- Оставить их на станции? А вдруг партизаны, упаси господи, перережут сообщение, и мы почему- либо останемся без снарядов? Нам в город без снарядов возвращаться нельзя! Не всякий признает меня диктатором. А со снарядами - всякий. Обаб, опомнитесь. Я представлю вас к "Георгию". Вы - поручик Обаб! Капитан! Я понимаю вас, вы предлагаете мне оставить снаряды поблизости от той земли, которая пожалована мне дальневосточным правительством и которую я захватил вдобавок сам. Я говорю об имении генерала Сахарова. Я бы с удовольствием погулял по этой своей земле, но-город есть город, море есть море, и какая слава без моря? Я прорвусь к морю! И всех, отказавшихся мне подчиниться, - к стенке, к стенке!.. Я-диктатор! Я спасаю Россию!.. Я!..
Незеласов схватился за голову, пошатнулся. Обаб подхватил его, усадил на диван. "А он припадочный вдобавок!"
- Сейчас схлынет, господин полковник.
Обаб дал воды. Незеласов, глотая воду, говорил упавшим голосом:
- Есть же, кроме этих вонючих, облупившихся стен, тупых лиц артиллеристов, есть же, кроме водки, разврата, - другой, светлый, спокойный, радостный мир? И если он есть, то где же он? Почему все вокруг меня мрачно, однообразно, серо, страшно, почему даже кровь кажется серой?
Он высунулся в окно.
- Ух, нехорошо! Обаб, видите, китаец сидит?
Снял кольцо.
- Кокаину! - Он закрыл глаза. - Жду, жду…"Жду спокойствия, отдыха, хотя бы немного.
На перроне станции, возле корзины с семечками, все еще сидел китаец.
Теплушки подбрасывало, дергало, мотало, ко все же они двигались довольно быстро.
Ах, кабы не эти страшные мысли о муже, как было бы все отлично! Ее утешало то, что беженцы врали все время. Наверное, и об убийстве Вершинина тоже соврали.
Особенно усердно врала седенькая длинноносая старушка в широкой шляпке с вуалью. Настасьюшка, чувствуя к старушке возрастающую нежность, глядела на нее ласково, раскрыв рот, а старушка, блестя глазами, разрумянившись, тараторила без умолку. Москву, оказывается, уже давно заняли восставшие военспецы, в Крыму - опять союзники с Врангелем вместе, а Украина снова в руках Петлюры.
Поезд вдруг остановился.
Высокий железнодорожник, распахнув двери, весело сказал беженцам:
- Дальше не пойдем.
- Вершинин?!
- Вершинин не Вершинин, а опять бронепоезд пропускаем.
- Но ведь пропустите же его когда-нибудь?
- Ничего не известно! Кабы только один бронепоезд, а тут еще составы со снарядами. Начнут взрываться, всех разнесут! Велено вам, господа, если хотите в город, идти вон той Дорогой.
Долго шли проселком среди бесконечных и мокрых берез. Дождь усиливался. На рассвете они вышли к реке. Старушка в широкой шляпке с валью попробовала рукой воду.
- Боже мой, как она холодна!
- Осень, матушка.
- Не могу вброд, Григорий Петрович, - сказала старушка своему брату, который помогал ей нести чемодан. - Да и у тебя ревматизм.
Тогда Настасьюшка, приподняв юбки, вошла в воду.
- Ну, господи, благослови!
Беженцы, подумав, что она знает брод, и боясь, чтобы она не исчезла, дружной толпой, визжа и бранясь, пошли за ней.
Вышли на тракт. Рек больше не предвиделось, и беженцы разбрелись. Мужик, везший в город на базар морковь, согласился подвезти Настасьюшку.
- Я тебя через полчаса доставлю в полном порядке, - сказал мужик. - Ты откуда?
- Дальняя, - ответила Настасьюшка.
- Вижу, что дальняя: напугана. Чем дальше живет от города человек, тем он, скажу тебе, напуганней.
И возница, накрывшись армяком, задремал.
Но вот конь шарахнулся, возница проснулся, схватил вожжи.
В тумане мутно вырисовывались здания города. А может быть, и не город? Возница, накрывшись армяком, дремал. Но вот лошадь снова шарахнулась, возница подобрал вожжи, поднял голову и перекрестился.
