Тупые, как носок американского сапога, мысли Обаба разошлись в стороны. Он отстал, вернулся к себе, взял папироску и тут, не куря еще, начал плевать, сначала на пол, потом в закрытое окно, в стены и на одеяло, и когда во рту пересохло, сел на кровать и мутно воззрился на мокрый живой сверточек, пищавший на полу.
- Глиста!.. А туда же - предчувствует!..
Вот тогда-то Миша снова подошел к Вершинину и сказал:
- Никита Егорыч, прошу выслушать меня еще раз. Мы давно уже с китайцем говорим. - И Миша повторил: - Китаец, будучи на станции, узнал: машинист в бронепоезде новый, перед тем работал на товаро-пассажирских поездах.
- Да ты быстрей!
- Так вот, по железнодорожной инструкции для товаро-пассажирских поездов, машинист обязан остановить поезд, если он увидит на рельсах какую- нибудь мертвую тушу.
- Это если издалека? А если вблизи?
- Если близко? Он должен поезд разогнать, дабы ее перерезать с безопасностью, а затем поезд остановить и составить акт!
- Акт? Хи-хи! Да, им теперь до актов, жди!
- Нет, он остановит! Машинист у них тупица…
- Да ни в жизнь не остановит!
- Обожди, Васька, - сказал решительно Вершинин. - Слушай, Миша, внимательно меня. А если на рельсах лежит труп? Слушайте и вы, мужики! У них, у бронепоезда, закон старый. Они под старым законом ходят. Ну так вот, по старому закону полагается… что если кто из машинистов труп увидит на рельсах, то должен остановить поезд… И вот… Кто пойдет, товарищи, на рельсы, чтобы… Пущай знает: страху много… Бронепоезд разогнан! А все равно нам подыхать. Но только, по-моему, успеет машинист остановить. А как только остановится, голову высунет посмотреть, - я машинисту тому, как белке, в глаз пулю. А вернее, что остановится, не разрезать ему человека. Ну, товарищи…
После молчания мужики заговорили:
- Зарежет!
- А пошто ему не зарезать? Кого ему жалко?
- Товарищи!
- Сам ложись!..
- Сам? Ну, я-то лягу.
- Не пускай Никиту Егорыча!
- А кто же? Кто же, как не я?
Васька Окорок, оттолкнув Вершинина от насыпи, отбросил винтовку…
Здесь все разом почему-то оглянулись. Над лесом тонко стлался дымок, похожий на туман, но гуще.
- Идет! - сказал Окорок.
Мужики повторили:
- Идет!
- Товарищи! - звенел Окорок. - Остановить надо!..
Мужики добежали до насыпи. Легли на шпалы. Вставили обоймы. Приготовились.
Тихо стонали рельсы - шел бронепоезд.
Кто-то тихо сказал;
- Перережет - и всё. Стрелять не будет даже зря!
И вдруг, почувствовав это, тихо сползли все в кустарники, опять обнажив насыпь.
Дым густел, его рвал ветер, но он упорно полз над лесом.
- Идет!.. Идет!.. - с криком бежали к Вершинину мужики.
Вершинин и весь штаб, мокрые, молча лежали в кустарниках. Васька Окорок злобно бил кулаком по земле. Китаец сидел на корточках и срывал траву.
- Товарищи! - закричал Вершинин. - Что же это-о?!
Мужики молчали.
Васька полез на насыпь.
- Куда? - крикнул Вершинин.
Васька злобно огрызнулся:
- А ну вас к…! Стервы…
И, вытянув руки вдоль тела, лег поперек рельсов.
Уже дышали, гукая, деревья, и, как пена, над ними оторвался и прыгал по верхушкам желто-багровый дым.
Васька повернулся вниз животом. Смолисто пахли шпалы. Васька насыпал на шпалу горсть песка и лег на него щекой. Песок был теплый и крупный.
Неразборчиво, как ветер по листве, говорили в кустах мужики. Гудели в лесу рельсы…
Васька поднял голову и тихо бросил в кусты:
- Самогонки нету?… Горит!..
Палевобородый мужик на четвереньках приполз с ковшом самогонки. Васька выпил и положил ковш рядом.
Потом поднял голову и, стряхивая рукой со щек песок, посмотрел: голубые гудели деревья, голубые звенели рельсы.
