- В самом деле! - воскликнул Волгин. - Это удивительно! - Как же это никогда мне не пришло в голову? - То-то же и есть, - продолжал он с прежним глубокомыслием. - Потому я и говорил вам, этот слух для меня пустяки. - Не стоит говорить об этом. - А знаете ли, что я вам скажу, Павел Михайлыч: это вы неспроста повернули, - я об одном, а вы о другом, - будто не успели бы сказать после! - Это мне вот сейчас только пришло в голову. - И знаете ли, если так, то и с самого-то начала вы тоже неспроста, должно быть, сказали, что не знаете, хорошо ли делаете, оставаясь у меня! - А я, знаете, так и понял, что вы боитесь отнять у меня время! - Это удивительно! - Он покачал головою. - Это удивительно, я вас уверяю, как я не понял! - Натурально, это вы говорили не обо мне, то есть не обо мне одном, а вы говорили о нас. - Вот тоже вздор-то, Павел Михайлыч! - Он покачал головою. - И знаете ли, отчего это? Оттого, что вы не понимаете характер Лидии Васильевны. Видите ли… - Он погрузился в размышление. - Видите ли, вам надобно понять ее характер. - Ну что, как вы нашли Париж? Поумнели тамошние республиканцы после уроков, которые получили в тысяча восемьсот сорок восьмом году и второго декабря?
Нивельзин в свою прежнюю поездку, когда прожил в Париже довольно долго, сошелся с некоторыми из немногих уцелевших там предводителей решительной демократической партии. Теперь он опять видел их; видел и некоторых французских изгнанников в Англии. У него было много рассказов на вопросы Волгина. - Так они проговорили о Франции до часу. Нивельзин встал и ушел, как ни упрашивал его Волгин посидеть еще.
Проводив Нивельзина, Волгин тотчас лег спать, зевая самым многообещающим для сна образом. Но оказалось, что не спится. Пробило два часа, все еще не дремалось. Он встал с большим неодобрением себе, покачал головою, опять надел халат и сел писать. Пробило шесть часов. Он рассудил, что пора снова попробовать, не уснется ли, и действительно, заснул довольно скоро.
* * *
- Я сердита, - этими словами встретила Волгина Нивельзина, когда он на другое утро явился, по уговору, провожать ее на прогулку. - Я очень сердита, отчасти и на мужа, но больше на вас. Он такой человек, что я уже и отступилась от него: не может не упрашивать: "Посидите", - по его мнению, этого требует деликатность. А на вас я надеялась, что вы исполните мою просьбу. - До каких пор вы сидели? - Он все еще спит.
Нивельзин оправдался: он ушел в час, как она приказала ему.
- Значит, он после вас таки принялся работать! Это еще хуже. Лучше бы вы были виноват. Надобно будет бранить его. Ах, если б это помогало! Давно он был бы самым послушным человеком! - Ступайте, велите Наташе принести шляпу и перчатки. Да, вы еще не знаете, куда идти, - налево и опять налево.
Он пошел, принес перчатки и шляпу. - Она заставила его любоваться на шляпу, которая очень мила; он согласился.
В передней сидела Наташа, чтобы подать пальто и запереть дверь.
- Прислушивайся, как проснется Алексей Иваныч. И если заставишь его долго ждать чаю или напоишь холодным, я надеру тебе уши так, что будут гореть весь день.
- Да от кого еще узнаете, если дам остыть самовару? - Авдотью попрошу, чтобы не выдала меня.
- А на Алексея Ивановича ты уже надеешься, что он не скажет? - Видите, Нивельзин, какой он у меня человек: Наташа, глупая девчонка, и та понимает, что нельзя так жить на свете! - Она вздохнула. - Иногда с ним смех; больше скука, даже горе.
- Ах, господи, что вы говорите, когда сами знаете, что дай бог, чтобы все мужья были такие! - не могла не вступиться Наташа.
Погода была очень хорошая. Волгина стала говорить, что когда устанет, возьмет коляску, и они поедут кругом города; что после верховой езды самое любимое ее удовольствие - кататься. Теперь она может всегда доставлять его себе: деньги на это есть. - Потом она расспрашивала Нивельзина о его родных, особенно о матери. Потом опять говорила о верховой езде, восхищалась тем, что на следующее лето опять будет ездить верхом, рассказывала, какие лошади были у нее в старину, радовалась тому, что года через полтора опять у нее будут свои лошади. Потом опять слушала, какая деревня у Нивельзина. - Они много раз прошли по Невскому.
- Начинаю уставать, - сказала она. Но, заговорившись, ходила дольше, нежели думала. - Брать коляску на полтора часа не стоит: жаль денег. Зайдем в Гостиный двор, там отдохну.