Из тумана навстречу телеге вышел полуповаленный телеграфный столб, на котором, почти касаясь ногами земли, медленно раскачивался повешенный.
- Ах ты, господи!
Настасьюшка соскочила. На белой картонке, свисающей с тощей и длинной шеи, надпись:
"Шпион и партизан!"
Это - тот самый мужик, которого послал Вершинин к Пеклеванову. "Как его зовут-то, владычица?" - смятенно думала Настасьюшка. И никак не могла вспомнить имени и фамилии мужика, и ей было оттого невыносимо страшно.
Глава седьмая
К НАСЫПИ!
К насыпи давно пора подкатить пушки и ударить по бронепоезду, как только он покажется.
Но пушек нет, лошадей, сколько ни отправляешь туда - все мало, артиллеристы, посланные с лошадьми, будто в воду канули. Слава богу, что бронепоезд где-то замешкался!
- Никита Егорыч, а когда пушки пригонят, куда их ставить?
- Все пушки к мосту, к Мукленке!
- Отсюда тоже здорово ударим: место видное.
- Не митинговать, - подчиняться!
- Да как же не митинговать, когда - митинг?
И верно, торопились к насыпи, а лишь только она показалась вдали, вслушались - гула нет, вроде и торопиться некуда, то сам по себе начался митинг. Какой-то низенький старикашка спросил, кто больше всех рвется к мужицкой земле - японец, белогвардеец или американец?
- А кто бы то ни было, гони!
- Гони всех, мужики!
- Позвольте, граждане, поинтересоваться, а как с землей в Расеи? Под Москвой, скажем?
- А это тебе не Расея?
- Прошу слова, граждане!
- Будя, к насыпи!
- Поговорили, хватит!
- Не давай землю японцу, Никита Егорыч!
- А я и не дам. Но и ты, мир, поддержи. Особенно нонча!
Партизаны митинговали.
Лицо Васьки Окорока, рыжее, как подсолнечник, буйно металось в толпе, и потрескавшиеся от жары губы шептали:
- На-ароду-то… Народу-то мильёны, товарищи!..
Высокий, мясистый, похожий на вздыбленную лошадь, Никита Вершинин орал с пня:
- Главна: не давай-й!.. Придет суда скора армия советская, а ты не давай… старик!..
Как рыба, попавшая в невод, туго бросается в мотню, так кинулись все на одно слово:
- Не-е да-а-авай!!
И казалось, вот-вот обрушится это извечно крепкое слово, переломится, и появится что-то непонятное, злобное, как тайфун.
В это время корявый мужичонка в шелковой малиновой рубахе, прижимая руки к животу, пронзительным голосом подтвердил:
- А верю, ведь верна!..
- Потому за нас Питер… ници… пал!., и все чужие земли! Бояться нечего… Японец - что, японец - легок… Кисея!..
- Верна, парень, верна! - визжал мужичонка.
Густая, потная тысячная толпа топтала его визг:
- Верна-а…
- Не да-а-ай!..
- На-а!..
- О-о-оу-у-у!!
- О-о!!!
Корявый мужичонка в малиновой рубахе поймал Вершинина за полу пиджака и, отходя в сторону, таинственно зашептал:
- Я тебя понимаю. Ты полагаешь, я балда балдой. Ты им вбей в голову, поверют и пойдут!.. Само главно в человека поверить… А интернасынал-то?
Он подмигнул и еще тише сказал:
- Слово должно быть простое, скажем - пашня… Хорошее слово.
- Надоели мне хорошие слова.
- Брешешь. Только говорил и говорить будешь. Ты вбей им в голову. А потом лишнее спрятать можно… Это завсегда так делается. Ведь которому человеку агромаднейшая мера надобна, такое племя… Он тебе вершком, стерва, мерить не хочет, а верстой. И пусь, пусь мерят… Ты-то свою меру знаешь… Хе- хе-хе!
Мужичонка по-свойски хлопнул Вершинина по плечу.
Тело у Вершинина сжималось и горело.
Митинг кончился. Решили, не дожидаясь артиллерии, которая, должно быть, завязла в грязи, идти к насыпи и задерживать врага чем смогут.
