Ели глаза, как раствор мыла, пятна домов, полуразрушенных во время восстания.
И другое, инаколикое, чем всегда, плескалось море.
И по-иному из-за далекой линии горизонта - тонкой и звенящей, как стальная проволока, - задевал крылом по городу зеленый океанский ветер.
Семенов торопливо и немного франтовато козырял.
- Не боишься шпиков-то? - спросил он Знобова.
Знобов думал об японцах и, выбирая западающие глубоко мысли, ответил немного торопливо:
- Сначала боялся, а потом привык. Теперь большевиков ждут, мести боятся, знакомые-то потому и не выдают. - Он ухмыльнулся: - Сколь мы страху человекам нагнали. В десять лет не изживут.
- И сами тоже хватили!
- Да-а!.. У вас арестов нету?
- Троих взяли.
- Да-а… Ты уж Пеклеванову об этом не говори: зачем волновать?
- А он и не взволнуется. Кроме того, у меня ему подбодрение есть.
- Какое?
- Услышишь.
- От Вершинина?
- Нет, городское.
- Ну-у?!
Пеклеванов очинял ножичком карандаш; на стеклах очков остро, как лезвие ножичка, играло солнце и будто очиняло глаза, и они блестели по-новому.
- Вы часто приходите, товарищ Знобов, - сказал Пеклеванов. - Чрезвычайно часто. А, Семенов! Добрались к Вершинину?
- Так точно, добрался.
- И?
Семенов положил потрескавшиеся от ветра и воды пальцы на стол и туго проговорил:
- Народ робить хочет.
- Ну?
- А робить не дают. Объяростели. Гон ют. Мне было неловко, будто невесту богатую уговариваю.
- Понимаю.
Семенов, передавая мысли партизан, продолжал с несвойственным ему напряжением:
- Ждать надоело. Хуже рвоты. Стреляй по поездам, жги, казаков беи… Бронепоезд тут. Японец чисто огонь-не разбират.
- Пройдет.
- Знаем. Кабы не прошло, за что умирать? Мост взорвать хочут.
- Прекрасно. Инициативу нужно. Чудесно!
- Вершинин сказал: "Начинайте восстание, а я приду к сроку".
- Так и сказал?
- Прямо.
- Великолепно! Город ведь готов, да?
Знобов снял фуражку, пригладил волосы, словно показывая, как готов город.
- Обязательно..
- Бейдевинд, ха-ха!
- Что? - спросил Пеклеванов.
- То есть корабль на правильном курсе, товарищ председатель ревкома.
И Семенов продолжал:
- Не знаю, как у вас, товарищ председатель, а у меня такое чувство, что мы в городе не одни.
- Ну, само собой разумеется! Нас - тысячи, десятки тысяч.
- Нет, я в смысле руководства.
- То есть?
"Ага, это и есть приготовленная радость", - подумал Знобов, с любопытством глядя на матроса Семенова. Пеклеванов тоже смотрел на него с не меньшим, чем Знобов, любопытством.
- То есть, Илья Герасимович, есть признаки, что в городе существует второй большевистский центр - так сказать, пар… пара…
- Параллельный?
- Вот-вот!
- А зачем он? - спросил Знобов.
- Один провалится, другой берет восстание в свои руки: чтоб без осечки. Иначе многое непонятно…
- Даже многое? - сказал Пеклеванов, с возрастающим интересом прислушиваясь к словам Семенова. - А именно?
- Ячейки имеются в таких местах, - скажем, в штабе военного округа, - куда доступ членам нашего ревкома невозможен. Ко мне сегодня подошел один служащий из штаба - и день восстания в качестве мандата назвал. Я сначала подумал, что провокатор, а вгляделся - наш. И трое еще…
- Чудесно! Я рад.
Председатель ревкома поцарапал зачесавшийся острый локоть. Кожа у него на щеках нездоровая, как будто не спал всю жизнь, но глубоко где-то хлещет радость, и толчки ее, как ребенок в чреве роженицы, пятнами румянят щеки.
Матрос протянул ему руку, пожал, будто сок выжимая.
- Я тоже рад, Илья Герасимыч.