Приподнялся на локтях. Лицо стянулось в одну желтую морщину, глаза - как две алые слезы…
- Не могу-у!.. Душд-а!..
Мужики молчали.
- Все это понятно, Никита Егорыч, - говорил тихо Миша-студент. - Васька не верит в тупость машиниста, а Син Бин-у верит. Он даже с помощником машиниста сговорился, Никита Егорыч.
- А если набрехал ему этот помощник? Нет, лучше я сам…"
Вершинин вскочил. И сразу же раздаются обращенные к нему голоса партизан:
- Зарежет!
- Не то страшно, что зарежет, а страшно одному лежать!
- Позволь всем миром лечь, Никита Егорыч!
- Обчество не допустит, - сказал старик партизан Вершинину. - Тебе нельзя. Лучше все ляжем вместе.
Китаец откинул винтовку и пополз вверх по насыпи.
- Куда? - спросил Вершинин.
Син Бин-у, не оборачиваяь, сказал:
- Сыкуучна-а!.. Васика!
И лег с Васькой рядом.
Морщилось, темнело, как осенний лист, желтое лицо. Рельс плакал. Человек ли отползал вниз по откосу, кусты ли кого принимали, - не знал, не видел Син Бин-у…
- Не могу-у!.. Братани-и!.. - выл Васька, отползая вниз.
- Ничего, Васька, - сказал ему Миша-студент. - Тут ведь дело не в трусости, а в отсутствии уверенности в действии машиниста. По-моему…
- Молчи ты! - крикнул Вершинин. - Муку какую народ принимает, а он с объяснениями. Объясняться будем потом, когда выживем.
Слюнявилась трава, слюнявилось небо…
Син Бин-у был один.
Плоская голова китайца пощупала шпалы, оторвалась от них и, качаясь, поднялась над рельсами… Оглянулась…
Подняли кусты молчаливые мужицкие головы со ждущими голодными глазами.
Син Бин-у лег.
И еще потянулась вверх голова его, и еще несколько сот голов зашевелили кустами и взглянули на него.
Китаец опять лег.
Корявый палевобородый мужичонка крикнул ему:
- Ковш тот брось суды, манза!.. Да и ливорвер- то бы оставил. Куда тебе ево?… Ей!.. А мне сгодится!..
Син Бин-у вынул револьвер, не поднимая головы, махнул рукой, будто желая кинуть в кусты, и вдруг выстрелил себе в затылок.
Тело китайца тесно прижалось к рельсам.
Сосны выкинули бронепоезд. Был он серый, квадратный, и злобно-багрово блестели зрачки паровоза. Серой плесенью подернулось небо; как голубое сукно были деревья…
И труп китайца Син Бин-у, плотно прижавшийся к земле, слушал гулкий перезвон рельсов…
Шурка - помощник машиниста - напряженно прилип к смотровой щели. Машинист Никифоров, с раздражением глядя на его круглые, побелевшие от страха щеки, спрашивал:
- Чего видишь? На пути чисто али есть кто?
- Вроде бы конь… али теленок, господин машинист. - Он отрывается от щели и быстро говорит: - Человек! Лежит на рельсах и руками машет. Раненый, должно.
- Прибавь ходу!
- Как прибавь ходу, господин машинист? По инструкции…
- А я тебе, Шурка, говорю, прибавь ходу! А если боишься его перерезать, так я его из пулемета пристрелю…
Машинист Никифоров поднимается по лесенке кверху, где в будке над паровозом - пулемет.
- Не сметь!
Шурка хватает за ремень машиниста. Тот с размаху бьет его по лицу. Шурка отшатнулся, но ремня не выпустил.
Он схватил гаечный ключ и, угрожая им машинисту, повторил:
- Не сметь!
Тупо соображающий машинист наконец обиделся всерьез.
- Убью, мерзавец!
- Останавливай машину!
- Вот я тебе покажу - останавливай! - И ударил его наотмашь.
Шурка, почти в беспамятстве, отброшен к дверям. Но, быстро опомнившись и схватившись руками за голову, он истошно кричит:
- Убили-и!..
- Кого убили? Где убили? - растерянно бормочет машинист.
- Посмотри! Человека зарезал, сволочь!
Машинист Никифоров растерян. Шурка хватает его за ворот, тащит к дверям, с трудом открывает их.