Она зашла в одну лавку, в другую, в третью. Купцы были ее приятели. Они приносили ей складной стул, если в лавке не было дивана. Они потчевали ее чаем, если пили. Она велела пить Нивельзину. Она толковала с купцами о их семейных делах. Они показывали ей новые товары, хоть она и говорила, что пришла не покупать, а в гости к ним.
- Успеем зайти еще в гости? - сказала она, выходя из третьей или четвертой лавки. - О, уже почти четыре часа! Пора домой! Очень скучно было вам, Нивельзин, в Гостином дворе? Ах, я забыла, что влюбленные не могут скучать!
- Я несколько скучал, - сказал он.
- Уже скучали? - Это утешительно! - Видите, как скоро проходит, - даже скорее, чем я думала; и это немножко обидно мне.
Он стал серьезно говорить, что теперь его рассудок прояснился. Она прояснила его рассудок своим простым, беззаботным разговором и обращением. В самом деле, не надобно было придавать важности тому, что он был влюблен в нее. - "Был", - будто это уже прошло! Быть может, еще не совсем. Но если еще и не совсем прошло, то он видит, что довольно скоро пройдет совершенно. Ему теперь грустно за себя, что он не понимал ее. Она должна извинить ему это, потому что он был человеком с испорченным сердцем. Но он чувствует теперь, что это не было сродно ему, потому что ему так легко было сознать нелепость, мелочность, пошлость, варварство понятий, которые он должен отбросить. Они были внушены ему обществом. Но не проникли до глубины его души: он чувствует, что в его сердце воскресли чувства, достойные порядочного человека. У него только недоставало силы самому сбросить с себя его азиатской дикости. По диким привычкам общества, молодой человек непременно должен волочиться за молодою женщиною, если сближается с нею; она, если не отталкивает его, непременно хочет, чтобы он волочился за нею. Но это - пошлый азиатизм, хоть он и пришел к нам из Европы; это - продолжение гаремных нравов под формами цивилизации. Разве единственная жизнь женщины - любовные интриги? - Так, но только в гареме. И разве мужчина - животное, не знающее других радостей, кроме тех, каких азиатец ищет в гареме? - Так, но только пока мужчина - тиран, сам подавленный рукою другого тирана. - Он воображал себя цивилизованным человеком и не понимал, что молодая женщина может говорить с молодым человеком просто как человек с человеком…
- О, боже мой! - заметила она, засмеявшись, когда они подходили к ее квартире. - От Гостиного двора до Владимирской описываете ваше исправление, и все еще не кончили! Вы обманывались и обманули меня, сказавши вчера, что не можете писать статьи для Алексея Ивановича. Вы напишите все это, и выйдет статья, длинная, как те, которые пишет Алексей Иваныч. - Не нужно вашей руки, я еще никогда не ходила столько, - посмотрим, трудно ли будет взойти одной на лестницу. - Нет, давайте руку, устала. Но все-таки хорошо, что могла сделать такую долгую прогулку и опять легко дойти от Гостиного двора сюда. На следующее лето можно будет ездить верхом. - Встал Алексей Иваныч? - Давно? - обратилась она к Наташе.
- В третьем часу, в половине. И чай был самый горячий, Лидия Васильевна.
- Ах, что за глупая девчонка! Она воображала, что я в самом деле не надеюсь на нее!
- Нет, я понимаю, Лидия Васильевна, что если бы вы не надеялись на меня, то не ушли бы, а сами бы дождались, убедительным тоном возразила Наташа.
- А если понимаешь, то чем же хвалишься? - Вот, хоть бы с нее ты брал пример, - обратилась она к мужу, который шел встречать. Ей, что я скажу, она все так и делает. А ты? Не совестно?
- Ну, что же, голубочка! - жалобно запел муж.
- Стыдись. - Давай скорее обедать, Наташа. Я проголодалась. - Помнишь ты моего приятеля, Романа Дементьича? - Да он бывал и здесь, - помнишь, немножко рябой? - Зовет меня быть крестною матерью. Обещала.
- А помню! - Знаю твоего Романа Дементьича, - с неподдельным удовольствием сказал муж; действительно, он мог обрадоваться Роману Дементьичу: значит, выговор кончился.
* * *
Волгин был в отличнейшем расположении духа за обедом: жена так легко простила ему сон до третьего часа дня. Он впал в остроумнейшее настроение. Он восхищался собою, - когда он был остроумен, он больше всего любил восхищаться собою.
Эта тема была неистощима. Действительно, он потешался над собою от души, и многие подвиги его ловкости, сообразительности, находчивости были очень забавны. Нивельзин смеялся.
