- Новости такие, - сказал я. - Надежда на местную блокаду никудышная. Однако пфлаумовское начальство обещало контрольное наблюдение со стороны открытой Балтики на пару дней… Чико решит, что это подготовка перехвата, тормознет вывоз генерала в западном направлении, в сторону Калининграда, и примется выжидать, искать иной путь или, скорее всего, предложит провести обмен Бахметьева прямо здесь, в Эстонии. Значит, ему придется посылать людей на контакты, за пищей…
- Надеешься ухватиться за их хвост и выйти на логово банды?
- Уже ухватился, - сказал я. - Кто такой Вячеслав Вячеславович?
Ефим подумал.
- Резидент военной контрразведки по Калининградской области. Крутой господин с большущими друзьями в Москве. Герой, имеет боевой опыт… Карьера пошла после спасения во Вьетнаме каких-то документов при налете на базу, где он находился, сайгонской шпаны. Потом Германия. Прихватил оттуда на поселение в Калининград группу офицеров, молодых провинциалов, лично преданных. Один из лидеров партии Балтийской республики, поборник немедленного провозглашения её порто-франко, на манер Гонконга до возвращения Китаю…
- Как это совместимо с его должностью?
- Уже не совместимо. Уволен со службы несколько месяцев назад.
- Чего же Дубровин трясется? Почему этот тип командовал на совещании в представительстве "Балтпродинвеста"?
- Значит, имеет ещё власть… Один звонок Вячеслава Вячеславовича в Москву, и Дубровина отзовут с хлебного места. Это - раз. Совещание носило неформальный характер, поскольку ты и сам - неформал. Это - два. В Москве большая разборка. Дубровин доносит туда, что взрыв, похищение Бахметьева, вся эта сумятица и беспредел - результат усилий молодцов Вячеслава Вячеславовича. Это - три. Твоя фотопленка очень кстати. Это уже четыре.
- Банда Чико выполняет заказ Вячеслава?
- Его. Дубровин сказал мне, что команда Тургенева на самом деле состоит из восьми человек. Шесть прежних, про которых мы знаем, включая азериков, плюс ещё два, формально это личные телохранители Чико, а на самом деле они приставлены, видимо, к генералу. Кукла, которую ты уложил, залетная, нанята в Пскове, подобрали дурачка… Она не в счет. Так что потерь у Чико Тургенева нет.
- Какую же позицию занимает Дубровин?
- Дубровин вел игру. Вернее, игры, несколько. Ему удобнее быть в курсе задумок Вячеслава, как ты его называешь… Расчет делался на то, что выкрадут тебя, Бэзил. Вячеслав обсуждал такую возможность с Дубровиным. Он говорил, что ему нужно похищение… Для обмена и скандала, для шумихи…
Я расхохотался.
- Чего ты ржешь? - спросил Ефим, подталкивая меня вперед.
- Отлегло от сердца, - сказал я. - Облапошили не только меня, а всех вас, паршивых начальников! Вы подставляли меня, а Вячеслав подставлял вас. Пока вы заигрывали с Вячеславом, он согласовывал свои действия с кем-то еще…
- Теперь все согласовывают свои действия с кем-то еще, экая невидаль, цена-то на все свободная, - сказал Ефим, двигаясь в обход вокруг дома. Одно неясно, почему, взяв генерала, они не убили тебя?
- Еще убьют, - сказал я. - В этом твой последний шанс, Ефим.
- Мой? Не наш? - спросил он.
Вечернее освещение улицы не давало возможности разглядеть лицо человека, желающего разделить мою участь.
Глава пятнадцатая
Государственное преступление
В тусклом свете фар "шестерки", у которой, наверное, давно отощал аккумулятор, определить, какие именно деревья выросли вокруг одноэтажной "Каякас", было невозможно. С тех пор, как мы в последний раз ночевали в этой гостинице с Мариной в эпоху её первого эстонского адюльтера, появилось ещё и просторное крыльцо. Под желтым светом его плафонов Дитер Пфлаум, ссутулившись и раскорячив руки, будто перехватывал баскетбольный мяч, от первого лица, говоря словами Маяковского, предлагал пухленькой администраторше невозможное. Она отрицательно покачивала взбитым коком на уровне галстучной заколки долговязого Дитера. Возможно, он насмотрелся фотографий в студии Тармо, выпил в баре и окончательно разогрелся. Толстушка, прикрываясь прижатым к груди портфельчиком, расчетливо пятилась к двери.
