- Крой его!
- Кончать!..
- И никаких!
Американский солдат слегка сгорбился и боязливо втянул голову в плечи, и от этого его движения еще сильнее захлестнула тела мужиков злоба.
- Жгут, сволочи!
- Распоряжаются!
- Будто у себя!
- Ишь, забрались!
- Просили их!
- Дай ему в морду - и с колокольни!
- Чего там судить? Давно их осудили!
- Просили мы таких хозяев?
- Убить! - пронеслось в толпе. - Убить его, и никаких!
- Васька, не заслоняй. Ненароком и тебя заденем!
Ваську испугать трудно. Американец прижался к нему, и Васька с раздражением спросил у толпы:
- Убить? Убить человека всегда можно. Очень просто. Вон их сколько по нашим деревенским улицам, убитых-то, валяется. А нонче у нас, братцы, счастье. Генерала Сахарова повесили, американцев побили, мост через Мукленку взорвали, бронепоезд четырнадцать - шестьдесят девять в угол загнали! Мы вот пообедаем, самогону выпьем, а тогда, почесть, голой рукой этот бронепоезд заберем. Вот и выходит, что… Надо нам, братцы, упропагандировать эту американскую курву!
От слов Васьки мужики развеселились, захохотали.
Лысый мужик, брызжа слюной, закричал Ваське:
- Да ты хоть прореху-то застегни, Васька!
- Валяй, Вась, запузыривай!
И между собой, на крыше и по настилу, мужики разговаривают:
- Васька любому втемяшит.
- На камне и то слова долбят, а это, какой ни есть, человек.
- Вникай… - сказал важно китаец.
- Лупи!..
- Ты вникай, дурень, тебе же добра хочут.
Американский солдат оглядывал волосатые красно-бронзовые лица мужиков, расстегнутую прореху штанов Васьки, слушал непонятный говор и вежливо мял в улыбке бритое лицо.
Мужики возбужденно ходили вокруг него, передвигая его в толпе, как лист по воде; громко, как глухому, кричали.
Американец, часто мигая, точно от дыма, поднимая кверху голову, улыбался и ничего не понимал.
Окорок закричал американцу во весь голос:
- Ты им там разъясни. Подробно. Нехорошо, мол.
- Зачем нам мешать!
- Против своего брата заставляют идти!
Вершинин степенно сказал:
- Люди вы хорошие, должны понять. Такие же крестьяне, как и мы, скажем, пашете и все такое. Японец, он што, рис жрет, для него по-другому говорить надо!
Окорок тяжело затоптался перед американцем и, приглаживая усы, сказал:
- Мы разбоем не занимаемся, мы порядок наводим. У вас, поди, этого не знают, за морем-то, далеко, да и опять и душа-то у тебя чужой земли…
- Верно: чужой земли человек.
Китаец Син Бин-у подхватил:
- Своя земля в полядок, а? Моя Китая тоже в полядок нада, а?… Твоя полядок нам не нада!
- Верно, верно, китай!
- Тоже - человек чужой земли, а понимает.
Голоса повышались, густели.
Американец беспомощно оглянулся и проговорил:
- I dont understand!
Мужики враз смолкли.
Васька Окорок сказал:
- Не вникат. По-русски-то не знат, бедность!
Мужики несколько отступили от американца.
Вершинин почувствовал смущенье.
- Отправить его в обоз, что тут с ним чертомелиться, - сказал он.
Васька не соглашался, упорно твердя:
- Нет, он должен нас понять! Тут надо слова найти… Эх, кабы книжку с картинкой… С картинкой бы, говорю, черти!
- Да какие там картинки, Васька, - сказала баба в розовом платке. - Были книжки, да ведь русские, а и те покурены.
- Он поймет! Тут только надо книжку… али слово какое… такое, чтоб…
Американец, все припадая на ногу, слегка покачиваясь, стоял. Чуть заметно, как ветерок стога сена, ворошила его лицо тоска.
Син Бин-у лег на землю подле американца и, закрыв ладонью глаза, тянул пронзительно китайскую песню.
- Мука мученическая, - сказал тоскливо Вершинин. - Нету никаких слов!
