И пошла первой. В коридоре, почти в конце, она круто повернулась и остановила меня.
- У вас с собой купюры?
- Какие именно? - ответил я вопросом.
- Из конверта, попавшего в ваши руки вчера.
- С рисунком черепахи?
Мне показалось, что она колеблется.
- Меня интересуют купюры, - прошипела Воинова.
- Деньги всегда считались законным трофеем. Чтобы никого не обижать, давайте решим, что я их нашел… Ну, раз вы это подсмотрели, я готов поделиться. Отдать все - несправедливо.
Ее глаза, иначе не скажешь, сочились ненавистью.
- Верните купюры. Это приказ.
- Я уволен две минуты назад, контракту конец, и окончательные расчеты мне предложено завершить с товарищем Шлайном. Какой теперь приказ? Так, мадам?
- Верните во избежание неприятностей.
- От денег одни неприятности, я согласен, но…
- Неприятности для вас начнутся у первой же кассы, где вы расплатитесь этими деньгами… Хорошо. Поступим иначе. Отдайте купюры. Я возмещу сумму эстонскими кронами. Мне нужны именно те купюры.
- Решено.
Оттянув воротник свитера и запустив за него руку, я вытащил из нагрудного кармана рубашки высушенный на кухне Йоозеппа бумажник, сохранивший форму моей ягодицы. Извлек сложенную пачку липучих купюр.
Марта Воинова пересчитала и просмотрела их дважды.
- Все, - подтвердила она. - Прибавьте сумму к расходам по вашему финансовому отчету, который представите Шлайну. Укажите, что это расходы на квартиру. Они будут приняты.
Светило солнце, мокрый тротуар высох, многие мужчины и женщины разгуливали без головных уборов. Не застегивая шубы под ласковым ветерком, я оттопырил руку в перчатках Вячеслава Вячеславовича, чтобы остановить такси.
Номера купюр я переписал накануне.
Лавка Тоодо Велле при свете дня показалась бедноватой и несуразной, в особенности после переоформления витрины.
В окне обок стеклянной двери, мутной и блеклой, поскольку неоновый арбалетчик исчез с тротуара, теперь сидели пластилиновые джазмены с набором положенных инструментов. Художник наделил музыкантов в группе струнных, щипковых, клавишных и ударных оскаленными улыбками и восторженно поднятыми бровями, а в группе духовых - пивными животами, надутыми щеками и выпученными от натуги глазами. На всех были студенческие фуражки Таллиннского университета. Черная леди в декольте до диафрагмы грызла зажатый в кулаке шоколадный батончик, заменявший микрофон. Саксофонист делал альтисту рожки преувеличенно огромными пальцами, начинающими надпись "Velle".
Но музыка оставалась неизменной - злосчастная румба "Сюку-сюку" Рохаса.
Под которую за прилавком заливалась слезами Марика.
- Это все вы, господин Шемякин, - сказала она, вытаскивая из кокетливой, отделанной кружевцами розовой коробки бумажную салфетку. Я вытянул мягкий листочек из пальцев хромоножки, сложил вдвое и бережно, по очереди промокнул её щеки. Она не пользовалась косметикой. И выглядела помолодевшей.
- Что "все" и почему это "все" исторгает ваши слезы? - спросил я.
- Ефим уходит со службы, у него неприятности… Утром приезжал Дубровин. Они кричали друг на друга, я слышала. Трудно поверить, что люди могут так безобразно ссориться! Они встретились в приемной, там… Дубровин сказал, что выбор Шемякина оказался ошибочным, что вы подвели и его, и Ефима. Сегодня утром, после ухода Дубровина, Ефим сказал, что необходимо перехватить вас, прежде чем вы попадете в представительство. Иначе прахом пойдет все, над чем он работал эти дни! Ефим сказал, что если в отношении вас они настоят на своем, он выйдет в отставку и поселится в Таллинне…
Мой "ЗИГ-Зауэр" лежал в стальном ящике кассового аппарата.
Марика выбила какую-то сумму, ящик, звякнув, выскочил, и я забрал оружие. Запихнул сзади под ремень на вельветовых брюках.