- Смотри!
Выстрел. Другой.
Машинист Никифоров закрывает двери и падает.
Бронепоезд все еще движется.
Шурка тяжело ранен. Однако, собрав последние силы, он подползает к рычагу.
Паровоз дернулся. Замер.
- Крышка, - сказал Обаб. - Крышка, господин полковник. Уж я мужиков знаю.
- Что, что? Чья крышка хлопнула?
- Наша.
- Послушайте, - сказал Незеласов, потянув Обаба за рукав.
Обаб повернулся, поспешно убирая спину, как убирают рваную подкладку платья.
- Стреляют? Партизаны?
- Послушайте!..
Веки у Обаба были вздутые и влажные от духоты, и мутно и обтрепанно глядели глаза, похожие на прорехи в. платье.
- Но нет мне разве места… среди людей, Обаб?… Поймите… я письмо хочу… получить. Из дому, ну!..
Обаб сипло сказал:
- Спать надо, отстаньте!
- Я хочу… получить из дому… А мне не пишут!.. Я ничего не знаю. Напишите хоть вы мне его, прапорщик!.. - Незеласов стыдливо хихикнул:-А… незаметно этак, бывает… а…
Обаб вскочил, натянул дрожащими руками большие сапоги, а затем хрипло закричал:
- Вы мне по службе, да! А так мне говорить не смей! У меня у самого… в Барнаульском уезде… невеста!.. - Прапорщик вытянулся, как на параде. - Орудия, может, не чищены? Может, приказать? Солдаты пьяны, а тут ты… Не имеешь права… - Он замахал руками и, подбирая живот, говорил: - Какое до тебя мне дело? Не желаю я жалеть тебя, не желаю!
- Тоска, прапорщик… А вы… все-таки… человек!
- Жизнёнка твоя паршивая. Сам паршивый… Ишь, ласки захотел!
- Вы поймите… Обаб.
- Не по службе!
- Я прошу…
Прапорщик закричал:
- Не хо-очу-у!..
И он повторил несколько раз это слово, и с каждым повторением оно теряло свою окраску; из горла вырывалось что-то огромное, хриплое и страшное, похожее на бегущую армию:
- О-о-а-е-ггты!..
Они, не слушая друг друга, исступленно кричали, до хрипоты, до того, пока не высох голос.
Полковник устало сел на койку и, взяв щенка на колени, сказал с горечью;
- Я думал… вы, Обаб, - камень. А тут - леденец… в жару распустился!
Обаб распахнул окно и, подскочив к полковнику, резко схватил щенка за гривку.
Незеласов повис у него на руке и закричал:
- Не сметь!.. Не сметь бросать!
Щенок завизжал.
- Ну-у!.. - густо и жалобно протянул Обаб. - Пу-у-сти-и!
- Не пущу, я тебе говорю!..
- Пу-усти-и!
- Бро-ось!.. Я!..
Обаб убрал руку и, словно намеренно тяжело ступая, вышел.
Щенок тихо взвизгивал, неуверенно перебирал серыми лапками по полу, по серому одеялу. Похож на мокрое ползущее пятно.
- Вот бедный, - проговорил Незеласов, и вдруг в горле у него заклокотало, в носу ощутилась вязкая сырость; он заплакал.
Мужики сняли шапки, перекрестились, за упокой. - Окапывайся теперь! - сказал им Вершинин. - Бронепоезд остановили, но огня из него жди много. И мужики побежали окапываться. Вершинин, чуть сутулясь, шел вместе с Васькой вдоль окопов.
Так он вышел к повороту, откуда виден мост через Мукленку.
- Никита Егорыч, позволь загладить… первым в бронепоезд вступить!
Не отвечая, Вершинин поднялся кверху и, крепко поставив, будто пришив, ноги между шпал на землю, долго глядел в даль блестящих стальных полос на запад.
- Чего ты? - спросил Окорок.
Вершинин отвернулся и, спускаясь с насыпи, хмуро спросил:
- Будут после нас люди хорошо жить?
- Ну? - отозвался Васька.
- Вот и всё.
Васька развел пальцами и сказал с удовольствием:
- Это их дело. Я думаю, хорошо обязаны жить, стервы!
Подбежали мужики, - четверо, - и закричали в голос:
- Никита Егорыч, коней достали!
