- И умирать, я думаю. Живучий, - ответил Ефим. - Снаряжение я подготовил. Стартуем в восемь от лавки Велле. В моей машине - я, ты и Чико. Во второй - Вячеслав Вячеславович, двое москвичей и агент полиции безопасности как наблюдатель. Это их условие… Машина "Экзобанка" присоединится на Пярнуском шоссе… Все ясно? Ночуешь здесь?
- Здесь, - сказал я. - Забери Тургенева. Вызови москвичей к Велле, пусть сторожат они. Это - профессионал. Прока поедет с тобой как конвойный при Чико и дождется москвичей. Потом отошли его сюда, ко мне.
Ефим переложил нелепый "Стечкин" из кобуры на подвязке под блейзером в боковой карман кожаного пальто. Прока пристегнул наручниками руку Рума, одетого во что удалось ему собрать у Ге-Пе, к своей левой. В правой держал финскую пушку. Где он только добывал патроны-то к ней?
- С Богом, - попрощался я с ними на крыльце виллы. И невольно усмехнулся в темноте, когда Марика, кивнув, вывела "Опель" со двора. Шлайны, отчего не сказать и так, переживали медовый месяц.
Братвы в пределах видимости не наблюдалось. Ге-Пе проводил сходку?
Вернувшись в дом, я набрал на деревянном, под старину, телефонном аппарате, стоявшем на камине, номер Марины. Она ответила сразу:
- Слава богу… Все?
- На выезде с гоночной трассы к яхт-клубу через двадцать минут, сказал я, повесил трубку, вырубил подсветку аквариума и отправился выпрашивать у Ге-Пе подходящую одежку и для себя. На мне все ещё болталось подобие халата, переделанного из спального мешка на меху, а на ногах хлобыстали резиновые опорки, пожалованные на катере из милости сердобольным евроистопником Линьком Рэем.
Глава девятнадцатая
Казнь на рассвете
Сказав Марине про двадцать минут и положив телефонную трубку, я спохватился. Забыл про рану. И за полчаса не доковыляю к месту…
В холле Ге-Пе понуро висел локтями на кромке аквариума. Окунув в подсвеченную воду руки, казавшиеся от этого сломанными, он пинцетом отдирал от катера с заложниками второго кукленка, то есть меня. Выслушав просьбу насчет экипировки, понимающе кивнул. К шерстяному исподнему, вязаным носкам, джинсам, армейскому свитеру с налокотниками, высоким ботинкам и куртке-пилоту на сером меху Ге-Пе, порывшись в платяном шкафу размером с контейнер, прибавил трость с мельхиоровым набалдашником.
- Для закрепления возникшей дружбы, - выспренно провозгласил пьяный толстяк и, подняв с пола и помахав початой бутылкой бренди, приложился к горлышку. - Слово-то данное держи!
- Ты меня коррумпировал, - ответил я, примеряясь к трости. - Откуда вещичка?
- Не краденая, - соврал Ге-Пе.
И мы оба засмеялись.
В прихожей я вытянул из кармана его дубленки на вешалке кожаные перчатки.
Полчаса я тащился вдоль глухих заборов, ориентируясь в темноте по разделительной полосе на шоссе, к выезду на основную магистраль в Пирита. Оглядывался и прислушивался в надежде на такси или сердобольного водителя, но не прошло ни одной машины. "Раймон Вэйл" показывали четверть после полуночи.
У знака "основная дорога" автомобильные фары, дважды мигнув дальним светом, дважды положили мою трехногую тень на ели и асфальт. Чтобы не слепили, я, не оборачиваясь, махнул рукой: подъезжайте. Когда машина поравнялась со мной, изнутри открыли переднюю дверь. Я сел, "девятка" набрала скорость.
- Поговорим откровенно, - сказал по-русски с сильным акцентом человек с заднего сиденья за моей спиной. - Мне нужны гарантии, что через двадцать четыре часа в этой стране не останется никого их тех, кто варит этот отвратительный суп. А именно и прежде всего - вас, господин Шемякин, или как вас ещё величать, затем генерала Бахметьева, некоего Чико Тургенева, а также Вячеслава по прозвищу Калининградский. Обещаете?
Полуобернувшись, я разглядел, что этот третий, присоединившийся к носителям белесых бакенбард, грузен, бородат, в старомодных, с огромными стеклами, очках. Борода и очки могли быть и естественным, и суррогатным камуфляжем.
- В части, касающейся меня, - ответил я, - могу. А если нет, то что?
- Со вчерашнего дня, - сказал третий, - в ящике моего рабочего стола лежит постановление о вашем аресте, господин Шемякин. Несколько убийств, разбойное нападение, шпионаж, участие в поджоге, переход государственной границы под чужим именем… Достаточно поводов, чтобы прокуратуре задуматься о необходимости защитить от вас конституционный порядок?
