- Я вижу, с вами надобно говорить, как с наивнейшим юношею, как с маленьким ребенком, - сказала Волгина уже совершенно серьезно. - Я так и думала, что вы юноша, несмотря на все ваши волокитства и победы. Но не воображала, что вы юноша до такой степени. Вздумайте, кстати, обидеться также и этим. Над своею досадою вы сам скоро будете смеяться. Над нею я смеюсь, но только над нею. Это не значит, что я смеюсь над вами. За что же я стала бы смеяться над вами? - За то, что вы влюбились в меня? - Но что же тут смешного? - Ровно ничего. Было бы очень глупо смеяться над вами, если бы вы и не нравились мне. Но вы нравитесь. Поэтому я нахожу прекрасным, что вы влюбились в меня: вы не будете скучать быть у нас очень частым гостем, - скоро и не гостем, а своим у нас. А я хочу этого. Видите ли, как просто объясняется все? Поняли, что вам нечем было обижаться?
Нивельзин молчал.
- Неужели надобно толковать вам еще подробнее? - Очень жаль, что с нами нет Алексея Иваныча. Я попросила бы его говорить. Он охотник рассуждать обо всем, что должно быть понятно без всяких рассуждений. А я скучаю такими лекциями. Но для вас, так и быть, стану объяснять, потому что вы очень понравились мне с первого же взгляда, а теперь я думаю, что даже серьезно полюблю вас, потому что вы держали себя как умный человек: не театральничали, не декламировали, хоть вам было очень досадно. - Слушайте же. - Что общего между мною и Алексеем Ивановичем? - Только то, что он всею душою любит меня, а я не могу не чувствовать очень сильного расположения к нему за это. Но то, что занимает его, непонятно и скучно мне; то, что интересует его, заставляет меня зевать. Он ученый; я не читала почти ничего серьезного, не читаю даже того, что он пишет: пробовала несколько раз, потому что люблю его, но всегда бросала на первых страницах. Он говорит: это потому, что он пишет дурно, растянуто; может быть, и в самом деле он пишет скучно; я бросала его статьи просто потому, что предметы их незанимательны для меня. Его жизнь - совершенно кабинетная; о чем он стал бы рассказывать мне? - Не о чем, кроме как о том, что он читает и пишет. Это скучно мне. - Я всегда имею много рассказывать ему: я не сижу взаперти, как он. Он слушает меня и не скучает; но только потому, что ему нравится слушать меня, но слушает и сам не слышит, а если и слышит, через минуту забывает; потому что какую же занимательность для него имеют мои прогулки и выезды, покупки, наряды, танцы, болтовня с молодыми людьми? - Вам будет смешно, пока вы не привыкнете: он не знает в лицо многих из молодых людей, которые бывают у меня: обедает с ними, пьет чай, - и все-таки не знает тех из них, которые не пускаются в ученые разговоры с ним. Он рассеян и невнимателен.
Карета остановилась.
- А, приехали! - Что же вы думали сделать, Нивельзин? Идти к нам или раскланяться у двери подъезда и уйти, чтоб никогда не возвращаться? - Увы, мой милый Нивельзин: решение не зависит от вашей воли. Вы должен помочь мне взойти на лестницу. И предупреждаю, это будет не очень легко для вас, потому что, когда иду на лестницу, я опираюсь на руку моего кавалера очень солидно. Бедные мои ноги все еще слабы. В прошлую зиму, я думаю, я еще не могла бы танцевать. Я была очень больна после того, как родился Володя. Хорошо ли он спит без меня, мой милый? - Ах, Нивельзин, если бы дети знали, сколько болезней, страданий переносят матери! - Ваша мать жива, Нивельзин? Вы любите ее?
- Она жива. Я очень люблю ее.
- Почему ж вы живете не вместе с нею? Она закоснелая провинциалка и не любит Петербурга?
- Да. В деревне она окружена родными.
- Вы давно были у нее?
- Два года.