А Знобов подумал с умилением:
"Вот они, большевики-то! Другой бы разозлился: что это, мол, параллельный центр заводите, не известив, обиделся бы: мол, не доверяете моим способностям, а этот только радуется".
От забот и трудов Пеклеванов в последние дни очень изменился, похудел. "Да и, должно быть, тюремная жизнь откликнулась!" - продолжал думать Знобов, глядя с жалостью на Пеклеванова.
"Хороший ты человек, а начальник… того… хлипкий". И ему захотелось увидеть другого начальника - здорового бритого человека и почему-то с лысиной во всю голову.
На столе валялась большая газета, а на ней хмурый черный хлеб, мелко нарезанные ломтики колбасы, а поодаль, на синем блюдечке, две картошки и подле блюдечка кусочек сахару.
"Птичья еда, - подумал с неудовольствием Знобов. - Может, это от плохой пищи он так похудел? Да и жена тоже. Чем бы помочь?"
Знобов раздвинул руки, точно охватывая стол, и устало зашептал:
- А вы на японца-то прокламацию пустите. Чтоб ему сердце-то насквозь прожечь…
- Напечатаете?
Семенов отозвался:
- А типография штаба округа зачем? Там же существует ячейка… - И он проговорил с усилием: - параллейная!
- Тогда печатайте!
И Пеклеванов передал Семенову написанную утром прокламацию. Семенов взял ее дрожащими от изумления и восторга пальцами.
"Вот это да, революционер! Не нам чета".
Он поднял ногу на порог и сказал:
- Прощай. Предыдущий ты человек, ей-богу, Илья Герасимыч!
Когда Семенов и Знобов вышли, Маша сказала обиженно:
- Предыдущий?! Дурацкое слово.
- Почему?
- Человек прошлого, значит.
- Ну да! Но что здесь обидного? Ведь он имеет в виду, что "предыдущий человек" - это человек предыдущей революции, то есть революции тысяча девятьсот пятого года.
- А я и не поняла!
- Семенов сложноват в речи, но прост в делах и мыслях.
- Пожалуй. А параллельный центр, по-твоему, существует?
- У меня похожая мысль мелькала и раньше. Во всяком случае об этом приятно думать, верно? И, разумеется, не ослаблять работы… Позволь, а это что такое? Откуда?
Пеклеванов, щурясь, наклонился.
У ножки стола, полускрытая вязаной скатертью, стояла бутылка водки.
- Семенов принес. И колбасу.
- Тоже превосходно.
Пеклеванов отрезал кусочек колбасы, выпил водки и, глядя на засиженную мухами стену, сказал:
- Да-а… предыдущий.
Он, весело ухмыльнувшись, достал лист бумаги и, скрипя пером, стал писать инструкцию восставшим военным частям.
Выйдя из переулка на улицу, Знобов увидал у палисадника японского солдата.
Солдат в фуражке с красным околышем и в желтых крагах нес длинную эмалированную миску. У японца был жесткий маленький рот и редкие, как стрекозьи крылышки, усики.
- Обожди-ка! - сказал Знобов, взяв его за рукав.
Японец резко отдернул руку и строго крикнул:
- Ню! Сиво лезишь!
Знобов скривил лицо и передразнил: - Хрю! Чушка ты. К тебе с добром, а ты с хрю-ю! В бога веруешь?
Японец призакрыл глаза и из-под загнутых ресниц оглядел Знобова поперек - от плеча к плечу, потом оглядел сапоги и, заметив на них засохшую желтую грязь, сморщил рот и хрипло сказал:
- Лусика сюполочь. Ню?…
И, прижимая к ребрам миску, неторопливо отошел.
Знобов поглядел на задорно блестевшие бляшки пояса. Сказал с сожалением:
- Дурак ты, милый мой, дурак!
А дождь, холодный почти по-зимнему, стегал да постегивал разгоряченные их лица.
- Японец ушел. В палисаднике стайкой, дружно, словно подбадривая один другого, чиликали воробьишки. Поглядывая на них, Знобов думал об японце. Будь бы их тут несколько, а не один, может быть, и разговорились бы.
- А одинокому не чиликается!
