- Эй, Татьяна Ликсевна! Отворяй ворота, принимай за повода, - гости приехали!.. - И ежели Татьяна, распивая кофей с приятельницами в каком-нибудь дальнем углу своей квартиры, не услышит молодецкого вызова, то кто-нибудь из жильцов, а чаще всего прапорщик Бжебжицкий, неустанно посылающий из своего окна поцелуйчики проходящим дамам, непременно бежал к ней и докладывал:
- Татьяна! Опять Захар пришел, пьянее прошлого. Что же ты не сразишься с ним? Бежи скорее; ругает он тебя на чем свет стоит.
- Ах, губитель! Ах, злодей мой великий! - восклицала Татьяна. - Осрамит он меня теперь до конца. Что я с ним, с варваром, буду делать?
- Сразись поди, пролей свою кровь! - советовал жилец, алкая потешить свое бездельное одиночество медвежьей травлей. - Может быть, вид твоей жертвенной крови, - продолжал шутливый барин, - и приведет его снова в норму.
- Какая ему теперича норма! - возражала Татьяна барскому слову, с коварною целью показать, что она нынче понимает тоже по-французскому. - Он теперича, ежели я дворнику четвертака не дам, брехать будет до самой зари утренней.
- Так ты прибегай поскорее хоть к сему спасительному средству, не то ведь скандал выйдет.
- Будет уж вам! - пугалась Татьяна. - Мне и без ваших присказок тошно.
- Тошно? А зачем изменяла? Помни, что злодеяние всегда наказывается, а порок торжествует.
- Что же, Татьяна Ликсевна? - кричал со двора неугомонный Захар. - Али, барыней стамши, компанией старинной брезгаете? Эдак-то, кажись бы, добрые люди не делают.
- Будет тебе, молодец! - усовещивал Захара дворник. - На чужом дворе буянить тоже не очень-то нашему брату дозволяют.
- Валяй, валяй ее, друг сладкий, половчей! - советовали молодые мастеровые. - Ежели ты ее, то есть, как следствует пропечешь, сейчас умереть, мы тебе пару пива на складчину тотчас же выставим, потому чтобы про нашего брата знали и ведали.
- Мы, друзья, свои дела и без пива в тонкости знаем, - хвалился Захар. - И как я вам зараньше объявлю, как перед господом богом, вряд ли этой самой Таньке голову свою от меня уберечь, потому она жисть мою молодую заела; от ласки моей сердечной отвернулась, стерва проклятая, и оплевала ее, эту самую ласку. Эхма!
Большая душевная потеря слышалась в голосе пьяного молодца. Стоит он посреди двора, готовый на все, и с каждой минутой возжигается все больше и больше.
- Други! - кричал он, - ведь что она со мною сделала! У места в сновальщиках был - прогнали ради ее, стариком своим за любовь с нею проклят, родными брошен! И на все это я не посмотрел, все одну ее в душе моей содержал… Ах! держите меня, братцы, пожалуйста, а то как бы греха какого не случилось, как бы она от моей крепкой руки не подохла.
- Будет, будет, дружок! - уговаривал снисходительно дворник, разжалобленный этим сокрушительным горем. - Видишь, народу сколько собралось; ундер, пожалуй, придет, в сибирку заберет. Что хорошего в сибирке…
- Ах, ничего нет в сибирке хорошего! Только блаже бы мне в самой Сибири быть, чем с этой паскудой водиться. Ах, надо мне с нею порешить, братцы! Заодно уж мне погибать-то! Расступись, народ!..
И при этом Захар вбегает на лестницу комнат снебилью, и скоро ожесточенная битва, начатая им с Татьяной в ее квартире, переходит на двор, поглотивший собой праздничное внимание целого дома.
- Краул! краул! - звонким дишкантом кричала Татьяна в сильных Захаровых лапах.
- Как он ее любит! Как он ее любит! - басовито шутил Бжебжицкий, покуривая жуков из длинного черешневого чубука.
- Это точно, ваше высокоблагородие, что он ее очинно любит! - подвернулся какой-то пестрый халат. - Он без нее жизни готов решиться, ваше высокоблагородие! Каждый праздник так-то ходит сюда этот молодец, и каждый раз их обоих в полицию забирают. Потеха!