- Два года! - Нехорошо, Нивельзин: вам надобно было бы проехать из-за границы к ней. - Устала рука или нет? - Я думаю! - Бедные мои ноги! Но все-таки я уже танцую почти так же легко, как прежде. Но бегать, прыгать по-прежнему я не могла бы; может быть, уже и не хотелось бы, если бы могла; не знаю. Когда-то мне можно будет опять ездить верхом? - Этого я не разлюбила. Но в нынешнее лето еще не решалась. Посмотрим на следующее лето, хорошо ли вы ездите. - Прошу, будьте гость, пока не привыкнете считать себя не чужим у нас. - Она ввела его в дверь.
- Лидия Васильевна уже легли почивать и просили вас, Софья Васильевна… - начала Наташа.
- Уже нечего рассказывать о Лидии Васильевне; он знает, что Лидия Васильевна - я. А где Миронов? Позови его; пусть будет вместо хозяина и хозяйки, пока выйду в гостиную. Терпеть не могу корсетов, Нивельзин. Идите прямо, потом налево.
- Моя или, вернее, ваша собственная мистификация уже разрушилась? - Очень жалею, - сказал Миронов, выходя в гостиную к Нивельзину.
- Я не понимаю этой женщины, Миронов.
- Это просьба, чтоб я помог вам понять ее? - Ждите от меня помощи, когда я желаю вам провалиться сквозь землю! - За что? - За то, что вздумали отправиться ныне в оперу. За следующее нельзя винить вас. Но почему бы вам было не отправиться во французский театр, если уже не сиделось дома?
- Вы бранитесь, Миронов: вы не бранились бы, если бы знали, о чем мы говорили; - лучше сказать, она говорила, потому что я только слушал и чувствовал себя в отчаянно глупом положении.
- Очень любопытно мне знать, что она говорила вам! - Я думаю только о том, что она теперь будет говорить мне чаще прежнего! - Вы чувствовали себя в глупейшем положении! - Очень нужно мне ваше удостоверение, чтобы знать это? Я полагаю, что лучше всего нам будет заняться исключительно курением: мне, чтоб не продолжать браниться; вам, чтобы не смешить меня. - Он закурил и стал ходить, заложив руки на спину.
Наташа принесла чай. На подносе, кроме стаканов для Миронова и Нивельзина, была чашка.
- Лидия Васильевна скоро придет? - спросил Миронов.
- Я сказала ей, что несу чай; она сказала: "Иду". - Наташа ушла.
- Что же вы не пьете, Нивельзин? - сказал Миронов через минуту: - Я слышал, что влюбленные не едят; но пить чай, если не ошибаюсь, могут. - Или вам хотелось бы с ядом вместо сливок? - На ваше горе, нет при мне мышьяку, а то не отказал бы.
Неужели вы сам не влюблен в нее, Миронов? - Вы влюблен в нее, это видно.
- Такая догадливость делает честь вашему сумасшествию.
Вошла Наташа, взяла чашку и выпитые стаканы; опять принесла чай Миронову и Нивельзину и опять чашку.
- Что же Лидия Васильевна скоро придет? - спросил Миронов.
- Я сказала ей, что иду переменить стаканы, не переменить ли ее чашку, или подождать, чтоб и эта не остыла. Она сказала: "Нет, перемени: я сейчас иду".
- Что же не идет? Что там делает? Готовит закуску?
- Господи! - Я думаю, сама положу сыр, ветчину, сама знаю, как открывается коробочка с сардинками! - Что она? - Известно, подошла, да и стоит. "Иду", да и стоит.
- Подошла к Володе?
- Ах ты, господи! - Точно не по-русски говорю вам! - Двое у нее детей-то, что ли, что спрашиваете? - Известно, к Володе. - Он спит, она глядит. - Наташа ушла.
- Должно быть, Нивельзин, что Володя тут только предлог; а не выходит она потому, что все не может успокоить своего волнения: уж очень влюблена в вас.
- Послушайте, Миронов: она любит мужа; как же вы ревнуете ее?
- А вот как: она может иметь к своему мужу какие ей угодно чувства, а я чувствую охоту поколотить вас! - Миронов стукнул кулаком по столу.