- Сичас пушки поволокут!
- Теперь мы им покажем!
Вершинин сказал:
- Кричи тетеря, да не теперя.
Глава восьмая
АТАКА
Бритый коротконогий человек лег грудью на стол, - похоже, что ноги его не держат, - и хрипло говорил:
- Нельзя так, товарищ Пеклеванов: ваш ревком совершенно не считается с мнением Совета союзов. Выступление преждевременно.
- В вашем Совете союзов - меньшевики преимущественно, - сказал Пеклеванов, - а нам с их мнением считаться не расчет. Забастовка почти всеобщая? Почти. При чем же тут - преждевременно?
Один из сидевших в углу рабочий сказал желчно:
- Японцы объявили о сохранении ими нейтрали-" тета. Не будем же мы ждать, когда они на острова уберутся! Власть должна быть в наших руках, тогда они скорее уйдут.
Коротконогий человек доказывал:
- Совет союзов, товарищи, зла не желает, можно бы обождать.
- Когда японцы выдвинут еще кого-нибудь.
- Ждали достаточно!
Собрание волновалось. Пеклеванов, отхлебывая чай, успокаивал:
- А вы, тише, товарищи.
Коротконогий представитель Совета союзов протестовал:
- Вы не считаетесь с моментом. Правда, крестьяне настроены фанатично, но… Вы уже послали агитаторов по уезду, крестьяне идут на город, японцы нейтралитетствуют… Правда!.. Вершинин пусть даже бронепоезд задержит, и все же восстания у нас не будет.
- Покажите ему!
- Это демагогия!..
- Прошу слова!
Коротконогий, урвав минуту затишья, тихо сказал Пеклеванову:
- За вами следят. Осторожнее… И матроса Семенова напрасно в уезд командировали.
- А что?
- Взболтанный человек: бог знает, чего может иаговорить! Надо людей сейчас осмотрительно выбирать.
- Мужиков он знает хорошо, - сказал Пеклеванов.
- Мужиков никто не знает. Человек он воздушный, а воздушность на них, правда, действует. Все же… На митинг поедете?
- Куда?
- В депо. Рабочие хотят вас видеть. А без вас они выступать не хотят. Не верят они словам, человека увидеть хотят. Следят… контрразведка… Расстреляют при поимке, - а видеть хотят. Дескать, с нами ли?
Напрасно затеваете восстание и вообще атаку. Опасно, - сказал коротконогий задумчиво.
- Восстание вообще опасная штука. Безопасных восстаний не бывает. Большое спасибо за знакомство с Вершининым. Из него вырос превосходный партизанский вожак.
Отойдя от коротконогого, Пеклеванов отыскал Знобова и сказал ему слегка приглушенно:
- Знобов! Вдруг почему-либо… восстание, всякое бывает… если почему-либо я с Вершининым скоро не встречусь, скажите ему: ревком постановил, - только мы восстановим связь с Москвой - Вершинин поедет в первой же дальневосточной делегации к Ленину. Как приятно сказать: Москва, Ленин! По совести говоря, мне тоже очень бы хотелось побывать в Москве…
Когда члены ревкома и представители профсоюзов ушли, Пеклеванов сказал, глядя в окно:
- Конечно, море здесь прекрасно, но все же Москва мне кажется еще прекрасней. Да и что, действительно, прекраснее московской осени? Особенно при открытии театрального сезона… К концу афиши - там, где название типографии, - прилип мокрый осенний лист, ветер свистит и не может его оторвать, ты подходишь…
- В городе очень тревожно, Илья. Опять расклеены афиши. Всюду обещают огромные деньги за тебя…
- Не волнуйся, Маша. Обойдется. Опять дождь идет. У меня горло заложило и третий день насморк. А вот платки носовые китайцы делать не умеют. Не платок, а солнце в океан уходит. Платок должен быть скромный.
- Каждый час ареста жду. Пошла булки покупать, а против нашего дома - японец с корзинкой бумажных цветов. А одет - словно не бумажные цветы, а шелк продает.
- Значит, шпик. Ну, ну… шпиков много, авось не поймают… Ты не волнуйся, Машенька! Сердце у тебя слабое, но ты себя держи.
- Я держу себя, Илья, но, ты знаешь, физически… А у тебя вот на столе важные бумаги и еще револьвер выложил.