Но для Волгиной забавные рассказы мужа не были новы. Сначала она слушала, потом перестала слушать.
- Голубочка, задумалась? - О чем? - сказал Волгин, заметивши наконец, что она не смеется.
- Думаю о том, что в самом деле ты не мастер устраивать свои дела. - С каждым месяцем хуже. Бывало, когда ты поедешь просидеть вечер в типографии, я знаю, что ты кончил писать на эту книжку и можешь отдохнуть. А теперь и в этом ошиблась. Не оправдывайся. Я знаю, ты не забываешь мою просьбу беречь свое здоровье, не сидеть по ночам; и если не всегда соблюдаешь ее, то лишь по невозможности. Но тем хуже, мой друг, что это необходимость. И сам ты виноват в этом своим неуменьем заботиться о своих делах. Зачем ты дал уехать Левицкому? Как можно было дать уехать ему?
- Да, это, точно, была большая ошибка с моей стороны, голубочка, - согласился Волгин. - Да, Павел Михайлыч, - обратился он к Нивельзину, - вот наше с Лидиею Васильевною горе; у всех у наших господ просвещателей публики чепуха в голове, пишут ахинею, сбивают с последнего толка русское общество, которое и без того уже находится в полупомешательстве. Нет между ними ни одного, которого бы можно было взять в товарищи. Поневоле принужден писать все статьи, которыми выражается мнение журнала. И не успеваю. Нет человека с светлою головою, да и кончено. Нашелся было один; Лидия Васильевна так была рада! - а он взял да и уехал, - выпустил я его - ждал и не дождался, когда приедет.
- Хоть бы отвечал по крайней мере, когда приедет! - сказала Волгина. - Давно бы пора быть ответу, - что ж он молчит. Я писала ему так, что он не мог не отвечать мне. Я думаю, мой друг: дошло ли до него мое письмо? Не затерялось ли?
- Очень возможная вещь, - согласился Волгин.
- Он мог уехать еще куда-нибудь из Харькова, - продолжала Волгина.
- Очень может быть, голубочка, - согласился муж.
- Надобно написать к нему опять, - и, кроме того, спросить у его родственника, который гувернером у Илатонцевых.
Волгин сильно раскашлялся.
- Что с тобою? Не простудился ли, мой друг?
- Нет, не простудился, голубочка; только поперхнулся, - успокоил муж.
- Нивельзин, будьте мил, съездите завтра в дом Илатонцева, на Литейном, узнайте, приехали ль Илатонцевы; - если да, спросите гувернера, Левицкого, не знает ли он, где теперь его родственник, Владимир Алексеич, - будете помнить, - Владимир Алексеич? - Но если и не запомните имя, все равно, помните только: молодой человек, который нынешнею весною кончил курс в Педагогическом институте, - где он, что с ним, куда писать ему: гувернер должен знать, они хороши между собою, потому что этот Владимир Алексеич рассказывал и о нем и об Илатонцевых; - а если Илатонцевы и гувернер их не возвратились, привезите по крайней мере адрес, как написать этому гувернеру.
- С удовольствием, - сказал Нивельзин.
Волгин имел время обдумать дело со всех сторон, потому что был необычайно быстр в соображениях. Соображений было очень много, но вывод из всех один: ни одно никуда не годится. Продолжать обман невозможно. Он должен признаться Лидии Васильевне, что обманывал ее, что сам удалил Левицкого из Петербурга, что адрес в Харьков был фальшивый, что Левицкий, гувернер Илатонцевых, именно и есть Владимир Алексеевич Левицкий, его Левицкий. - Это неизбежно; иначе, все равно, правда откроется через несколько дней. - Одно оставалось не решено: как объяснить Лидии Васильевне мотивы, по которым он так поступал. Тогда она была страшно взволнована, едва он начал говорить. Не придумывалось, как сказать ей. Но время терпит. Илатонцевы еще не вернулись в Петербург. Что- нибудь придумается.
Волгин вооружился храбростью, и, похвалив Лидию Васильевну за то, как вздумала она сделать, он снова стал балагурить на прежнюю тему. Конечно, не все его рассказы о своих неловкостях и промахах были одинаково забавны. Но много было действительно забавных и во всяком случае нимало не уступавших тем, над которыми прежде смеялся Нивельзин. - Теперь Нивельзин не смеялся, лишь иногда улыбался будто принужденно, да и невпопад. Конечно, Волгин не скоро заметил это, но все-таки наконец заметил, при всем своем неуменье наблюдать.
Взглянуть бы на Лидию Васильевну, - но, разумеется, незачем и смотреть: она, конечно, заметила и поняла, если даже и он заметил и понял. Как ему было поступить? - Он был неловок до смешного, но он сделал, как достало у него уменья, и надобно сказать, что нельзя было ожидать от него обыкновенной находчивости даже и такого оборота.