- Что вы стучите, повеса? - Смотрите, разбудйте у меня Володю! - Я вас тогда!.. - Волгина вошла в блузе. - Любезная хозяйка, Нивельзин, совсем бросила вас. Но привыкайте к моему характеру. Вот поэтому не могу сближаться с дамами, даже с теми, которые сами по себе нравились бы мне, например Рязанцева. С ними слишком много церемоний: приедешь, садись на определенное место, сиди смирно, говори, как принято; она приедет, как бросишь ее? - Как уйдешь в кухню, в детскую?
- Дружба между дамами гораздо реже, нежели между мужчинами, - заметил Нивельзин. - Нас связывают дела, одинаковость образа мыслей. У женщин, у каждой своя отдельная жизнь: личная, семейная; общественные связи не охватывают их. - Я почти не знаю примеров дружбы…
- До свидания, Лидия Васильевна; мне уже давно хотелось уйти, - перебил Миронов. - Только не смел без вас, чтобы вы не бранились, что бросил Нивельзина.
- Вижу, Миронов, что вы злитесь на него. Угадываете, что теперь гораздо чаще прежнего буду прогонять вас заниматься делом?
Миронов поцеловал ее руку, пошел, но вернулся, подошел к окну, проворчавши: "Чуть не забыл! А Даша придет завтра поутру!" - и схватил с окна небольшую плоскую картонку. Движение было порывистое, крышка приподнялась, выскользнула, и сама картонка упала. Цветы, ленты рассыпались по полу. - Миронов зацепил, как попалось, первые, какие подвернулись, чтобы пихнуть назад в коробку.
- Осторожнее, все испортите. Кладите на окно. В картонку уложу сама. - Волгина подошла к окну, стала укладывать. - Идите, спросите у Наташи веревочку, завязать получше А то, с вашею досадою, еще разроняете по дороге. - Миронов принес веревочку, Волгина завязала картонку. Он опять поцеловал руку и ушел.
Нивельзин внимательно всматривался в цветы и ленты, которые подбирал Миронов, и лицо его прояснилось: он должен был заметить, что ленты несколько помяты; вероятно, он убедился из этого, что Даша никак не сестра Миронова: Волгина не могла бы дарить сестре своего приятеля уборы, которые бросила, и могла бы отдать своей горничной.
- Мне кажется, я начинаю несколько понимать вас, - сказал он, проводив глазами Миронова.
- Понимать меня вовсе не трудно: надобно только понимать в самом простом и прямом смысле все, что я говорю.
- Именно поэтому-то и очень трудно понять вас: вы слишком не похожа по характеру на других женщин.
- Мой муж говорит, это потому, что все они, так или иначе, невольницы. Он говорит, что я никогда не могла бы стать похожа на невольницу. Не знаю; он слишком любит меня, поэтому, как говорит со мною обо мне, фантазирует до смешного.
- И вы, я уверен, несколько преувеличиваете, когда говорите о том, как он изнуряет себя работою. Я не замечал, чтобы он когда-нибудь был похож на изнуренного. Правда, он несколько бледноват, но всмотревшись, видишь, что это уже природный цвет, не болезненный. - Вы огорчаетесь тем, что он отказывает себе во всяких развлечениях; он не отказывает себе в них: они действительно скучны ему. Когда втянешься в работу, которая по сердцу, она становится занимательнее всяких развлечений. Иногда и мне случалось испытывать это, хоть вообще у меня были слишком дурные привычки.
- Благодарю вас, Нивельзин, за то, что вы говорите так хорошо. Я и сама понимаю, что отчасти я могу преувеличивать. Но в самом деле он работает слишком много… Знаете ли, что мне вздумалось? - Он так хвалит вас. Он говорит, что вы и очень умный и что у вас благородный образ мыслей. Я знаю, вам нет надобности писать. Но вы сами сказали, что находили удовольствие в работе, даже и тогда, когда вели рассеянную жизнь. Попробовали бы вы сделаться писателем, Нивельзин: может быть, вы стали бы писать хорошо.
- Чтобы помогать Алексею Ивынычу? - Нет, Лидия Васильевна: мне надобно еще слишком много учиться и думать, чтобы моя работа годилась для него. Он с пренебрежением смотрит на людей, которых я еще уважаю. Он высказывает мысли, о которых я часто и не знаю, каким образом можно дойти до них. - Я могу только писать о математике, об астрономии: это не нужно ему. - Он мог бы легко найти десятки помощников гораздо лучше меня. Но у него такой образ мыслей, которого они не разделяют; а я еще не умею и понимать хорошенько.