- Есть, - задумчиво и еще нерешительно, еще не веря, сможет ли достаточно веско проговорить это слово, сказал Васька. - Есть! Есть слово.
Васька радостно взмахнул руками, схватил американца за грудь, подтянул к себе и в упор сказал:
- Ты, парень, слухай!
Васька очень раздельно, все более повышая голос, закричал:
- Ле-е-е-ни-ин… Ленин!..
Это слово гремело над крышей, над настилом, который заполнили партизаны, над площадью. Мужики, бабы, дети подняли головы все вверх, высунулись из шалашей, замерли на конях.
- Ленин!
- Ленин? - тихо, словно не узнавая своего голоса, спросил американец. - Ленин?
Мужики опять собрались, опять задышали хлебом, табаком.
- Ленин, - повторил твердо и громко Васька и как-то нечаянно, словно оступясь, улыбнулся.
Американец вздрогнул всем телом, блеснул глазами и радостно ответил: - That is a boy!
Васька стукнул себя кулаком в грудь и, похлопывая ладонью мужиков по плечам и спинам, прокричал:
- Советская республика!
Американец протянул руки к мужикам, щеки у него запрыгали, и он возбужденно закричал:
- Ура! Нигга! All right!
Мужики радостно захохотали:
- Понимает, стерва.
- Вот сволочь, а!
- А Васька-то, Васька, по-мерикански кроет!
- Васька, ты ихних буржуев-то…
- По матушке!
Сквозь толпу баба в розовом платке притащила снизу, из церкви, громадную икону, объясняя по дороге:
- Вот разве по такой картинке? Она хоть и святая, так и тут святое дело разъясняется.
Васька взял у нее икону и, не задумываясь, весь охваченный восгоргом, сказал:
- Святая? Мы и по святой можем.
Послюнив палец, Васька растирал надпись, чтобы прочесть.
Икона, намалеванная без особого искусства, изображала библейскую легенду: бог, чтобы испытать верность Авраама, велел ему принести в жертву сына своего Исаака. Авраам немедленно повиновался - он положил Исаака на связку дров и занес над ним нож. Бог на облаках с умилением созерцал это жертвоприношение. Икона новая - ее совсем недавно пожертвовал в церковь лавочник Обаб, заказавший ее в городе - за полпуда муки - известному художнику, беженцу, когда-то богатому петербуржцу. Лавочник, слушавший проповеди епископа Макария о крестоносцах и о жертвенности Авраама, решил, что сам он не хуже ветхозаветного Авраама, а сын его, прапорщик Обаб, тоже вроде Исаака. Дай бог, чтоб кончилось тем же, чем кончилась история с Авраамом: там, кажется, господь отвел руку его…
Васька, тыча пальцем в икону, медленно прочел американцу:
- "Авраам приносит в жертву Исаака". Очень хорошо. Слухай! Вот этот, с ножом-то, буржуй. Ишь брюхо-то распустил! Часы б ему с цепочкой на такое брюхо. А вот тут, на бревнах-то, связанный вьюноша - пролетариат лежит. Понял? Пролетариат.
- Пролетариат. Работчи… я… работчи… - показывал жестами американец, - Ауто… I am a worker from Detroyt auto-works.
- Поняли? - закричал всем Васька. - Рабочий он! Насильно его буржуи мобилизовали! - И Васька продолжал: - Смотри. Ну вот, лежит наш пролетариат на бревнах, а буржуй его режет. А вот тут, на облаках, в виде бога, американцы, японцы, англичане, вся эта сволочь империализма сидит и войной распоряжается! Против нас, понял?
- Империализм? - спросил американец. - Империализм долой!
- Верно! Долой.
- Гони их!
Васька с ожесточением швырнул фуражку оземь.
- Империализм с буржуями - к чертям!
Син Бин-у подскочил к американцу и, подтягивая спадающие штаны, торопливо проговорил:
- Русики ресыпубылика-а. Китайси ресыпубылика-а. Мерикансы ресыпубылика-а - пухао. Нипонсы пухао, нада, нада ресыпубылика-а. Крыа-а-сна ресыпубылика нада, нада…
И, оглядевшись кругом, встал на цыпочки и, медленно подымая большой палец кверху, проговорил:
- Шанго.