Мелкий ледяной дождь пробивался сквозь туман. Морские волны мельчали. "Ситничек, - думала Настасьюшка, держась за борт лодки, - а гляди-ка, море усмирил. Компас-то есть ли у рыбаков? Как бы нам с курса не сбиться".
Точно отвечая на ее мысли, рыбак Сумкин сказал:
- С курса не собьемся, а вот, кажись, катера японские снуют, это верно. Суши весла, ребятушки! Надо разобраться.
В тумане послышался отдаленный свист. Сумкин привстал и тоже начал насвистывать. Минуту спустя показалась легкая и узкая лодка. Приблизился совсем древний старик, весь укутанный сетями. Помахивая рукой, точно отгоняя комаров, он сказал беззаботно:
- Поворачивай, Сумкин. И другим передай, если есть другие, чтоб поворачивали. Катера через каждые двадцать сажен. Где пробиться?
- Чугункой ей пробиваться, что ли?
- Должно быть, чугункой.
Лодка повернула к устью реки.
По дороге к станции Настасьюшка и Сумкин обогнали китайца Син Бин-у. Китаец, мелко шагая, тащил на спине большой мешок семечек.
- Ты в город, китай?
- Не, - весело отозвался китаец, - моя опять станция посылай. Моя опять капитана Незеласов, его блонепоезда смотреть нада.
- Повесят тебя, - сказал Сумкин, - вот тогда и насмотришься.
- Твоя моя не узнавай, тогда вешать нетю, - по- прежнему весело улыбаясь, ответил китаец. - Твоя моя не знай.
- Ладно, ладно, не узнаем, - отозвалась Настасьюшка. - Ты вот только скажи мне: Никита Егорыч коней получил, чтоб пушки везти?
- Его коней нетю. Его мужикам сказала, что пушки на себе тащить нада.
- Плохо.
- Пылыохо, пылыохо, - все еще весело скаля зубы, проговорил китаец. - Площан!
- Прощай!
Хотя станцию от моря отделяли горы и тайга, морской туман и мелкий дождь здесь такие же, как и на море. Дым из тайги, смешиваясь с туманом, придавал совсем мрачный вид бревенчатым зданиям станции, вагонам бронепоезда и множеству теплушек, возле которых толпились беженцы. Возле составов с длинными платформами, покрытыми брезентом, ходили часовые. Там мелькнул Сии Бин-у. "Должно, снаряды на платформах, - подумала Настасьюшка, - чего их иначе прикрывать?"
Сумкин передал ей узелки, и Настасьюшка попробовала втиснуться в теплушку. Дама в меховом манто спросила у нее:
- Почему это, на какую бы станцию ни пришли наши теплушки, туда непременно явится бронепоезд? И еще вдобавок целые составы снарядов! Вдруг да подойдет Вершинин и начнет взрывать эти снаряды? Мы не только сгорим от таежного пожара, но вдобавок и взорвемся.
Шел, пошатываясь, прапорщик Обаб. "Ой, узнает!" - подумала Настасьюшка со страхом и прикрыла лицо узелками. - У пьяного на знакомых глаз вострый, а он гляди как налакался".
Беженка в манто закричала Обабу:
- Господин прапорщик, что слышно про Вершинина?
- Американцы ухлопали, - ответил пьяным голосом Обаб. - Так в городе и скажите. Ухлопали, мол, Вершинина, конец его безобразию. Сейчас к бронепоезду тело его привезут.
- Мы успеем посмотреть?
- Некогда, некогда.
"Брешет! Брешет же"! - уговаривала себя Настасьюшка.
Ей не хотелось теперь идти в теплушку, но толпа втолкнула ее, и поезд отошел.
А по перрону шел Син Бин-у с корзинкой семечек. Он брал горсть, сыпал ее обратно в корзинку и приговаривал:
- Сипко холоси семечко есть! Покупайла, покупайла.
Опять к нему подошел Никифоров, машинист с бронепоезда; только теперь его сопровождал помощник Шурка. Никифоров, как всегда хмурый и неторопливый, подставил карманы и, как всегда, сказал:
- Сыпь. Два стакана.
- Ды-ыва?… А-а!.. Моя твоя знай ести… Никиполов ести? А-а! Знай! Твоя сильно инстлуксия исполняй ести?