И опять, точно дождавшись решения сходки, вылез из приречных болот туман и пополз к мужикам, к дороге.
- Да где ж эта проклятая насыпь? Туман застлал всё.
- Виднеется, Никита Егорыч, - сказал Васька Окорок, указывая куда-то вперед, за тальники.
- Ничего не виднеется. И китайца вашего нету.
Вершинин остановился.
- Абрамов, Мятых, Беслов, сюда!
Подбежали к нему трое.
Хлопают сапоги по воде. Идут мимо партизаны. Один вздумал было посвистеть ("Ах, шарабан мой, американка…"), Вершинин крикнул ему сердито:
- Тихо! Насвиститесь, когда бронепоезд возьмете. - И он обратился к трем партизанам: - Вы тоже - в город, к Пеклеванову. Вдруг те не дошли… Васька, объясни зачем.
И, поправив винтовку на плече, пошел вперед отрядов.
А вот наконец и железнодорожная насыпь, высоко взнесенная над необозримыми лугами.
Впрочем, лугов не видно, не видно и тайги и гор, - все это спряталось в густом тумане.
Впрочем, на верху насыпи туман как будто слабее.
По насыпи, размахивая руками, бежал китаец Сии Бин-.
- Велсынин! Никита Еголыч! Никита Еголыч!
Нет ответа из тумана. Пролетела какая-то птица и скрылась.
Китаец опять бежит по насыпи. Опять зовет Вершинина.
Наконец он слышит далекий голос:
- Китай? Син Бин-у?
- Я! Я!
- Спускайся.
Китаец скатывается по насыпи и бежит к низким кустарникам, откуда окликнул его Вершинин.
- Мотри-ка, мужики, китаец вернулся!
- Взаправду китаец!
- Незеласов не проскочил еще, Сии Бин-у? - спросил Вершинин.
- Не плоскосил. Станция капитана Незеласова есть. Шибка блоиепоезд свой гони-гони сюда, а его гони нетю.
- Чего?.
- Его туман не пускайла. Его толопиться нельзя - его состава сналяда месайла…
- Задерживают, значит, составы со снарядами?
- Ага!
Партизаны обступают китайца, спускаются вместе с ним к подножию насыпи, и Миша-студент начинает объяснять - и самому себе и мужикам - слова китайца:
- В этом нет ничего удивительного, граждане! Полуобразованный человек тупее необразованного. Полуобразованному ничтожный технический факт, который он узнал, кажется неодолимым откровением. Да, машинист бронепоезда… как его фамилия?
- Ники-полов его фамиль ести.
- Никифоров, говоря кратко, педант…
Вершинин останавливает Мишу:
- Гудит! Идет бронепоезд.
- Да что вы, Никита Егорыч, вам почудилось. Тишина. Сумерки опять же приближаются, в сумерки его взять, бронепоезд то есть, легче.
- Почему - легче?
Миша и сам не знает почему. Вершинин, вздохнув, говорит:
- Надо бы к мосту на Мукленку держать мне направление, а, прямо сказать, трудно. Пушками я его могу задержать, да где они, пушки-то? Стыдобушка! Коней не могу собрать…
- По такой грязи, Никита Егорыч, никакой конь не потащит. Наша земля - жирная, оттого к ней барин и льнет.
Вершинин, сделав несколько шагов вдоль насыпи, остановился.
- Ни гула, ни стука, ни свиста. Не слыхать и не видать. Небось спит капитан Незеласов и об невесте думает… Васька, есть у тебя невеста?
- Нету, Никита Егорыч.
- А у тебя есть, Миша?
- Ну, конечно, есть.
- Тсс…
Все слушают.
- Нет, не слыхать. Что же делать, Никита Его рыч? Дес валить, загораживать путь?
- Обождь! Шестью семь - сорок семь. Опять соврал. Сколько шестью семь, Миша?
- Конечно, сорок два, - ответил, думая о своем, Миша. - Никита Егорыч, а ты напрасно не вслушиваешься в то, что утверждает китаец. В этом имеется большой смысл.
- Какой?
- Инструкция.
- Ну, и что она - инструкция?
- Его инстлукция верит есть, - вставил Син Бин-у.