- Ну, разговорился! - прикрикнул Бжебжицкий на халат, справедливо вознегодовав на такую фамильярность. - Все вы таковы, канальи!..
- Батюшки, заступитесь! Родимый, отбивайте!.. Убьет! - умоляла Татьяна, въевшись, однако же, всеми зубами в плечо своему беспощадному противнику.
- Вот как у нас, Татьяна Ликсевна, старинных любушек привечают! Вот как мы им русые косы расчесываем, белые лица разглаживаем, - во-от ка-а-к! - злобился Захар, волоча Татьяну по грязному двору.
Волны народа, облелеявшие бойцов, бурлили и переливались около них, словно бы крутил их вихорь летучий; но тем не менее никто не решался расхолодить этих раззлобившихся зверей, которые с пеной у ртов грызли друг друга и ворчали, ежели кому из них удавалось как-нибудь покрепче тиснуть так недавно дружеское тело.
- У них теперь надолго пойдет, - толковали в толпе. - Ежели их теперича водой не разлить, до самой до темной ночи продерутся.
- До полночи не продерутся, - слышались возражения - устанут, опять же и кровь… Уж тут долго не надерешься, коли кровь пошла. Сейчас же тебе в голову вдарит…
- Это точно что вдарит; особенно ежели нос тебе рассадят…
- Что, что тут такое? - возговорил наконец старик ундер, пришедший на шум. - Ты опять тут? - обратился он к Захару с грозным вопросом. - Я тебе в прошлое воскресенье что сказал, а? Чтобы нога твоя здесь не была? А ты опять затесался; опять ты тут, разбойник, буйство стал учинять? Я же теперь тебя побаюкаю за такие дела!.. - И при этом карательный старик свалил Захара с ног, хвативши его, что называется, в едало или в самую суть.
- Бей, бей его, сударь, разбойника! - со слезами просила Татьяна. - А как сменишься, приходи ко мне чай пить… Я тебе господских щей налью и водки куплю.
- Много благодарны, Татьяна Ликсеевна! Свое дело знаем: мы его сейчас, как следствует, по начальству, - объяснялся старик мимоходом в квартал, куда он потащил Захара, который, в свою очередь, на всю улицу орал:
- Мне теперича все нипочем! Я свою душу утешил! С меня будет…
- Молодец! - поощряли его мастеровые. - Ничего они тебе в фартале не поделают. В другой праздник придешь, так мы ворота-то припрем, городового-то не пустим, - расправляйся как знаешь…
- Молодец! - вторил им Бжебжицкий. - Свое взял, а там - хоть трава не расти. Что, Татьяна Алексеевна, побаловаться изволили маленько? Верно, это не то, что кофе распивать да за деньгами приставать каждую минуту? Говорил ведь я тебе, дура ты эдакая, ежели будешь за деньгами часто ходить, так либо я тебя отдую, либо Захар. Вот так и вышло по-моему!.. И на картах тебе гадать нечего было…
И под громкий и вместе с тем непрестанный гул такого рода сцен с каждым днем все больше и больше разрасталась по широкой Москве, между ее известным людом, слава Татьянина заведения. Посторонняя жизнь, так или иначе интересуясь жизнью комнат снебилью, отовсюду налетая на дом, в котором помещались они, в соединении с случаями, подобными только что описанному пассажу, образовала наконец у ворот дома, на дворе его и в самом доме как бы какой вечно крутящийся, вечно шумящий омут, непрестанно горланящая пасть которого ежесекундно пытала самыми страшными и разнообразными пытками все, что, по несчастью, жило по соседству с комнатами.
- Любезненький! Где тут Татьяна Ликсеевна - съемщица живет? - пугливо всунувшись в калитку, спрашивает у дворника румяный приказчик с громадным кульком под мышкой.
- Ступай ты лучше отсюда, купец, ступай, покедова я тебе шеи не нагрел! - отвечает дворник, измученный многочисленными расспросами разнообразнейших субъектов о местожительстве Татьяны Ликсеевны. - Сейчас умереть, ежели не уйдешь сию минуту, побегу к хозяину, - я ведь знаю, у кого ты живешь, - и скажу ему: вон, мол, где твой соколик погуливает!