Вершинин приказал:
- Накормить его. А потом вывести на дорогу и пустить.
Старик конвоир спросил:
- Глаза-то завязать, как поведем? Не приведет сюда?
- Кому глаза завязывать? Никому глаза завязывать не будем: пусть все видят, как мы свою советскую землю защищаем.
И мужики согласились:
- Не выдаст.
А Васька кричал с крыши:
- Упропагандировал! Разъяснить всем можно. Надо только сердце иметь.
И он запел, и молодые парни подхватили:
Табак английский,
Мундир российский,
Погон японский,
Правитель омский…Эх, шарабан мой, американка!
А я, девчонка, да шарлатанка!
Табак скурился,
Мундир сносился,
Погон свалился,
Правитель скрылся…
Эх, шарабан мой, американка!..
Под эту песню Вершинин спустился по настилу вниз, в толпу, через которую вели повеселевшего американца.
- Васька! - крикнул Вершинин вверх. - Сказывают, скачет кто-то, погляди. Не от Мукленки ли? Где они пропали?
Спустился Васька и тихо сказал:
- От Мукленки все нет и нет. А это кто-то другой.
Вершинин посмотрел в бинокль, опустил его и с тревожным видом сказал:
- Матрос Семенов, из города.
- Не от Пеклеванова ли?
- От кого другого ему и ехать? Беспокоюсь я, Васька. Пеклеванов дисциплину потребует, а у нас? Где, скажет, кони? Кого в пушки запрягать?
Поэтому Вершинин разговаривал и радостно, и сдержанно, и грустно. Семенов его хвалил, передавал похвалы Пеклеванова и всего ревкома, а Вершинин, нехотя улыбаясь в бороду, бормотал:
- Зря хвалишь, зря. Вот мост через Мукленку взорвали… жду вестей, а их нету. Речь мужикам не скажешь- ли?
- Можно.
Семенов говорил речь о забастовке в городе, которая уже переросла во всеобщую, о том, что вся РСФСР с напряжением наблюдает за борьбой партизан против интервентов, - говорил он долго, пылко, так пылко, что кожаная потрескавшаяся и порыжевшая куртка на его плечах взмокла и стала черной. А Вершинин все думал о Мукленке, о сахаровских пушках и лошадях. Лошадей все нету и нету. Когда Семенов, окончив речь, весь дрожа от пережитого волнения, спустился к Вершинину, он услышал все то же:
- Ничего от Мукленки нету, беспокоюсь.
- Боишься, не победим?
- Зачем бояться? - ответил Вершинин. - Конечно, может, нас с тобою, Семенов, ухлопают, а мы таки победим. А если сказать по правде, я вот больше всего боюсь того, как мы таЯой страной будем править?
Семенов, вытирая нос рукавом, ответил:
- Научимся, Никита Егорыч.
- Научимся! Ты бы вот ране платок завел, а потом и хвастал. Васька, принеси-ка генеральских платков.
Васька ушел. Вершинин объясняет Семенову:
- Парень хороший, но болтун. Отчего же тебе не страшно, что мост через Мукленку уцелеет?
- Оттого, Никита Егорыч, це страшно, что ревком просит тебя забрать бронепоезд и составы с артиллерийскими снарядами, которые этот бронепоезд конвоирует. - И Семенов тихо говорит: - Все снаряды генерал Сахаров отправил в тайгу, а пушки частично. Ясно? Пушки, оставшиеся в городе, мы можем захватить, а какая в них сила, если нет снарядов? Ясно?
- Ясно-то ясно… - Помолчав, Вершинин спросил:- Ты вот говоришь, научимся. И что же, долго учиться придется?
- Кому?
- Нам с тобой?
- Лет пять.
- Ну?
- Что, мало?
- Нет, не мало. А кто меня это. время кормить будет?
- Народ.
- За что?
- За твои заслуги.
- Да нету их пока, нету! - Вершинин спросил тихо:-На какой день восстание назначено?.
- Сегодня воскресенье. В среду, значит. Ясно? Что же сказать, Никита Егорыч?