- Вы знаете, Ефим сделал мне предложение…
Она нашла силы улыбнуться вспухшими губами, правда, не очень-то уверенно.
- И будет работать продавцом в лавке Тоодо Велле, и сказал, что вы как-нибудь проживете и без московской дотации, выкупите лавку и все такое, и так далее?
- Он с вами обсуждал эту возможность? - спросила Марика.
- Мы делали с ним подсчеты по сему поводу. Нам помогал, кстати говоря, Дубровин и ещё один джентльмен и одна леди после того, как вы перехватили меня. Ефим должен был решить со мной некоторые финансовые формальности ещё до этих подсчетов. Мне кажется, он хочет, чтобы мы остались партнерами надолго…
- Папа говорит, что теперь, когда все круто переменилось, глупо жить по старому.
Она посмотрела мне в глаза: насколько я серьезен?
- Согласен. Хотя бы потому, что у всех не хватает денег.
- Иногда приходится использовать кассовую выручку для личных нужд. Но мы все возвращаем!
- Вот видите, Марика! Значит, все обстоит не так уж и плохо. Ваши слезы от нервов. Вы просто устали. Все устали. Я тоже устал. Но скоро всему конец. И все будет прекрасно! Вот увидите.
- Вы так думаете? Хотите кофе?
За окном и спинами джазменов человек в сером плаще на другой стороне переулка минуту-две разглядывал пластмассовые хлебцы и слойки в витрине булочной. Он едва приметно притоптывал под ритм "Сюку-сюку". До него по улице Суур-Карья, где я отпустил такси, за мной в перевалку шла беременная женщина. Она одела парик и надула резиновую камеру под пальто после того, как по небрежности встретилась со мной взглядом, когда я ловил машину на выходе из представительства. Она напрасно не доложила о зрительном контакте по начальству и поехала следом. Такое, даже если превратить себя в беременную, считается грубой ошибкой.
Скоре всего, это были дилетанты Вячеслава Вячеславовича. У Дубровина вряд ли оставались свободные резервы в эти полные суеты и забот о генерале Бахметьеве дни.
И вдруг я подумал: если Дубровин не знает о побоище под Керну, а Вячеслав Вячеславович и намека не сделал на это, не получилось ли так, что публичная комедия с прекращением моего контракта вызвана совпавшими расчетами этих двух типов? Дубровин избавляется от конкуренции Шлайна, дезавуируя его полномочия в присутствии агента и для пущей авторитетности в представительстве. А Вячеслав Вячеславович дает понять, что вчерашних, да и предыдущих, многолетней давности зла и унижения, содеянных ему мною вольно или невольно, он не попомнит, если я стушуюсь и исчезну из его судьбы навсегда, коли уж мне повезло уйти от его горилл живым. Вячеслав Вячеславович потому и отправил ко мне Марту Воинову, минуя Шлайна и Дубровина, для изъятия вещественных доказательств наших отныне и навсегда забытых встреч.
Но Марина-то знала и о побоище, и о взрыве! Значит? Значит, Ге-Пе работает, сколько он ни выставляется со своим нейтралитетом, прежде всего на новых друзей Эстонии и информацию в первую очередь отдает им. Но зачем эстонцам или их новым союзникам устранять меня? Я косвенно охраняю генерала, который им же необходим, как партнер!
Кому тогда нужно мое исчезновение? Дубровину? Или по-прежнему оно на уме и у Вячеслава Вячеславовича тоже? Или права Марина - я поперек горла бывшим выпускникам Херсонской мореходки, приехавшим после ритуальных трудов среди могил Востряковского кладбища подышать в компании Чико Тургенева морским воздухом Балтики?
- Вы разрешите мне пройти в гостиную и позвонить? - спросил я Марику.
- О, конечно, извините… Нужно было пригласить сразу!
В большой комнате угловой диван и четыре кресла покрывали серые чехлы. Столик с кавказской столешницей исчез. Пространство между пустыми этажерками и аляповатым баром в виде греческого портика заполняли обтянутые голубым скотчем картонные ящики, помеченные рисунком черепахи. Пять ящиков. Сколько же было неделю назад - шесть или восемь?