- Напрасно вы, любезный человек, сердиться изволите-с, - ласковым и крайне пугливым голосом шепчет приказчик. - Пожалуйста, не шумите-с: мы с вами сначала по политике будем рассуждать, денег вы от меня много можете завсегда иметь, потому как мне не Татьяна нужна, а Прасковья Петровна: девица такая живет у ней. Нужно нам ее в Останкино пригласить на прогулку-с.
- Знаем Прасковью Петровну. Ступай вон в энто крыльцо; только у ней, братец, вашего брата, купца, много теперь засиделось. С вечера еще в экой ли пристани тихой кантуют. Слышишь вон, как на итарах наяривают?.. Это у ей.
- Это ничего! Пущай их наяривают; она нам всякое снисхождение завсегда оказывает, потому доброту нашу ценит, опять же и деньги наши… - торопливо закончил купец и, выхвативши из кармана горсть мелочи, бросил ее дворнику и мышкой юркнул на крыльцо оценивающей должным образом его доброту Прасковьи Петровны.
- Экой народ взбалмошный - эти купцы! Ума у них не так чтобы много, а деньжищев гибель! - со вздохом заключил дворник, пересчитывая новенькое серебро. - Все это надобно мне в клад положить, потому не скоро таким образом разживешься. Где только черти эти берут такую деньгу, - смотреть хорошо!
- Эй, землячок, родимый! - перебил дворника тоже испуганный, но басовитый голос приезжего мужика, тоже, как и недавний купец, пугливо просунувшего в калитку косматую голову.
- О, чтоб вас совсем! - гневался дворник. - Словно омут какой, так тебя и прет! Что тебе?
- Да то-то, кормилец! Кое место приехал, черти в кулачки не бились, - все девку свою ищу. Ушла из деревни на заработок, а теперь, говорят, вольного поведения стала. Сказывали, в ваших местах скрывается, у какой-то офицерши Татьяны.
- Офицерши! - презрительно воскликнул дворник. - Много их, таких офицершев-то… Как девку-то зовут? Сказывай у меня живее, а то уйду сейчас, тогда, хоть ты околей тут на сем месте, ничего не узнаешь!
- Прасковья была, кормилец! Мы ее в деревне-то всё Праскуткой звали.
- То-то Праскуткой! Пускаете вы их сюда на свой срам, а на их погибель. Вот что! А тебя-то как зовут?
- Меня-то?
- Да, тебя-то!
- Дворник! Ты дворник? - перебил мужиков ответ некоторый юркий барин с горделиво-холуйским выражением в лице. - Куда тут переехала недавно благородная девица одна, Адельфиной Лукьяновной зовут?
- Был Петр Иванов, - продолжал мужик прежний разговор.
- Так и есть! Дочь твоя, Петр Иванович, у нас в этом самом доме живет; только жаль мне тебя, а помочь нечем. Такой она теперь барыней сделалась - на все руки! - жалел дворник бывшего некогда Петра Иванова, не обращая внимания на юркую личность. - Придется тебе ее, дружок, знатно за волосы отхватать.
- Что же ты, скотина, не отвечаешь? - вскрикнул барин. - С ним благородный человек разговаривает, а он все к своему серому волку морду гнет. Успеете еще рожи-то друг другу в харчевне расколотить.
- Виноват, ваше высокоблагородие! - спохватился дворник, в момент выхваченный этим окриком из-под занятного впечатления, навеянного на него разговором о пропащей Петровой дочери. - Вон по тому крыльцу извольте идти в седьмой номер. Там вы эту барыню сразу отыщете.
- Ведь кричит тоже! - бурлил привратник вслед уходящему сердитому господину. - Подумаешь, что заправский барин к заправской барыне пришел в гости, и, подумавши, испужаешься. А как знаешь эти порядки, ничего-то ты не боишься, потому ежели тебе самое мудреное немецкое имя скажут, ты уж и знаешь, что врут… Твоя дочь-то тоже теперь по-немецкому назвалась - и не выговоришь. Прокурат здесь народ, Петр Иванович! Все это он нога в ногу с господами норовит, отчего и гибнет, особенно женский пол; потому стрекулятников этих в столицыи пропасть. Всякую они деревенскую девку, самую степенную, беспременно с пути собьют. Хитры на эти дела бездомовники проклятые!