Вершинин, помолчав, ответил:
- Как здоровье-то Ильи Герасимыча?
- Здоровье ничего.
- Умный человек. - И, еще немного помолчав, добавил: - Все, что ревком приказывает, сделаем.
Тарантас ускакал. Уехал Семенов. Подбежал Окорок, подал Вершинину пачку носовых платков. Вершинин отмахнулся.
А к Вершинину медленно и боязливо идет мужик с подвязанной щекой.
- Скорее! - закричал Вершинин. - Ты, от Мукленки?
Подбежав и откинув назад голову, словно боясь удара, мужик с перевязанной щекой хрипло прошептал Вершинину:
- А моста-то мы, Никита Егорыч, не взорвали.
- Не взорвали? - стиснув зубы, спросил Вершинин. - А грохот откуда?
- Ребята маловопытные, пробовали, что ли… Я позади шел, кисет искал. Ну, и вышло, что сами себя взорвали. Подбегаю. Кровь да шапки… Один только, Никита Егорыч, я и уцелел.
- Уцелел ли? - спросил Вершинин, стреляя в мужика.
Вершинин со сжатыми кулаками, подергивающимися губами, побелев от гнева, шел вверх по накату к колокольне.
Он дошел до стола, опустился на стул, обхватил голову кулаками и завопил во весь голос:
- Стыд-то какой! Наврали мы с вами, мужики, Илье Герасимычу, нахвастались! А, горе! "Поднимай восстание, Илья Герасимыч, мы снаряды привезем!" Где там снаряды привезем! Бронепоезд в город прорвется.
Он вскочил, рванул кушак, которым привязан язык колокола. Вне себя от бешенства закричал:
- Всем в бой! Набат бью, набат!
Над толпой тревожно, набатно звенел колокол.
Туман стелется над мостом через Мукленку, над насыпью, покрывает поля, подходит к косогору, на котором церковь, занятая штабом партизан.
Вечер. Тихо. Не колеблясь, горит огонек керосиновой лампы. За столом - Вершинин, два рыбака, Син Бин-у, а несколько поодаль - Васька Окорок и Настасьюшка. Вершинин говорит партизанам:
- Туман лег. Поедете морем. Каждый в отдельной лодке. Син Бин-у, проводи их до моря.
Вершинин неподвижно смотрит в стол. Потом, не глядя на партизан, глухо говорит:.
- Скажите Илье Герасимычу: боимся мы, не успеем к среде.
- Где успеть! - говорит рыбак Сумкин. - Я объясню.
- К мосту послал отряды. Да там казаки, пулеметы, дня три, не меньше, будут биться. Опять же и у капитана Незеласова орудия! И тут туман. Того гляди - дождь, грязь… - И он добавил: - Просим Илью Герасимыча, чтоб хоть дня на три отложил восстание. На воскресенье просим назначить.
Он пристально смотрит на партизан:
- А только дойдете ли вы до города?
Опять помолчав, подумав, хрипло говорит:
- Настасья!
- Позвольте мне, Никита Егорыч, - просит Васька Окорок.
- Молчи. Настасья!
К столу подходит Настасья.
- Тоже пойдешь к Илье Герасимычу. Слышала, что говорить? Но чтоб у меня… Белые поймают, жилы вытянут, - молчи.
- Да уж знаю, Никита Егорыч, когда молчать, - ответила Настасьюшка. - Да только малограмотная я…
- Тут не грамота нужна, Настасья, - смелость.
Глава шестая
ГДЕ НАКРАПЫВАЕТ, А ГДЕ ЛЬЕТ
Восемь ворот рынка уставились на широкую набережную, мокрую от мелкого дождя, на который, впрочем. никто и внимания не обращал.
Блестели овощи, телега, глиняная посуда, приказчики играли ситцами в лавках, из трактира несло запахом щей, звенел бубен, и пела цыганка. В чешую рыб ныряло небо, камни домов. Плавники хранили еще нежные цвета моря - сапфирно-золотистые, ярко- желтые и густо-оранжевые.
Китайцы безучастно, как на землю, глядели на груды мяса и пронзительно кричали:
- Покупайло еси?… А-а?
