышится голос Надежды Львовны. - Это ваза! Ваза есть, а цветов даже и в цветочном магазине нету. - Она считает тюки: - Восемнадцать… двадцать один! Ну, кажется, теперь все. А полочку для книг Сашеньке заказали, Семен Семеныч?
- Заказано.
- Теперь Вареньке ширмы - и полный порядок.
Семен Семеныч надуто, словно обижаясь на то, что кто-то подумает о нем, будто он умен, спешит вставить свою очередную глупость:
- Александр Петрович! Встречаю сегодня городского голову Трофима Ефимовича Преображенского, помните? Бесстрашный! На собственной тройке - от Самары до Омска, а оттуда до самого Красноярска бежал. Тысяча верст! Только в Красноярске на поезд пересел, и то оттого главным образом, что все кони передохли. По-прежнему-весь общительность, сигарой угостил.
- Сигарой? А новостью он вас не угостил, Семен Семеныч? Пеклеванов бежал из тюрьмы и скрылся.
- Кто такой Пеклеванов?
О боже! Капитан схватил тяжелый том словаря и отыскал то слово, на которое он наткнулся вчера. Очень многозначительное слово. Тут есть нечто и от Гвинеи, куда, по-видимому, суждено всем бежать, и ст евангелия, и просто от бессмыслицы, которой так полна наша жизнь!
Он прочел грустно и насмешливо, вслух:
- "Евганеи. Племя, обитавшее в глубокой древности в северо-восточной части Апеннинского полуострова и вытесненное оттуда венетами", И уже нет ни евганеев, нет ни венетов: тех и других вытеснили! Тех и других забыли. Вот и нас с вами, Семен Семеныч, так же вытеснили. И так забудут, что даже в словарь не попадешь, ха-ха!
Семен Семеныч вслушивается: он уважает книги. Надежда Львовна по-прежнему бормочет свое:
- Вот и обедать уже можно вовремя, а значит, и воевать обязаны по порядку. До океана добежали, до самого Тихого! Дальше бежать некуда. Хочешь не хочешь, а воюй. Иначе как же? По улице идешь: теснота, во всех окнах узлы да чемоданы. Теснота! Я как посмотрю, у нас просто счастье, что мы в цветочном магазине поселились. Другие в совершенно неприличных местах живут.
- Именно, - подтвердил Семен Семенович. - Мне вот обещали в одном месте службу. Похвалили: голос, говорят, у вас звучный. Голос действительно, может быть, и звучный, но почему - голос, когда это не опера и не храм, а интендантское управление?
Болтовню "евганеев" прерывает Обаб. Прапорщик входит, и фуражка в его руке дрожит от волнения:
- Я вас сегодня целый день искал, господин капитан. На бронепоезде три раза был. Вследствие приказа начштаба восточного фронта генерала Спасского сего числа назначен в ваше распоряжение для действия против партизан.
- Позвольте, но ведь вы только что усмиряли?
- Пожег, побил, да не всех.
- В тайгу, в леса, в горы? - спрашивает Надежда Львовна, отрываясь от вещей.
Обаб, глядя в лицо Незеласову, отвечает:
- Так точно, в тайгу приказано.
Незеласов даже завизжал от негодования:
- Приказано? Кто приказывает? А вам известно, Обаб, что бежал из тюрьмы Пеклеванов?
- Раз бежал - поймают.
- Кто?
- Наши поймают. А наши не поймают - японцы поймают. А японцы не поймают - американцы поймают. Кто-нибудь да поймает.
- А если не поймают? А если Пеклеванов снова поднимет восстание? Повторяю: кто подавил все восстания рабочих? Я! Мой бронепоезд! В сущности говоря, мне пора командовать гарнизоном, - и в чине полковника, не меньше. А я по-прежнему капитан.
Обаб, многозначительно пожевав губами, вдруг предложил Незеласову отправиться в артиллерийские склады под городом.
Да, да, все решалось на складах!
Над артиллерийскими складами тоже туман. Обаб с неимоверным лязгом раскрыл широкие двери. Длинный склад весь забит пушками. Подмигнув, Обаб сказал Незеласову:
- Пушечки, Александр Петрович, первый сорт. Американские. А снарядов, извольте вглядеться, маловато. По одному боевому комплекту.
- Снаряды на другом складе. Американцы, уже это-то я знаю хорошо, выгрузили очень много снарядов.
- Выгрузили, действительно. Только генерал Сахаров снова их погрузил.
- На пароходы?
- В свои железнодорожные составы, Александр Петрович. Генерал Сахаров сам - против партизан. "Надо стереть их с лица земли, пока не объединились!" У него не то пять, не то восемь этих составов. А может, двенадцать.
Незеласов дрогнувшим голосом спросил:
- Ну зачем генералу Сахарову так много снарядов? Двенадцать составов!
- Сказать по правде, и все пятнадцать наберется.
- Вот я вас и спрашиваю.
- А затем, Александр Петрович, что боится. Военные нонче народ ненадежный. Разгромишь партизан, будешь возвращаться со славой к друзьям, а друзья-то твои тебя снарядами и встретят. - И Обаб тихо добавил: - Начштаба восточного фронта генерал Спасский говорит, что ежели вам последить за генералом Сахаровым, то вы легко дойдете до полковника, Александр Петрович. Очень вам будет к лицу чин полковника! А то выходит вроде подлость: увозит все снаряды в тайгу, и наш бронепоезд остается без снарядов. А если Пеклеванов сызнова поднимется?
Ну конечно, все решилось на складах! Дома, разумеется, не обошлось без красивого жеста! Как же иначе? Евганеи!
Варенька - невеста, значит, надо блеснуть перед ней отвагой, и надо, чтобы она думала, будто под ее влиянием капитан Незеласов увел в тайгу бронепоезд. Варя бывает довольно часто у Спасских. Хотя генеральша, помешанная на котах и кошках, - дура, а генерал Спасский, дядя Вяча, книжки все сшивает, переплетами интересуется… Впрочем, пусть узнают, что Незеласов решил - в тайгу! И даже полезно, если она сболтнет про дерзость Незеласова. Сколько помнится, Бонапарт тоже был дерзок на язык, а если не так, то и черт с ним, с самим Бонапартом: мы будем похлеще!
Началось с речей подрядчика Думкова. Этот белокурый, смазливый господин ухаживает за Варей, и едва ли безнадежно. "Впрочем, дело не в Варе и не в любви, а в звании полковника и в славе! Когда прославимся, таких Варей будут сотни!"
Итак, за вечерним чаем гости - и подрядчик Думков - говорили, что белую армию спасут лишь дружины Святого Креста.
Незеласов со смехом прервал подрядчика:
"Крестоносцы! Пять тысяч верст вы бежали к Тихому океану только затем, чтобы выдумать эти дурацкие дружины Святого Креста".
"А ты что, не бежал? - спросила Варя с негодованием. - Ты что, упал с неба?"
"Варя!" - пыталась успокоить ее Надежда Львовна.
"Нет, Надежда Львовна, я скажу всё!"
"Верно! - сказали в голос юнкер Сережа, подрядчик и даже дурак Семен Семеныч.
"Я знаю, знаю все, что вы скажете. Трус, окопавшийся в тылу, болтун, интриган…"
Незеласов повернулся к Обабу и рыдающим голосом, потрясая кулаками, закричал:
"Прапорщик! Бронепоезд 14–69 - в тайгу!"
"Евганеи, прочь!"
И вот он в тайге.
- Приказ генерала Спасского.
- О чем?
- Сахаровские составы со снарядами все на станции Мукленка.
- Ну?