- Били бы подюжее их! - исхитрился посоветовать дядя Петр. - У нас по деревням таких-то чем ни попадя колотят. Застанут у какой, оглобля под руку попадется - оглоблей бьют, топор - топором… Злы мужики насчет эфтого…
- Н-ну, здесь так-то нельзя; здесь порядки не те. В полицию, говорят, представляй. Там, говорят, на всякое дело закон прописан. А все же я тебе советую с дочерью своим судом лучше расправиться; по судам-то не ходи, потому, вижу я, простоват ты - обчешут. Возьми, говорю, за косы-то ее да по зубам хорошенько, чтоб она отца с матерью не срамила.
- За этим не постоим, золотой! Известно, родители. Вдаришь, как не вдарить… Так и батюшка с матушкой (пошли им, господи, царство небесное!) с детками расправляться учили…
И, перекрестившись при воспоминании о покойниках батюшке с матушкой, дядя Петр отправился к дочери.
Но и крест, разгоняющий адские полчища, не разогнал бесов большого города, которые в беспрестанной и крикливой тревоге возились в доме, занимаемом комнатами снебилью, и вне его. Человеческие радость и горе отовсюду или тихим, усталым шагом пешехода ползли в эти комнаты, или въезжали под их крыльцо на лихачовских рысаках, от бойкого скока которых колебался весь дом и жалобно дребезжали стекла в рассохшихся рамах. И в то время, когда дядя Петр расправлялся с своей непутевой дочерью, в подвалы и в нижние этажи к мастеровым забирались многоразличные личности и торопливыми голосами людей, безотлагательно куда-то поспешающих, громко спрашивали:
- Послушайте, скажите, пожалуйста, где живет студент Клокачов?
Немец-слесарь, которому был предложен этот вопрос и который с утра выслушал уже таких вопросов бесчисленное количество, на минуту прекратил визжание железа, опиливаемого английским терпугом, с досадой бросил его на верстак и, злобно выпучивши на гостя слезливые глаза, крикнул:
- Я разве вам дворник? Чтобы черт побрал все! - И при этом он быстро заменил сюртуком фланелевый халат и ушел в биргалль.
- Где здесь отдаются комнаты? - переспросили несчастливца уже на дворе, и натурально, что несчастливец ускорил шаги и ответил следующее:
- Здесь ни одной нет комнаты! У черта в аду много бывает комнат, - д-да!..
- Эй! мейн гер! - кричит из окна утекающему немцу прапорщик Бжебжицкий. - Подите сюда, пожалуйста. Дело есть.
Немец с видимою неохотой возвращается.
- Почтенный бюргер! - говорит ему Бжебжицкий, - вы непременно идете пить пиво; захватите и меня с собой. Больше сего я вам ничего сообщить не имею.
Несколько приятельских лиц с хохотом показываются в окнах прапорщичьей квартиры и крайне любопытствуют проследить ту злость, с которой немец смотрел некоторое время на их шутливого товарища.
Благообразный мужчина с дамой, одетой в щегольской бурнус, останавливается против офицерских окон и спрашивает:
- Позвольте узнать, милостивый государь, где здесь отдаются меблированные комнаты?
- А вот извольте идти в это крыльцо, во второй этаж. Позвоните и спросите съемщика Ивана Медвежатникова, - грациозным жестом указал Бжебжицкий на крыльцо одного вечно занятого учителя гимназии, служившего всегдашнею потехой для целого дома.
Скоро компания, собравшаяся у Бжебжицкого, имела наслаждение видеть, как мученик-учитель выбежал на двор в туфлях и шлафоре, таща за руку благообразного мужчину, дама которого стремительно утекала за ворота.
- Вы разве не видали этого? - горячился учитель, показывая своей жертве на билет, приклеенный на двери в его ученую берлогу. На билете значилось:
"Здесь не отдаются комнаты с мебелью, а отдаются у Татьяны. Вход к ней из ворот направо, по второй лестнице, в третий этаж". Изречение это было переведено на французский и немецкий языки.
- Я не понимаю, милостивый государь, где у вас были глаза, - кричит учитель, - когда вы шли ко мне!
- Извините, ради бога! Меня послали сюда, сказали, что у господина Медвежатникова…
- Какой там черт Медвежатников? Это вон всё те шалопаи потешаются…
- Профессор! Профессор! - кричал с хохотом Бжебжицкий, - не сердитесь. Муки эти на том свете за ваши ученые грехи вам зачтутся.