- По железнодорожной инструкции для товаро- пассажирских поездов данного района, - объяснил Миша, - если на рельсах человек…
Син Бин-у сказал убежденно:
- Его поезда обязательно остановила. Шула, его помосника, мне тоже сказала: обязательно остановить нада!
Вершинин, помолчав, проговорил:
- Чудно как-то. Не верится.
- Твоя, Никита Еголыч, холосо стлеляла?
- Умею.
- Селовека на лельса легла. Масиниста голову паловоза высовывай. Его смотлеть нада, сто на лельса лежала. Его ты глаз стлеляй.
- А если бревна поперек рельсов? - спросил Вершинин.
- Размечет снарядами, рельсы повредит.
- Рельсы как-нибудь поправим.
А по тайге, среди гор, верстах в десяти - пятнадцати от того луга, на котором толковали партизаны, - медленно, в тумане, часто гудя, шел бронепоезд.
Машинист Никифоров и его помощник Шурка дымили папиросами. Машинист, часто поглядывая в смотровую щель, говорил:
- Ты, Шурка, дурак. Ты еще не обучен, а я, брат, на земле обучался. Земля она, ох, учит!
- Обучение, Иван Семеныч, земельное тоже, выходит, по-разному.
- Молчи! Мой отец сто десятин имел да батраков… Потому наследство отняли большевики вне закона. А я закон чту больше бога. Что там, вдали?
Шура прилип к смотровой щели.
- Ну?
- Ничего нету, кроме тумана.
- Ты посматривай.
- Уж будьте покойны, господин машинист.
- Ласков ты нынче, шпана. Не нравится мне это.
- А я нонче со всеми ласков, "господин машинист. Господину Обабу щенка подарил.
- Чего?
- Щенка обнаружил на перроне, когда бронепоезд уходил. Думаю - подарю-ка господину офицеру: авось, когда ваканция машиниста освободится, он меня вспомнит.
- Ну, ты не больно языком-то, балда!
- Слушаюсь.
Обаб принес в купе щенка - маленький сверточек слабого тела. Сверточек неуверенно переполз с широкой ладони прапорщика на кровать и заскулил.
- Зачем вам? - спросил Незеласов.
Обаб как-то по-своему ухмыльнулся:
- Живность. В деревне у нас - скотина. Я уезда Барнаульского.
- Зря… да, напрасно, прапорщик.
- Чего?
- Кому здесь нужен ваш уезд?… Вы… вот… прапорщик Обаб, да золотопогонник и… враг революции. Никаких.
- Ну? - жестко проговорил Обаб.
И, отплескивая чуть заметное наслаждение, полковник проговорил:
- Как таковой враг… революции… выходит, подлежит уничтожению. Уничтожению!
Обаб мутно посмотрел на свои колени, широкие и узловатые пальцы рук, напоминавшие сухие корни, и мутным, тягучим голосом проговорил:
- Ерунда. Мы их в лапшу искрошим!
На ходу в бронепоезде было изнурительно душно. Тело исходило потом, руки липли к стенам, скамейкам.
Мелькнул кусок стального неба, клочья изорванных, немощных листьев с кленов.
Тоскливо пищал щенок.
Незеласов ходил торопливо по вагонам и визгливо ругался. У солдат были вялые, длинные лица, и полковник брызгал словами:
- Молчать, гниды! Не разговаривать, молчать!..
Солдаты еще более выпячивали скулы и пугались своих воспаленных мыслей. Им при окриках полковника казалось, что кто-то, не признававший дисциплины, тихо скулит у пулеметов, орудий.
Они торопливо оглядывались.
Стальные листы, покрывавшие хрупкие деревянные доски, несло по ровным, как спички, рельсам - к востоку, к городу, к морю, к мосту через реку Мукленку.
Ночью стало совсем душно. Духота густыми непреодолимыми волнами рвалась с мрачных, чугунно-темных полей, с лесов - и, как теплую воду, ее ощущали губы, и с каждым вздохом грудь наполнялась тяжелой, как мокрая глина, тоской.
Сумерки здесь коротки, как мысль помешанного. Сразу - тьма. Небо в искрах. Искры бегут за паровозом, паровоз рвет рельсы, тьму и беспомощно, жалко ревет.