Объезжая на стоянке внедорожник "Опель Фронтир" с лейпцигским номером, Ийоханнес Эйкович уважительно крякнул.
- Дойчланд юбер аллес, - сказал он, вывихивая шейные позвонки, чтобы оглядеть красавицу-машину со всех сторон.
Высоко следовало оценить и хозяина. Он ловко скрыл броский автомобиль возле школы, в которой снимал помещение под студию Тармо. Машину ни я, ни Ефим не заметили.
- Вон его владелец, - сказал я Ийоханнесу Эйковичу, выбираясь из "шестерки", и обошел с тыла лучшего кригскамарада в мире.
- Этот господин из двадцать второй комнаты? - спросил я девушку из-за плеча Дитера.
- Кажется, да.
- Он не предлагал вам купить столовые приборы с клеймом этой гостиницы? А наволочку и полотенце с метками? Нет? Сейчас предложит… Спросит пятьдесят крон. Я сам не прочь взять вещи за такую цену, но все же боюсь продешевить, а? Теперь я понимаю, зачем он ворует. Чтобы соблазнять хорошеньких, как вы… У этого человека ничтожные командировочные. Все, чем он может угостить даму, это "Орбит" без сахара… Вы уйдете со мной. Я ваш благородный спаситель.
Она прыснула, нырнув подбородком за портфельчик, и, обогнув меня, выскользнула в холл гостиницы.
- Шайзе1! - сказал Дитер на всякий случай, поскольку ничего не понял. Его развернуло за мини-юбкой администраторши, а увидел он меня.
- Смирно! - скомандовал я. - Отделение! В бордель! Марш!
Медленно-медленно, как водят на парадах Легион, подвывая его занудный строевой "Будэн", мы в ногу подошли к такси. Ийоханнес Эйкович распахнул заднюю дверцу "шестерки" и, вытянув руки по швам, рявкнул:
- Хохахтунгсволь2!
- Мерси, вье кон, вив ля Франс3! - откликнулся Дитер.
- По пьянке он говорит только на французском, - объяснил я на русском таксисту-полиглоту.
- Так на каком языке будем тогда разговаривать? - спросил Ийоханнес Эйкович по-эстонски, запуская двигатель.
- Переведи ему, - сказал Дитер, когда мы сдвинулись с места. Беотийцы для полного наслаждения жизнью объявили патриотизм государственным преступлением. Так вот, в этой жизни я - беотиец, а не немец!
- Кто такие беотийцы? - спросил Ийоханнес Эйкович. Он опять перешел на русский.
- Вы, что же, понимаете и французский? - спросил я.
- В этой жизни я кручу баранку, а в другой преподаю иностранные языки в школе… Так кто же эти беотийцы?
- Греки какие-то, - сказал я. - Древние, разумеется. Вероятно, настаивали на альтернативной службе - заготавливать сено для боевых слонов, а Александр Македонский отказывал, гнал в строй, где дедовщина, неуставные отношения и все такое прочее. Бог с ними, с беотийцами… Рулите в Синди, улица Вяйке-Карья, и там, возможно, сегодняшней вашей работе конец. Хорошо?
Дитер набрался в гостинице основательно. А, может, добавил к тому, что принял в Таллинне на дорожку или по пути, потому что продрог - балтийская погода переменчива. Снова стало промозгло, зябко. И в машине кригскамарад без промедления заснул. Минут двадцать придавил и я, так что, когда Ийоханнес Эйкович сбросил скорость, въехав в узенькую Вяйке-Карья, пробудился я свежим. И повеселел - нос щекотало уютным запахом дыма, стелившимся над крышей дома и палисадником Йоозеппа Лагны.
Хозяин топил сауну.