Знобов, избрызганный желтой грязью, пахнущий илом, сидел в лодке у ступенек набережной и говорил матросу Семенову с неудовольствием:
- Наше дело рушить, а? Рушь да рушь, надоело. Когда строить-то будем! Эх, кабы японца грамотного найти!
Матрос Семенов спустил ноги к воде, играя подошвами у бороды волны, спросил:
- На што тебе японца?
У матроса была круглая, гладкая, как яйцо, голова и торчащие грязные уши. Весь он плескался, как море у лодки, - рубаха, широчайшие штаны, гибкие рукава. Плескалась и плыла набережная, город…
"Веселый человек, - подумал Знобов. - Беззаботный".
- Японца я могу. Японца здесь много!
Знобов вышел из лодки, наклонился к матросу и, глядя поверх плеча "на пеструю, как одеяло из лоскутьев, толпу, звенящие вагоны трамваев и бесстрастные голубовато-желтые короткие кофты - курмы китайцев, проговорил шепотом:
- Японца надо особенного, не здешнего. Прокламацию пустить чтоб. Напечатать и расклеить по городу. Получай! Можно и войскам ихним.
Он представил себе желтый листик бумаги, упечатанный непонятными знаками, и ласково улыбнулся.
- Они поймут!
- Трудно такого японца найти.
- Я и то говорю. Не иначе, как только наткнешься.
Матрос привстал на цыпочки. Глянул в толпу.
- Ишь, сколь народу! Может, и есть здесь хороший японец, а как его найдешь!
Знобов вздохнул:
- Найти трудно. А надо.
- Найдем. - И матрос тихо спросил: - К Пеклеванову нам не пора?
- Попозже, когда дождь разойдется. Как там, у Вершинина, насчет дождей?
- Вроде начались.
- Помешают?
- Могут и помешать, если ливни.
- Вот я и говорю: хорошо бы прокламацию. Нам мешают дожди, им - прокламации.
- Так и сравняемся, ха-ха!
- Смешлив ты что-то.
- Время. Со смехом веселее.
- Гм. Им что, тоже веселее?
- Кому?
- Да вон этим, интервентам!
Опрятно одетые канадцы проходили с громким смехом. Молчаливо шли японцы, похожие на вырезанные из брюквы фигурки. Пели шпорами сереброгалунные атамановцы.
В гранит устало упиралось море. Влажный, как пена, ветер, пахнущий рыбой, трепал волосы. В бухте, как цветы, тканные на ситце, пестрели серо-лиловые корабли, белоголовые китайские шхуны, лодки рыбаков.
- Кабак, а не Расея!
Матрос подпрыгнул упруго. Рассмеялся:
- Подожди, мы им холку натрем.
- Пошли? - спросил Знобов.
- Давай, выигрывай ветра. Бейдевинд, ха-ха!
Они подымались в гору Пекинской улицей.
Из дверей домов пахло жареным мясом, чесноком, маслом. Два разносчика, поправляя на плечах кипы материй, туго перетянутых ремнями, глядя на матросов, нагло хохотали.
- И-й, матросики! Чей же океан-то теперь? Японский, американский или все-таки русский?
Прошли молча: конспирация.
Знобов сказал:
- Хохочут, черти! А у меня в брюхе-то как новый дом строют. Да и ухни он! Дал бы нормально по носу, суки!..
Матрос Семенов повел телом под скорлупой рубахи и кашлянул.
- Кому как!
Похоже было - огромный приморский город жил своей привычной жизнью.
Но уже томительная тоска поражений наложила язвы на лица людей, на животных, дома. - Даже на море.
Видно было, как за блестящими стеклами кафе затянутые во френчи офицеры за маленькими столиками пили торопливо, точно укалывая себя рюмками, коньяк. Плечи у них были устало искривлены. Часто опускались на глаза тощие, точно задыхающиеся веки.
Худые, как осиновый хворост, изморенные отступлением лошади, расслабленно хромая, тащили наполненные грязным бельем телеги. Белье эвакуировали из Омска по ошибке вместо снарядов и орудий. И всем казалось, что белье с трупов.