Кладя револьвер в карман, Пеклеванов сказал:
- Револьвер бы, действительно, надо спрятать. Но как ты ни слаба физически, Машенька, я тебе должен сказать… Одного нашего товарища…
- Что - одного товарища? Что такое случилось?
- Страшное, бесчеловечное преступление. Мне принес эту весть Знобов. Сергея Лазо японцы сожгли в паровозной топке.
- Боже!..
Прислушиваясь к стуку извозчичьей пролетки, она крикнула:
- А теперь - за тобой?!
- Ничего, ничего. Это - Семенов. Он всегда шикарно ездит, изображает гуляку.
Через кустарник виднелась соломенная шляпа Семенова и усы, желтоватые, подстриженные, похожие на зубную щеточку; фыркала лошадь.
Жена Пеклеванова плакала. У нее были красивые губы и очень румяное лицо. Слезы на нем не нужны, неприятно их видеть на розовых щеках и мягком подбородке.
- Измотал ты меня. Каждый день жду - арестуют… Бог знает… Хоть бы одно!.. Не ходи!..
Она бегала по комнате, потом подскочила к двери и ухватилась за ручку, просила:
- Не пущу… Кто мне потом тебя возвратит, когда расстреляют? Ревком? Наплевать мне на них всех.
- Ждет Семенов.
- Мерзавец он - и больше никто. Не пущу, тебе говорят, не хочу! Ну-у?…
Пеклеванов оглянулся, подошел к двери. Жена изогнулась туловищем, как тесина под ветром: на согнутой руке, под мокрой кожей, натянулись сухожилия.
Пеклеванов смущенно отошел к окну.
- Не понимаю я вас!..
- Не любишь ты никого… Ни меня" ни себя Илья! Не ходи!..
Семенов хрипло проговорил с пролетки:
- Купец, Василий Максимыч, скоро? А то стемнеет, магазины запрут.
Пеклеванов тихо сказал:
- Позор, Маня. Что мне, как Подколесину, в окошко выпрыгнуть? Не могу же я отказаться: струсил, скажут.
- На смерть ведь. Не пущу.
Пеклеванов пригладил волосы:
- Придется.
Пошарив в карманах короткополого пиджака и криво улыбаясь, стал залезать на подоконник.
- Ерунда какая… Нельзя же так…
Партизан, посланный Вершининым вдогонку Настасьюшке, нашел ее возле базара. Он сказал, что ищет Пеклеванова с раннего утра, что разговоров о Пеклеванове много, что город бастует, что забастовку ведет Пеклеванов, а где он сам, бог его знает! И добавил:
- Старичок тут один нашелся, богобоязненный, обещал довести. Я пойду, Настасьюшка, а ты жди.
- Подожду, - сказала Настасьюшка. - Я на возу, мне не страшно.
Накрапывал дождь, воздух был мутный, и где-то за набережной мутно било море. Настасьюшка, накрывшись зипуном, зябко дремала.
Прошел японец с цветами и пытливо смотрел на воз, затем - какая-то пожилая женщина в сапогах, с полушубком в руке. Она сунула руку в воз и спросила:
- Чем торгуешь?
- А распродалась, - ответила вяло Настасьюшка.
Быстро, будто во сне, мимо воза в сопровождении партизана, посланного Вершининым, прошла молодая женщина. Она шепнула:
- К Илье Герасимычу вам, Настасьюшка, не пробраться… Следят… Я его жена… Уходите и вы!
И она скрылась в толпе.
Настасьюшка огляделась, соскочила с воза и бросилась к набережной, к морю! Все легче.
В депо Пеклеванову не удалось пробраться. Он выступил на судостроительном и вернулся как раз в то время, когда жена его пришла с базара.
- Что, действительно жена Вершинина в городе? Ты ее видела, Маша?
- Да. Но поопасалась привести. Следом опять японец с корзиной бумажных цветов.
- Тут всюду шпики, - сказал Пеклеванов, думая в то же время о деповских рабочих, среди которых влияние меньшевиков всего заметней, - и, однако, мне надо поскорее в депо.
- Я ужасно волнуюсь за тебя, Илья! По городу вновь расклеены афиши. За твою голову уже обещают не тридцать, а двести пятьдесят тысяч.