Я снял трубку телефона и набрал номер секс-студии Тармо.
Автоответчик попросил оставить послание. Я и оставил: хозяин после возвращения должен ждать повторного звонка.
Затем я набрал свой московский номер.
- Ну, слава богу, - сказала Наташа. - Мы не уехали в Замамбасово. Решили ждать. Я как чувствовала.
- Ты правильно чувствовала. Работенка затягивается, но не надолго. Как насчет супа из баранины? - спросил я.
- Когда прикажете, сэр?
- Завтра, не позже вечера. Где мама?
- Спит у себя. Позвать?
- Нет. Спит - нездоровится?
- Просто спит. Рано обедали… Ты - в порядке?
- В порядке. Целую.
Наташа знала, что делать дальше.
Марика обслуживала гривастого парня с голубым пластиковым гитарным чехлом, заброшенным за спину. Когда я выходил из лавки, она не посмотрела в мою сторону. Минуты три я топтался на углу переулка, но гривастый и после этого не кинулся за мной следом.
На улице Суур-Карья ни беременных женщин, ни фланирующих молодцев в серых плащах не наблюдалось.
Вячеслав Вячеславович, видимо, убедился, что я действую согласно плану. Пишу финансовый отчет Шлайну на его явочной квартире, теперь уже бывшей, поскольку безнадежно засвеченной. А затем отправлюсь в аэропорт.
Я и отправился. Спасая репутацию жмота - на автобусе: работа закончена, и я перемещаюсь отныне за свои кровные.
До выхода на огневую позицию оставалось больше трех часов. Я наделся, что Мурка не слишком изголодалась.
Она молнией, перелетая через хлам, скатилась по дырявым пролетам лестницы, едва я задвинул щеколду на двери старого дома, и с мяуканьем сопроводила на верхний этаж.
Они так отчаянно кишели!
Четыре черных, как солдатский гуталин, слепыша пихались ножками и скалили розовые ротики в поисках мамаши, которая задрав хвост, отиралась о мои офицерские сапоги.
Присев, чтобы не обозначаться в оконном проломе, я сказал:
- Ну, похвастайся, похвастайся, гордая мамаша. Экие отродья! Ах, потаскушка! Ах и ах, стыдобушка! Отец-то известен?
Она бодалась под локоть, с урчанием выхватывала комочки фарша из пальцев. Кинулась к молоку, подсунула мордочку под струйку, которую я цедил из пузырька в крышку от объектива, опять суетливо ткнулась в мясо.
Я осторожно вытянул шарф из-под голосивших котят. Он оказался влажным. Я сбросил его в пролом. Стянув доху, ножом отпорол на себе рукава свитера и смастерил свежую подстилку.
Два двадцать пополудни.
Сначала я установил треногу, навинтил "Яшиху". Слава богу, по-прежнему солнечно. Не знаю, как пришлось бы действовать в метель… Телеобъективом прогулялся по крыше шестиэтажного дома. Сероватый бугорок качнулся у вытяжной трубы - там же, где стрелок гнездился и в прошлый раз.
Зарядив свежую пленку, я сделал предварительный контрольный снимок. Второй контрольный - когда уложу на вечный покой великого и непобедимого Чико Тургенева. Смерть явится ему красиво и элегантно - над черепичными крышами Таллинна, в изысканном стиле…
На верхотуре, в одиночестве, скучновато ему, наверное. Отвык. Обычно всюду со свитой.
Собирая "Галил", я думал о том, что на высоте всегда накатывает вселенская грусть, в особенности при хорошей видимости. На суше горизонт нагоняет тоску… В Пагане, старой бирманской столице, брошенной населением ни с того, ни с сего шестьсот лет назад, я три часа не слезал с крыши пагоды - смотрел неотрывно на коричневую Иравади, на заросшие травой, кустарником и деревьями, замусоренные обломками средневековых кирпичей улицы города мертвых. Что спугнуло оттуда людей? И что нашло на меня?