- Шаромыга! - отвечал, в свою очередь, профессор, грозя кулаком своему врагу.
- Ругаются! - доложил учителю подошедший к нему в это время лакей. - Ужасти как ругаются! Сказали, чтоб я в другой раз и приходить не отважился. И тебя, говорят, из окна вон вышвырнем.
- Как же они ругаются?
- Сказать не смею-с; только просто ругаются ругательски! Говорят, ежели он еще раз пришлет, спустимся мы к нему в квартиру и изобьем его.
- Ступай в квартал! Там так все и объяви, от моего имени.
А из открытого окна каморки, занимаемой благородною девицей Адельфиной, на весь квартал разливалась разухабистая "барыня" на двух скрипках и на гитаре, сопровождаемая молодецкими выкриками и как есть демонским трепаком.
- Вали гуще! - кто-то пьяный орал во всю грудь. - Что на них, на чертей, глядеть-то! За то деньги платим. Мы тебе покажем, как к нам лакея присылать с наставлениями, - крикнула какая-то рожа, высунувшись из окна.
- Краул! Краул! - кричала мансарда совершенно по-женски. И вслед за тем та же мансарда, переменивши тон, приговаривала по-мужски: - Я тебе, шельма, дам, как кофе ходить распивать к господам в номера.
- Батюшки! Что же это такое? - обливаясь горькими слезами, спрашивал дядя Петр Иваныч, выходя из комнат снебилью. - Родная дочь на отца руку накладывает, а?
- Ишь, музлан, туда же, учить лезет! - щебетала вслед ему Прасковья Петровна, прощелыжничеством большого города нареченная Амалией Густавовной. - Не учил тогда, когда поперек лавки укладывалась, - теперь уж не выучишь: теперь уж мы вдоль лавки-то в пору только укладываемся… Так-то! Увидишь своих, поклонись нашим; а то, видите, кварталом вздумал стращать, ежели не остепенюсь!..
- Вот она, Русь-то, разгулялась! - хохотал Бжебжицкий. - Катайте, катайте его, Амалия Густавовна, а то он, пожалуй, хвастаться будет, что он тут нам, городским, страху задал.
- Я ему задам страху! Не на тех напал страху-то задавать!
- Вот уж это, девушка, напрасно ты так-то поговариваешь! - вступилась за дядю Петра старушонка одна, с чулком в руках. - Он тебе родитель…
- Молчи, старая дура! - прикрикнула на нее русская немка. - Почем ты знаешь, может, я ему родитель-то?..
Уселась старуха после этого окрика на дрова на самую солнечную припеку и, под визг мастерового железа, под гвалт комнат снебилью, под грохот экипажей и вообще под этот несмолкаемый стон столичной суеты, зашептала нескончаемую рацею о прошлых временах и о прошлых людях.
- Была сама такою-то! - говорила старуха, покачивая головой и побрякивая вязальными спицами. - Много соблазну здесь для нашей сестры: устоять никак невозможно; а все же, бывало, когда отец али мать наедет, примешься, бывало, плакать; примешься на долю свою стыдную жаловаться и скорбеть… А ведь в нынешних стыда-то нет никакого. Ох, нет никакого стыда в нынешних людях!.. Срам!.. Все равно как дикие звери стали! Ни в бога веры, ни любови к людям!..
- Ваше благородие! Повестка к вам от господина квартального поручика, - пробасил Бжебжицкому усатый полицейский вестовой. - Извольте завтрашний день к десяти часам в контору пожаловать.
- Это зачем?
- А вот тут в повестке все аккуратно прописано.
- Дай сюда! - И Бжебжицкий стал читать: - "Сим приглашаю… по делу якобы о скандале, произведенном вами в квартире учителя, и проч. Также по жалобе солдатской дочери Афимьи"… Черт знает, что такое! За все, про все ныне в квартал зовут. Любезный! Скажи поручику, что, мол, прапорщик лежит на одре. Слышишь? Так и скажи.
- Слушаю-с! Счастливо оставаться, ваше благородие!
- Погоди-ка. Не знаешь ли жида какого-нибудь: денег бы мне у него занять под сохранную расписку.