- Ну-с, вот каков я молодец, - похвалил он себя, кончив анекдот, который рассказывал во время этого раздумья. - Ловкий человек? Вы думаете, вероятно, и нельзя увидеть такого другого? Но вот приедет Левицкий, будете видеть двух таких. - Помнишь, голубочка, его наружность, или забыла?
- Помню, - сухо отвечала жена.
- Но если бы ты знала, какой он неловкий! - Даже мне смешно, уверяю. Поверь, не лучше меня.
- Бери еще пирожного, ты любишь это пирожное, - сказала жена.
- Хорошо, голубочка, - сказал Волгин, взял столько и стал есть с таким усердием, которое сделало бы честь очень хорошему обжоре.
- Я встречался с Илатонцевым, когда бывал в обществе, - сказал Нивельзин. - Это один из немногих людей аристократического круга, которых я искренне уважаю, и я очень рад случаю, который, быть может, сблизит нас. - Нивельзин был опять весел и сделался разговорчив.
Наташа принесла самовар. - Наливши мужу и Нивельзину по второму стакану, Волгина встала.
- Если будете пить еще, то наливайте сами. - До свиданья, Нивельзин.
- Голубочка, сыграй что-нибудь, - сказал муж. - Ты устала, должно быть; но для меня, сыграй что-нибудь, - пожалуйста, голубочка.
- Нет, я не чувствую усталости; но я не расположена играть. - Она пошла.
- Для меня, голубочка, - пожалуйста. Часто ли я слушаю, когда ты играешь? - Пожалуйста. - Ты сама говоришь, что у меня слишком мало развлечений, - так не откажи в развлечении, когда мне хочется развлечься.
Она пошла в зал и села за рояль. Сначала оставалась холодна, потом увлеклась. Она не могла быть виртуозкою, потому что не имела хороших учителей, да и мало училась. Притом почти три года в Петербурге она не имела рояля, - он был куплен еще не очень давно. Но она играла недурно и любила музыку.
Когда она стала играть какой-то романс, Нивельзин попросил у нее позволения петь. - "Пойте", сухо отвечала она. Но он пел хорошо, и она стала слушать его с удовольствием.
Мало-помалу она сделалась разговорчива, и Волгин рассудил, что может уйти.
- Будьте снисходительна ко мне, - сказал Нивельзин; - Мое сумасшествие проходит, но оно еще не совсем прошло. Не сердитесь на больного.
- Я еще не так сильно расположена к вам, чтоб могла сильно сердиться, - сказала она. - Но идите к Алексею Иванычу или уходите. Я села играть только для него. Мне не хотелось. - До свиданья.
Она ушла. Нивельзин пошел проститься с Волгиным. - Волгин попросил его сесть и курить, посадил, не слушая его отговорок, и начал:
- Вчера, Павел Михайлыч, я хотел предупредить вас, - вероятно, вы и заметили; но, знаете, рассуждал и то, что, может быть, нет никакой надобности в этом. Остановило меня и то, что не мастер я вести разговор как следует, чтобы не выходило неловко. Думал: пусть он получше ознакомится с нами, а то, пожалуй, мои слова покажутся ему странны; раньше времени не следует ничего делать. Нельзя и спорить, прекрасное правило: делай все вовремя. Одним оно дурно: обстоятельства не ждут, чтобы нам пришла пора делать что-нибудь, заставляют приниматься за дело прежде времени. Оттого-то всегда у всех народов и выходит чепуха. Возьмите вы наш вчерашний разговор о тысяча восемьсот сорок восьмом годе. Как я бранил французских демократов за то, что они сочинили Февральскую революцию, когда общество еще не было приготовлено поддерживать их идеи. Так-то он так; разумеется, вышла мерзость. Но только не они сочинили Февральскую революцию, обстоятельства так вышли, что заставили их, волею- неволею, участвовать в сочинении глупости… - Волгин задумался. - Так вот оно и у нас. Толкуют: "Освободим крестьян". Где силы на такое дело? - Еще нет сил. Нелепо приниматься за дело, когда нет силы на него. А видите, к чему идет: станут освобождать. Что выйдет? - Сам судите, что выходит, когда берешься за дело, которого не можешь сделать. Натурально, что испортишь дело, выйдет мерзость… - Волгин замолчал, нахмурил брови и стал качать головою. - Эх, наши господа инициаторы, все эти ваши Рязанцевы с компаниею! - Вот хвастуны-то, вот болтуны-то, вот дурачье- то! - Он опять замотал головою.