"Галил", когда я навинтил глушитель и уравновесил винтовку на сошках, являла собой предмет изобразительного искусства. Дослал патрон. Вставил наушник мини-рации в ухо.
Где сейчас мог обретаться Ефим?
Сомневаться в переводе денег не приходилось. При всей личной и профессиональной скрытности и неискренности Шлайн оставался предельно щепетильным в финансовых вопросах. Торговался въедливо, но до соглашения. Если деньги переведены, то распоряжения, данные ему московским Центром перед приездом в Таллинн, в силе. Самоустраненность Ефима и приказ оставить работу - показные. Как мой оператор, он явно имеет более мощные полномочия, чем у Дубровина или Вячеслава Вячеславовича, от которых эти полномочия скрываются по неизвестным мне причинам. По этим же неизвестным мне причинам Москва согласилась с предложением Шлайна использовать контрактника, по простому - наемника, то есть меня…
Унижение, которое пришлось претерпеть на совещании, могло означать подразумеваемое китайской поговоркой: побить собаку, дабы наказать хозяина.
Ефим, не исключено, ведет интригу и в отношении обоих Велле, Тоодо и Марики. Для дочери-хромоножки совсем уж жестокую. А что остается делать? Музыкальная торговая точка - лежбище Ефима и его единственная явка, при этом почти засвеченная, которой воленс-ноленс приходится пользоваться и дальше. Для латания этого хрупкого ласточкиного гнезда под крышей чужого дома сгодится любая ложь. Включая любовную игру с калекой.
И неизвестно, в чем больше греха - в отравлении душ, которым занят Ефим, или душегубстве, порученном мне.
А как в раскладке Ефима выгляжу я?
Ефим действует в рамках системы своей конторы, стабильной и надежной, страхующей его будущее в обыденном смысле физиологического и социального выживания. А я? В России у меня нет биографии, как нет её у мамы и жены. Нас не было и все ещё нет по законам России, потому что они не дают ответа на простой вопрос: где дома и земля Шемякиных?
В сущности, дом и земля в чужом Замамбасово куплены на заработанное кривыми путями… Что я ещё умею? И что, не имея ничего, научусь делать, помимо нынешнего грязного ремесла?
Стоп, сказал я себе, это уже политика. Не твое. Успокойся.
Скорее всего, я действительно устал. Спал кое-как, ел кое-как. Кроме того, беспокоил желудок. Оставалось тридцать минут до готовности "ноль", а я ощущал некомфортность.
Стараясь не поскользнуться на старинных булыжниках с ошметками то ли средневековой, то ли позднего северного ренессанса штукатурки, я спустился на первый этаж. Высветил фонариком угол подальше от входной двери и угнездился на куче железного лома.
Оставалось десять минут, когда я вернулся на пост. Поджег брикетик в обогревательном пенале и зажал его в правой руке, сняв перчатку. Выглянул на улицу.
Трое констеблей спускались со стороны центра, откуда должна появиться машина генерала Бахметьева, - проверяли подъезды. Они оставляли в покое закрытые на ключ, а открытые, исчезнув внутри, осматривали. Пять или шесть штатских фигур фланировали мимо музейного крыльца. Я не исключал, что по крышам разместились снайперы спецназа.
Констебли подергали дверь в мое логово.
- Дом под ремонтом, - сказал, видимо, старший. - И много окон… Осматриваем.
Один вошел в музей и вернулся с ключом. Слава богу, что я не взламывал замок, а поддевал задвижку ножом. Я быстро завернул "Галил" и треногу с "Яшихой" в меховое полупальто. Стянул сверток матерчатым чехлом от треноги.
Мурка умывалась, смешно вычесывая что-то лапкой за ушком. Я сунул вылизанный ею до блеска колпачок объектива в карман.
Еще раньше я присмотрел под боковым проломом, выходившим на задворки, подобие рельса, вмурованного в стену, - вероятно, в прошлом он служил приспособлением, которое моряки называют "выстрелом" - для подъема тяжестей в верхние этажи снаружи. Я изготовился заползти на рельс. Только бы констебли вовремя уложились с проверкой. В любом случае они должны закончить обход до появления генерала.