- Инструкция? Вот дам по ряшке, так узнаешь инструкцию! Инструкция есть закон. Понял? А без закона человек до чего доходит? Царя свергает, бестолочь! Сыпь, тебе говорят, два стакана.
Син Бин-у насыпал.
- Дыва, А деньга?
- Чего? - в негодовании спросил Никифоров.
- Деньга давай.
- Патент имеешь?
- Патента? Нетю.
Никифоров замахнулся. Но, несмотря на взмахи его кулака, Син Бин-у тащился за машинистом через всю станцию. Наконец Никифоров крикнул охрану, и тогда китаец отстал. Но тут к нему подбежал Шурка. Китаец протянул ему корзинку. Шурка, глядя неподвижно на китайца, с напряжением думая о своем, тихо сказал:
- Мне семечки, китай, не надо. Не до семечек мне. Ты слушай меня, китай. Не могу я белым служить, не могу! К партизанам хочу.
Китаец с деланным недоумением спросил:
- Кто его, палтизана, есть?
- Не морочь мне голову! Я тебя знаю. И хочу я не бежать, а сдаться партизанам вместе с бронепоездом.
- Блонепоезда капитана есть. Твоя есть помосника масиниста. Твоя сдавать плава нету.
Шурка быстро и страстно заговорил:
- Слушай, китай! Сейчас отправляемся. Туман, пойдем медленно. Что-нибудь на линии устрой… Ну, положи… тушу, там, чтобы кто-то двигался, шевелился… человек, что ли… Согласно инструкции…
Ледяная тоска, недоверие мешали китайцу. Преодолевая эту тоску, китаец вглядывался пытливо в разгоряченное лицо Шурки. Да нет же! Какой он предатель. Сквозь весь окружающий туман и дым душа паренька рвется к свету и ликует. Нет, ему можно довериться.
- Его, масиниста, живи по инстлукции, а?
- Вот-вот, по инструкции! Положите на рельсы тушу. Машинист товарного поезда, увидав тушу, должен остановиться. Он живет пока по товарной инструкции, понял?
- Его нету туша. Его лошадей нету. Его лошадей собрать не можно. Человека положить можно.
- Ну, и человека.
- Меня положить нада, а? Знакомый? Его думай - китайца бандита убила, китайца ему масиниста смотреть нада, а?
- Вот-вот.
Давно уже слышен был голос Никифорова, который звал Шурку на паровоз, а Шурка все еще шептал китайцу:
- Машинист голову высунет, ты его снимай! Пулей. Понял? А я, китай, притворюсь, что не могу вести бронепоезд.
- Шурка!
- Бегу! Китай, понял? Человека-а…
Шурка, щелкая семечки, убежал.
У себя в купе Незеласов встретил прапорщика Обаба очень недовольным взглядом. Что таскаться к телеграфисту, если вести одни и те же? Прапорщик, кажется, пьян? Хуже, - он растерян.
Ворочаясь на диване, Незеласов сказал:
- Неудобно. Неудобно тут лежать. Сколько за войну валялось людей на этом диване, подумать страшно.
- Разрешите доложить.
- Нуте, докладывайте, голубчик.
- Для успокоения взволнованных, господин полковник, распространяю слух, что Вершинин убит и тело его с минуты на минуту будет доставлено в бронепоезд.
- Неглупо. Телеграфная связь с городом восстановлена?
- Так точно.
- Пошлите телеграммы. Шифрованную в контрразведку и нешифрованную - Варе. Текст телеграмм основываю на вашей выдумке. "Имею связь Вершининым точка Вершинин согласился указать местонахождение Пеклеванова".
- Да это же неправда, господин полковник!
- Ложь?
- Так точно, ложь.
Незеласов посмотрел в потолок, сел, закурил и сказал мечтательно:
- А какое удовольствие распустить косу или заплести косу своей невесте!
- Теперь ведь они стригутся! - воскликнул Обаб с ужасом.
- Именно, именно стригутся. - И, стуча кулаками по столику, Незеласов крикнул: - Поймать мне какого-нибудь мужика! Это все для той же цели, которая обозначена в телеграмме.