Красный и распаренный, голый по пояс, в пижамных штанах, с цепочкой и серебряным крестиком на подушечке седых зарослей на груди, Йоозепп, открыв, сказал:
- Я думал, что вы приедете раньше, будете рады сауне. Однако, заждавшись, воспользовался сам…
- Мне, право, неловко… Суета всякая задержала. Мне неудобно, конечно, что не предупредил. Но я привез друга. Не возражаете, если он переночует в той же комнате?
Йоозепп, встав на цыпочки, высматривал за моим плечом машину, водителя и Дитера, отчаянно зевавшего в освещенном - по причине открытой двери салоне.
- Тот, у которого судорога сводит челюсть, и есть мой друг, - пояснил я.
- Тоже - француз?
- Говорит, что беотиец.
- Беотиец? Кто такие? Вроде сербов?
- Нет, это такие люди без национальности. Любить родину у них запрещено конституцией и кровавым режимом.
- Ох, ваш приятель, что же, из таких законопослушных?
- Скрывает. Сами понимаете, при такой-то жизни чем гордиться? - сказал я Йоозеппу. - Может, он диссидент, а может, и наоборот, сукин сын… Но тихий и воспитанный, хотя выпивоха. Значит, я его приглашаю?
- Давайте, - ответил, вздохнув, Йоозепп. - Вижу, что люди вы непростые. Шутите, видимо, не от хорошей жизни… Да хоть шутите. Располагайтесь, а я пойду возобновлю температуру в сауне… У меня домашнее пиво есть.
Я вернулся к такси.
- Есть беотийское светлое, сауна, - сказал я Дитеру по-французски. На эту ночь лагерь разбиваем здесь.
- Обслуживают блондинки или брюнетки?
- Тогда я уезжаю? - спросил Ийоханнес Эйкович тоже по-французски.
Дитер, с кряхтением распрямляя ноги, выбрался с заднего сиденья.
- Допроси парня с пристрастием, - сказал он. - Подпали ему, если нужно, яйца зажигалкой. Почему проговаривается на стольких языках сразу? Это что, неспровоцированное выпячивание расового превосходства?
- Завтра в десять утра, - сказал я Ийоханнесу Эйковичу.
Он обидчиво кивнул и резко принял с места. Крутые жлобы лишили его монополии на знание иностранных языков. Красные огни "шестерки" и хруст гравия отсекло углом улочки.
- Собираешься поставить клизму? - спросил Дитер, поднимаясь за мной в дом. Двадцать минут сна протрезвили. А без работы стоять он не мог и потому открывал военный совет. Кутузов и Багратион в Филях - перед сдачей Москвы. Такими видел я нас в исторической перспективе на завтра.
- Пронести должно с вонью и треском, чтобы донеслось до Тургенева или, хотя бы до его свиты, - сказал я. - Поможешь?
Дитер Пфлаум облапил меня за плечи. На его совести лежала пулеметная очередь с катера по своим в плавнях под Митхо. Комплекс вины, которым я постоянно злоупотреблял.
- Так вы войдете в дом? - крикнул из недр своих владений Йоозепп.
- Это Дитер Пфлаум, он немец и мой друг, - сказал я Йоозеппу, приодевшемуся в стеганый халат и шерстяные носки с кожаными подошвами.
- Сплошь великие державы!
- Вы правы! Надоело… Приехали в вашу тишь, чтобы потолковее сформулировать наше ходатайство о политическом убежище в Беотии. Присоединяйтесь, сэкономим на бланках, - сказал я.
- Зарабатывать нужно, а не экономить, - изрек Йоозепп.
- Это следует высечь на мраморе! - сказал я.
- Есть новости. Таймер включили, - сказал Дитер, когда эстонец оставил нас перед дверью моей комнаты. - Двадцать четыре часа, дольше наблюдение со стороны открытой Балтики мы продержать не сможем. Не имеем права. Для продления потребуется выход наверх. Таково правило…
Он сбросил пальто, пиджак, развязал галстук, вытянул подол сорочки из-под брюк. Осмотрелся - куда сложить одежду?
- Это последнее слово твоего начальства?
- Это последнее слово моего начальства, я звонил ещё раз перед отъездом из "Каякаса". Что скажешь?