Констебли справились с замком и щеколдой. Дверь хлопнула.
- Слушай, - сказал один, - да тут свежим дерьмом несет!
- Спецназ, наверное, обосрался, вот и отметился, - со смехом предположил другой. - Они по крышам валяются… Наверняка и тут есть кто-нибудь.
И первый крикнул ко мне, вверх:
- Эй! Есть там кто?
Голос гулко прокатился по пустому зданию.
- Тишина, - сказал второй.
- Поднимись-ка, Калью, - приказал старший. Но неуверенно.
- Нагадить могли и просто так, - сказал первый. - Когда ремонтировали костел Олевисте, куч тоже хватало… Нас отправляли туда с фонарями, но приходилось гонять ублюдков даже днем.
Под их ногами скрежетали обломки.
- Да ладно, - сказал первый. - Пошли отсюда, что ли, старший? Еще два дома. Все дерьмо не обнюхаешь!
Они выкатились. Дверь закрыть на ключ забыли. Это мне не понравилось. Теперь любой мог прокрасться втихую.
Оставалось пять минут.
Через две винтовка на сошках и тренога с камерой стояли на местах.
Кто-то из констеблей за стеной крикнул - видимо, в портативную рацию:
- Уберите синие "Жигули"! Кто пропустил?! Улица закрыта для движения! Верните машину, я вам говорю… Что?!… Неважно, что с пропуском мэрии! Задницу ему лень оторвать? Делайте, как приказано!
Три коротких сигнала в наушнике. Машина с генералом приближалась. Шлайн работал четко.
В оптическом прицеле серый бугорок у вытяжной трубы на крыше шестиэтажки чуть вспучился. Тоже сигнал получил? Проверив наводку, я отвел взгляд на стену, чтобы не замылить глаз. Указательный палец положил на ложбину подбородка. Он греется или отпотевает у меня там, в зависимости от обстоятельств.
Внизу нарастало урчание автомобильного мотора, резкое и грубое.
Пришлось выглянуть в пролом.
Желтый автобус с закрашенными окнами и надписью по борту "Ремонт коммуникаций" тянул на прицепе в сторону центра компрессорную установку. Лестница, прикрепленная на его крыше, высовывалась сзади метра на два - два с половиной. Красная тряпица обозначала её габариты. Фиолетовый проблесковый фонарь перед лобовым стеклом рядом с водителем исходил вспышками.
Полицейский-мотоциклист, вывернув рогатый руль и газанув, резко развернулся навстречу. Поставил мотоцикл на упор. Перекинул ногу через седло. Уселся боком и жестом предложил водителю спуститься на разборку. Всклокоченная белобрысая голова высунулась из бокового окна, рука тянула замызганную бумажку. Водитель что-то кричал.
Полицейский отклеился от седла мотоцикла и лениво пошел к автобусу.
И тут же послышался характерный шелест шин по брусчатке. Генерала везли в вишневом "Плимуте".
Два человека с двух противоположных сторон шли к пластмассовому козырьку таксофона. Один должен быть сигнальщиком Тургенева, другой, шагающий навстречу - из группы его захвата.
Актеры становились по местам.
Я занял свое. Приник к прицелу. Чико Тургенев, плющивший щеку о приклад, сегодня одел бейсбольную кепку с длинным козырьком. Он правильно рассчитал, что целиться будет против солнца. Сейчас он, как и я, готовил глаз и палец.
Я попросил у Господа прощения за грехи, включая теперь и ещё один, который совершу.
Кажется, водитель автобуса пустился в громкие пререкания с полицейским-мотоциклистом.
Я услышал, как захлопали дверцы "Плимута".
Мы не знали со Шлайном, когда человек Чико из таксофона подаст на номер музейного телефона сигнал, по которому сработает детонатор заряда в туалетной комнате - до осмотра музея или после.
Переносье Чико затенял козырек, под которым я взял в перекрестье ту точку, где полагалось быть горбинке крупного носа.
Грохнул взрыв.
Багряный цветок расцвел в окуляре прицела. Одиннадцатиграммовая пуля из "Галил" снесла Чико полчерепа.