А сзади наскакивают горы, лес. Наскочат и раздавят, как овца жука.
Прапорщик Обаб всегда в такие минуты ел. Торопливо хватал из холщового мешка яйца, срывал скорлупу, втискивал в рот хлеб, масло, мясо. Мясо любил полусырое и жевал его передними зубами, роняя липкую, как мед, слюну на одеяло. Но внутри по- прежнему был жар и голод.
Солдат-денщик разводил чаем спирт, на остановках приносил корзины провизии, недоуменно докладывая:
- С городом, господин прапорщик, сообщения нет.
Обаб молчал, хватая корзинку, и узловатыми пальцами вырывал хлеб и, если не мог больше его съесть, сладострастно тискал и мял, отшвыривал затем прочь.
Спустив шейка на пол и следя за ним мутным медленным взглядом, Обаб лежал неподвижно. Выступала на теле испарина. Особенно неприятно было, когда потели волосы.
Щенок, тоже потный, визжал. Визжали буксы. Грохотала сталь - точно заклепывали…
У себя в купе, жалко и быстро вспыхивая, как спичка на ветру, бормотал Незеласов:
- Прорвемся… к черту!.. Нам никаких командований… Нам плевать!..
Но так же, как и вчера, версту за верстой, как Обаб пищу, торопливо и жадно хватал бронепоезд - и не насыщался. Так же мелькали будки стрелочников и так же, забитый полями, ветром и морем, жил на том конце рельсов непонятный и страшный в молчании город.
- Прорвемся, - выхаркивал полковник и бежал к машинисту.
Машинист, лицом чернявый, порывистый, махая всем своим телом, кричал Незеласову:
- Уходите!.. Уходите!..
Полковник, незаметно гримасничая, обволакивал машиниста словами:
- Вы не беспокойтесь… партизан здесь нет… А мы прорвемся, да, обязательно… А вы скорей… А… Мы все-таки…
Кочегар, тыча пальцем в тьму, говорил: У красной черты… Видите?
Незеласов глядел на закоптелый глаз машиниста и воспаленно думал о "красной черте". За ней паровоз взорвется, сойдет с ума.
- Все мы… да… в паровоз…
Нехорошо пахло углем и маслом.
Вспоминались бунтующие рабочие.
Незеласов внезапно выскакивал из паровоза и бежал по вагонам, крича:
- Стреляй!."
Для чего-то подтянув ремни, солдаты становились у пулеметов и выпускали в тьму пули. От знакомой работы аппаратов тошнило.
Являлся Обаб. Губы жирные, лоб потно блестел. Он спрашивал одно и то же:
- Обстреливают? Обстреливают?
Полковник приказывал:
- Отставь!
- Уясните, полковник!
Все в поезде бегало и кричало - веши и люди. И серый щенок в купе прапорщика Обаба тоже пищал.
Незеласов торопился закурить сигаретку.
- Уйдите… к черту!.. Жрите… все, что хотите… Без вас обойдемся. - И визгливо тянул: - Пра-а-пор-щик!..
- Слушаю, - сказал прапорщик. - Вы что ищете?
- Прорвемся… Я говорю - прорвемся!..
- Ясно. Всего хватает.
Полковник снизил голос:
- Ничего. Потеряли!.. Коромысло есть… Нет ни чашек… ни гирь… Кого и чем мы вешать будем?…
- Да я их…
Незеласов пошел в свое купе, бормоча на ходу:
- А… Земли здесь вот… за окнами… Как вы… вот пока… она вас… проклинает, а?…
- Что вы глисту тянете? Не люблю. Короче.
- Мы, прапорщик, трупы… завтрашнего дня. И я, и вы, и все в поезде - прах… Сегодня мы закопали человека, а завтра… для нас лопата… Да.
- Лечиться надо.
Незеласов подошел к Обабу и, быстро впивая в себя воздух, прошептал:
- Сталь не лечат, переливать надо… Это ту… движется если… работает… А если заржавела… Я всю жизнь, на всю жизнь убежден был в чем-то, а?… Ошибся, оказывается… Ошибку хорошо при смерти… А мне тридцать ле-ет, Обаб. Тридцать, и у меня невеста Варенька… И ногти у нее розовые, Обаб…