- Думаю, суток достаточно, - сказал я. - Успею прищемить хвост Чико.
- Ты даже не знаешь, где он находится. Бред… Может, уже в море.
- Я знаю, где груз, без которого "Икс-пять" не покинет стоянку, будь у Чико хоть десять украденных генералов на руках. Возможно, именно сейчас пять ящиков с пачками неких хрустящих бумажек катят по Пярнускому шоссе в укромное место под крышу памятника национальной архитектуры.
- Какой-нибудь дворец?
- В Пярну обитают практичные люди, и ценятся больше амбары.
- Эти люди мне нравятся… Итак, ты перехватываешь ящики…
- Нет, не так. Мы, то есть ты и я, дожидаемся, когда ящики доставят на место, а потом захватываем склад. По моим расчетам, вызволять достояние прилетит на крыльях жадности и испуга фигура, от которой тянется паутинка в логово Тургенева. Всего лишь паутинка. Тянуть её будет занудно… Поможешь?
Дитер Пфлаум облапил меня за плечи во второй раз. Комплекс срабатывал безотказно. Немцы, как всегда, были надежны, последовательны и в строю шли до конца.
- Ты говорил с твоим оператором о моем предложении? - спросил Пфлаум.
- Он согласен.
- Значит, твое предназначение высчитано верно. Русские наняли тебя для здешней работы потому, что мы знаем тебя. Сподручнее координировать работу через твое посредничество.
- С кем?
- Вы готовы? - крикнул из-за двери Йоозепп.
- Мы готовы, - ответил я.
- С немцами. Марина, метрдотель из "Каякаса", твоя француженка… работает с русскими напрямую. У неё ведь муж эстонский, офицер флота в советское время. Он - её мостик здесь ко всем. Бассейн всегда так действует. Французская манера. Со всеми по отдельности - с нами, американцами, британцами, русскими… и никогда и ни с кем вместе. Всегда сами по себе…
Дверь приоткрылась и привидениями, размахивающими рукавами, влетели и приземлились в кресле два махровых халата.
- Полотенца и остальное в сауне, - сказал Йоозепп. - И еще! Я совсем забыл! Заходил участковый констебль и с ним какой-то господин, сказал, что из управы. Спрашивали вас, господин Шемякин. Они вернутся завтра пораньше, сказали, что около восьми. Хотят заглянуть в ваш паспорт. Сказали, это простая формальность…
"Русские наняли тебя…" Изрекший эту истину Дитер, приобретая всякий новый опыт в работе на своих, немцев, становится немцем ещё больше. Марина - ещё больше француженкой. Йоозепп и Ийоханнес Эйкович - эстонцами. Дубровин, Шлайн, Воинова и отщепенец Вячеслав Вячеславович накапливают навыки, тянут открывшиеся возможности на себя и в себя, становятся новыми русскими. Мое же существование - растрата оставленного отцом. Какой я, к чертям собачьим, русский? Меня нанимают все и повсюду, то есть никто и нигде. Всякая работа, деловой контакт или предприятие - ради прокорма. Биологическое пребывание в таком-то или таком-то месте. Вроде тарзаньего. С лианы на лиану. Не человек и не животное. Ни в городе Митрофан, ни на селе Селифан. Утрата очертаний. Истирание сущности.
Ефим четко определил границы моей ипостаси здесь, в Эстонии: меня нет, я не существую. Работа невидимкой. То есть, я истерся окончательно?
Значит, сказал я себе, ты вдруг, ни с того и ни с сего, обеспокоился, ради чего делаешь здесь эту работу. И пока платеж не поступил сполна, ты что-то по этой причине не бесился. А когда Шлайн рассчитался, вдруг возник пунктик - нечто невообразимое для тебя: де, не только деньги, а ещё и признание матушки России подавай. Так?
Наверное, происходящему и полагалось завершиться этой чесоткой, как я называю досужие рассуждения, если уж я привез с собой в Россию своих женщин и впервые переустраиваю постой в житье-бытье.