- Как это жаль, Нивельзин! - А я вздумала было так хорошо… Зачем я сама не училась ничему?.. Правда, мне было не у кого учиться… Но я и сама была такая резвая: все бегала, ездила, только в том и прошло все детство… И после то же самое, только прибавились танцы, наряды… А в двадцать с лишним лет, - с хозяйством, с ребенком, начинать учиться, - поздно… - Она замолчала, потом засмеялась. - Видите, как мы хорошо говорим, Нивельзин. Это так и будет. А вы еще не хотите быть дружен с нами.
- Для вас это будет так; для меня это не могло бы быть так. Теперь я очень хорошо вижу, что вы не думали смеяться надо мною. Но…
В эту минуту раздался звонок.
- А, наконец-то! Слава богу! - Я думала, он останется там до второго, до третьего часу! Говорите, Нивельзин; он нам не помешает. Поздоровается и поплетется к себе в кабинет, если не велеть ему сидеть с нами.
- Но вы не хотите помнить, что я сошел с ума, увидевши вас, - договорил Нивельзин и замолчал.
- Я вовсе не забываю этого, Нивельзин; но я не придаю этому важности. Это довольно скоро пройдет; кто из нас не ребячился, кроме моего Алексея Ивановича, - но смотрите, что будет, - договорила она тихо. - Только сидите смирно, не вставайте, не кланяйтесь.
Она могла бы сказать это и громче; муж не услышал бы; он еще из зала начал свою речь:
- А вообрази, голубочка, что я тоже был в опере! - Пришел в типографию; - рано; вздумал пойти к вам в ложу; - но представь себе: вдруг вижу, не знаю нумера! - Что же? - Пошел, взял место вверху! - Молодец! - Ну, и вообрази: кого же я встретил в опере? - С этими словами он показался в дверях. - Вообрази: Нивельзина! - Позвал его завтра обедать. В сущности очень хороший человек, - он шел мимо носа Нивельзина, преспокойно продолжая: - Да; хороший, в сущности. Только вчера приехал. Здравствуй, здравствуй, моя милая голубочка! Давно не видались! - он стал целовать руку жены.
- Если Нивельзин так нравится тебе, ты поздоровался бы с ним.
- Ну! Да в самом деле, это вы, Павел Михайлыч! - воскликнул Волгин, обернувшись. - В самом деле, это вы! - А я л не гляжу; думаю, Миронов! - Очень рад, очень рад!
- Положим, не глядел, мог бы не рассмотреть лица; но как же принять человека в статском платье за человека в мундире?
- Ну, что же тут такого, голубочка? - Не обратил внимания; и опять же, по рассеянности, - возразил Волгин.
- Я видела тебя в опере, и ты огорчил меня: зачем плакал? - Стыдись, нехорошо.
- Ну, что же, голубочка… - жалобно затянул Волгин. - Это я только так… Да впрочем, это тебе только так показалось, голубочка, - спохватился он. - Уверяю, голубочка.
- Можете судить, есть ли у него совесть, - заметила Волгина Нивельзину. - Ты устал; ступай себе, разденься, - ляжешь спать?
- Что же ложиться-то понапрасну, голубочка? - Раньше часу все равно не усну.
- Если не ляжешь, я пришлю к тебе Нивельзина.
- Хорошо, голубочка. Приходите, Павел Михайлыч.