Выдумка Обаба казалась Незеласову очень удачной, а выдумка относительно Пеклеванова - еше удачнее. Город болтлив вообще, а в эти дни, объятый страхом, стал болтливым вдесятеро. Слух о предательстве Вершинина окажется чрезвычайно полезным. Сторонники Пеклеванова не будут столь ретивыми, как прежде, и Незеласов выиграет время. Вершинина он вызовет к рельсам, к бронепоезду, разгонит его шайки артиллерийским огнем, мужики обвинят своего вожака и выдадут. Главное, не дать партизанам подобраться к платформам со снарядами. Да, да, они могут их взорвать.
- На платформы со снарядами поставить пулеметы!
- Осмелюсь доложить, господин капитан…
- Обаб, вы понизили меня в чине, ха-ха!
- …господин полковник, пулеметов у нас мало, и нельзя ослаблять бронепоезд.
- Того более нельзя, чтобы партизаны взорвали поезда со снарядами.
Незеласов с наслаждением наблюдал, как солдаты ставили пулеметы на платформы. Подбежал Обаб.
- Готовы, господин полковник!
- Пулеметы? Где же они готовы?
- Мужики, партизаны.
Солдаты подвели трех мужиков. Один из мужиков, волосатый, бородатый, басистый, похожий на дьякона, бросился в испуге к ногам Незеласова. Двое других держали себя спокойно, и Незеласов сказал, указывая на них Обабу:
- Этих расстрелять, а этому идти со мной.
И он увел с собой бородатого мужика. Поглядев задумчиво вслед капитану, Обаб достал портсигар, взял папироску, постучал ею о крышку и сказал со вздохом мужикам:
- Ох, и надоели вы мне! Которых уже стреляю - не помню.
В купе перед Незеласовым, бестолково хлопая глазами, стоял волосатый и благообразный мужик. Незеласов переспросил:
- Ну, понял?
- Никак нет, ваше благородие.
Вошел, застегивая кобуру, Обаб. Незеласов, с раздражением глядя на мужика, повторил:
- Ты придешь к Вершинину и скажешь: "Во саду ли калина!" Он тебе ответит: "Во саду ли малина!" После этого ты объясни, что Незеласов торопит его. Пусть скорее скажет тебе, где находится Пеклеванов. Понятно?
- Никак нет!
Мужик по-прежнему бестолково хлопал глазами.
- Ты, никак, села Покровского? - расстегивая кобуру, строго спросил Обаб.
- Покровского.
- Меня знаешь?
- Вроде не признаю, ваше благородие.
- Обаб.
- Лавочника Обаба сынок?
- Купца. Так вот, пойми, дурья голова. Вершинин мне вас выдал, и я сжег село. Понятно?
- О, господи!
- Вершинин - предатель. Понятно?
- Так точно, о господи!
Обаб высунулся в окно и сказал часовому:
- Мужика выпустить на волю. У вас есть привычка выпустить да стрелять вслед. Так скажи, чтоб такого не было.
Бородатый мужик ошалело побежал по перрону. Глядя ему вслед, офицеры, смеясь, переглянулись.
- Правде не верят, - сказал Незеласов, - а ложь всегда убедительна. Конечно, такая ложь не ахти хитрая, но все же интрига.
Он возбужденно потоптался, взял портсигар Обаба, раскрыл его, закрыл, затем схватил бронзового божка, постучал по нему портсигаром. Лицо его горело, он весь дрожал.
- Вершинин, узнав, что его подозревают в предательстве, должен, по-моему, атаковать наиболее важный пункт. Какой же пункт наиболее важен, по его мнению?… Мукленка! То есть мост через Мукленку. Этот мост он пытался взорвать, ему не удалось, и сейчас он направит туда все свои силы, сам будет там находиться, подтянет артиллерию, захваченную у генерала Сахарова. К счастью, у Вершинина не так много артиллерийских снарядов, и пушки его будут стрелять недолго. Как вы относитесь к моим размышлениям.
Обаб?
Они правильные, господин полковник.
- Тогда командуйте - бронепоезду к мосту через Мукленку.
- А составы со снарядами, господин полковник?
- Следом за нами.
Обаб замялся.
- Что?
- Туман. Опасно. Пожалуй, лучше составы не трогать.