Приходилось сознаваться себе в том, что некий расчет, когда я тащился в советское консульство в Бангкоке много-много лет назад, мною все же делался. Малодушный расчет - остановить тарзанье существование семьи ценою собственной сдачи в плен, если так можно сказать. В память об отце, потому что сам я какой-либо памяти о местах, где мне хотелось бы задержаться, или о людях, поблизости с которыми хотелось бы жить, не имел…
Теперь, впав в бессонницу и осознав, какое поражение потерпел, я прозревал. Я не сомневался, что капитальная ошибка, совершенная в Бангкоке, когда я попросился в Россию, и обусловливает мои нынешние и будущие несчастья. Нигде и ни с каким другим нанимателем так тяжело, путано и беспокойно не работалось, как со Шлайном. Он опускал меня. Вернее, опускала его система работы. Первая ступенька вниз - согласие выполнять оперативные действия. Вторая - переход к боевым действиям. И третья, нынешняя, убийство из-за угла, оправдать которое с точки зрения правопорядка исполнением службы, даже частной, невозможно.
В сущности, я переступал черту, за которой действовали иные обычаи и законы. Гангстерские. Система, которую представлял Ефим Шлайн, перемалывала меня дальше… Я становился составной частью фарша, из которого готовились котлеты сомнительного качества.
Немцы грязную черту не перешли. Немедленно уехали, оставив Пфлаума, который считается бродягой и искателем приключений, заслуживающим ограниченного доверия.
Он переливчато, с ритмичными захлебами и чмоканиями храпел на раскладном кресле. Он все делал ритмично и обстоятельно. Храп его был невыносим. Великий профессионал, мастер-шпион и лучший в мире кригскамарад, с которым мы крепко выпили после сауны, протрезвлялся интенсивным сном…
Меня и водка не взяла. Возрастное? Но и Дитеру столько же…
То, чем мы занимались после Легиона, наше ремесло, то есть кража информации, проще сказать - шпионаж, осуществляется людьми, выбирающими этот путь по душевному складу, что бы там ни плели про идеалы или, наоборот, про материальный интерес. Не вербовка делает человека разведчиком. Вербовка - следствие призвания. Характера. Методы, технические приемы, системы шпионажа, цели, ради которых к нему прибегают, одинаковы во всех странах. На Алексеевских курсах это стало очевидным немедленно. Умудренный международным опытом преподавательский сброд повествовал о самолетах-шпионах, кораблях, спутниках и прочей невероятной инструментальной чертовщине, включая и чертовщину в прямом смысле слова. Но самим своим существованием, всем прошлым опытом этот же сброд свидетельствовал, что люди, выбирающие стезю второй древней профессии, с вавилонских времен неизменно добровольцы, что власть и мощь того, чем их вооружают, зависят только от них. За утонченными штучками-дрючками, психотропными и техническими рычагами вмешательства в чужую жизнь, финансы и политику всегда найдешь живого, копошащегося человечка.
А человек - предатель, Иуда. Потому что он - продукт системы.
Из-за Ефима я становился продуктом его системы. И при этом никого, оказывается, не предавал. С точки зрения формальной логики, я, таким образом, не человек.
Дойдя до этой мысли, я вскочил и сел, вздыбив пуховик с простынями, отчего Дитер немедленно пробудился.
- Выпьешь чего? - спросил я. - Что-то жажда одолела…
- Нет, - сказал он. - Пойду помочусь. Кажется, это по коридору справа?
- Утром тебе придется выкатываться раньше меня… В восемь явится констебль и с ним этот из управы, определенно агент из полиции безопасности. Хотят побеседовать. Ты ни к чему.
- Ладно…
- После этого контакт в одиннадцать тридцать в Пярну, пивная напротив торгового центра. Она одна.
Вода в унитазе шумела, как водопад, на весь дом. И, конечно, Дитер с грохотом уронил на сиденье крышку.
- У эстонца горит свет, - сообщил он.
- У тебя есть оружие? - спросил я.
- Никакого. У тебя?
- Тоже. Не передумал?
- Рукопашная, конечно, выглядит диковато… План есть?
- Есть. Изложу завтра в пивной. Будешь ждать меня сорок минут. Потом уходи и контактируй с Мариной… С француженкой. Непонятно, каким образом, но ей известно, что со мной происходит раньше, чем моему оператору…