- Я даю вам поручение, Нивельзин: просидите с ним до часу, пожалуйста. Тогда он ляжет. А то, пожалуй, уселся бы за работу и заработался бы долго. - Кто из нас не ребячился, Нивельзин? - И я влюблялась, в старину. Поэтому я знаю, что это вздор, которому не следует придавать важности. - Это хорошо для балов, для танцев: о чем было бы говорить? - Пока не о чем думать, и возвратившись с балу, можно думать, - и думаешь, бывало, Нивельзин: "Ах, я влюблена в него!" - Потом, я не спорю, это может иногда обращаться в серьезную любовь, - венчаются, - или, если женщина уже замужем, начинаются измены, ссоры, ужасы. Но это когда женщина и без того дурно жила с мужем. А когда вы расположены и к мужу и к жене, - помилуйте, долго ли продержится у вас в голове влюбленность? - Очень скоро вы будете видеть во мне добрую, простую женщину, которая ото всей души расположена к вам. - Завтра, в час, в половине второго, приходите, и отправимся гулять. А теперь пора мне спать: Володя умеет будить, - такой же голос будет, совершенно такой же, как у отца. - Я очень рада, что Алексей Иваныч вернулся не так поздно: хотела ждать его, а потом Володя не дал бы выспаться. - Пойдем, провожу вас к Алексею Иванычу, и пожалуйста, до часу сидите, но дольше половины не засиживайтесь.
- Вы так легко смотрите на мое сумасшествие, - сказал он. - Вы ошибаетесь.
- Полноте, что за вздор. - Она взяла его за руку. - Идем. - Она повела его.
- Вы ошибаетесь, мое сумасшествие не так легко может пройти, - сказал он с таким усилием, что слышно было, как не хотелось бы сказать это. - Я должен был бы избегать вас, - я должен избегать вас.
- Что за вздор, нет никакой надобности, - отвечала она весело.
- А если вы ошибаетесь?
- Не будем пугаться того, что невероятно! - Лучше помните, что я говорила вам: до часу сидеть; дольше половины второго не сметь. Он будет удерживать вас, - он очень деликатен, при всей, своей неловкости, у него никогда недостает духа показать, что ему некогда или человек наскучил ему, - тем больше он будет внимателен и по-своему любезен с вами: но вы сам должен помнить время. - Слышишь, мой друг, что я говорю Нивельзину: чтоб он не слишком полагался на твои любезности, - да и тебе велела бы не удерживать его, если бы не знала, что ты уже не можешь без этого. - Чай уже принесли тебе? - Хорошо; - закуску я сейчас пришлю сюда.
- Ну, хорошо, голубочка, - отвечал муж. - А ты сама-то хочешь спать?
Она зевнула. - Мне пора спать. Володя поднял ныне в семь часов. Такой несносный мальчишка.
- Я не знаю, хорошо ли я делаю, оставаясь у вас, - сказал Нивельзин, - а сам между тем уже взял сигару, которую подал ему Волгин.
- Отчего же? - До часу все равно не спал бы. Очень рад посидеть с вами, потому что надобно ж иногда и отдохнуть. Работаешь, работаешь, да и надоедает. - А знаете, я даже и подумал тогда, что найду вас здесь; потому что известно, как сдерживаются подобные обещания: "Не пойду к ним в ложу"; а Лидия Васильевна еще тогда, - весною-то, - хотела познакомиться с вами. Ну, конечно, повидавшись с нею, увидела, какой оборот примет дело. Конечно, рассудила, что если так, то лучше ей и не видеться самой с вами. Та, бедная, могла бы пожалуй, забрать себе в голову, что отбивают у нее. Не будь этого соображения, Лидия Васильевна, конечно, велела бы мне позвать вас к ней, а не стала бы поручать мне самому говорить с вами: слава богу, знает, какой мастер я говорить.
- Из того, что вы бывали у меня, вышел слух, вероятно, очень неприятный для вас. Рязанцев убежден, что вы посылали меня в Лондон с какими-то поручениями.
- Э, вздор-то! - сказал Волгин, махнувши рукою. - Ну, пусть думает, - пусть и рассказывает: велика важность!
- Я старался разубедить его, но, кажется, не мог.
- И не стоило.
- По-моему, очень стоило; и не отстану, пока не разуверю.
- Ну, этого-то, положим, вам не удастся. Да не стоит и думать. Тем больше стоит, что он не сам выдумал это, ему объяснил Савелов.
- Да ну их к черту! - Ну, и Савелов пусть думает. Велика важность! - Кто не старается заискать в Лондоне? - Савелов-то сам старается вилять хвостом так, чтобы там заметили, а вы думаете, нет? - Волгин принял глубокомысленный вид. - Наверное, да. И не сомневайтесь.
- Мне нечего сомневаться. Откуда же берет Рязанцев документы, о которых потом дивятся, как они туда попали?