- Достаточно. Я не спрашиваю о ваших полномочиях. Но, как бы это сказать поделикатнее… У меня, знаете ли, вызывают сомнения мои собственные полномочия. Подобными согласованиями в этой стране, мне кажется, занимается исключительно господин Дубровин, не так ли?
- Так, - сказал бородатый очкарик.
- Тогда отчего разговор со мной?
- Контакт с Дубровиным утрачен.
- Что значит - утрачен?
- Это значит, что его больше нет… Приехали.
Он не оставил мне времени уточнить: нет Дубровина или нет контакта с ним? Водитель притормозил, перегнулся через меня и открыл дверцу. Предупредительно помог развернуть трость, когда я вытаскивал её. Они высадили меня против виллы Бургеров, отъехали на два десятка метров, уперлись в огромную, бесцветную в темноте "Вольво" и погасили габаритные огни. Бородатый очкарик в развалку, словно у него болели ноги, перебрался в "Вольво", и машина ушла.
У "девятки" двигатель работал. Они грелись. И собирались ждать.
Марина всплеснула руками и прижала ладони к губам, увидев мое лицо. Я спрятал трость за спину.
- Предъявить паспорт или сослаться на особые приметы? - спросил я.
- Да нет, все в порядке, опознаю и по битой роже. И не прячь костыль! Нога поражена ножевым, я знаю… Ты с таким конвоем подъехал! Лучшая идентификация. Я в окно наблюдала.
- Ты же их подослала. Разве не так? Большая шишка?
- Даже слишком. Для тебя. Таких не подошлешь, они сами приезжают. Но очень редко… Не думала, что он пожелает взглянуть на такую знаменитость как Бэзил Шемякин, авантюрье из Евразии… С тобой обошлись как с руководителем операции. По этим почестям можно заключить, что дела наконец-то пошли у тебя на лад?
- По вашей раскованности, мадам, можно заключить, что Рауля нет дома?
Она посмотрела мне в глаза. Я развел руками: капитулирую. И почувствовал недоброе. Наши свидания обычно развивались в обратном порядке - разговоры и колкости в конце.
Марина провела меня через гостиную к лестнице на второй этаж, подставив плечо, помогла подняться, в спальне усадила перед трюмо и выдвинула ящичек с кремами и мазями. Я закрыл глаза, отдаваясь ласке её пальцев. И тут же открыл, оглянулся.
- Если не ошибаюсь, это односпальная кровать? - спросил я.
- Мы с тобой умещались и на меньших лежаках.
- Марина, а где спит Рауль?
- По соседству. Там, где тебя уложили после побоища на шоссе у Керну.
- И…
- Рауль Бургер и Дечибал Прока любовники. Даже больше. Они семья. С флотских времен. В экипажах, особенно гвардейских, такое случается. Море, знаешь ли, дальние походы, долгие беседы, боевое братство и все такое… Кстати, Толстый Рэй того же голубого цвета, как и вся его банда. Странно, что они состоялись в контрабанде, а не в шоу-бизнесе…
- И ты…
- И я. Лесбиянка в чистом виде, - сказала она, разворачивая меня к зеркалу.
- Откровенность за откровенность. Признаюсь, и я не безгрешен. Я неисправимый лесбиянец. Меня всегда интересовали женщины.
- Даже слишком… А теперь потерпи, минут пять, - сказала она. Сделаю тебя негром. В приличном месте, где зажигают лишь свечи, сойдет. Положи руки на столик, я выкрашу их тоже… Нет, ладони не поворачивай, они у негров с изнанки светлые. Забыл?
Я - в негритянском гриме - и Марина - без макияжа - постояли у кроватки дочери. Утиный носик, линия пухлых губ и высокие скулы напомнили мне папу. Что бы он сказал? Господи, я ничего, совершенно ничего умилительного или особенного не чувствовал, кроме нежности и удивления чем-то хорошим, столь редко случающимся в моей жизни. Что тут скажешь? Красивый здоровенький ухоженный ребеночек, наше родимое дитя андерграундского, выражаясь выспренно для прикрытия адюльтера, морганатического брака.
Полагалось что-то сказать, и я высказался насчет того, что мы произвели на свет божий достойный образчик в целом удовлетворительно развивающейся породы. И добавил, что если сравнивать с растительным миром видимо, породы гидропонной, с воздушными корнями. Ибо где же та почва, в которой её, Марины, и мои корни?
Марина сказала, что так и должно быть, все нормально, что бы я там ни болтал. Ведь все нормально у нас, не так ли?
- Давай ещё разок убедимся в этом прямо сейчас, - предложил я.
Я обнял Марину, чувствуя её всю, всю, от шелковистых рыжих волос и шеи, с едва приметной рисинкой-бородавкой на изгибе у левой ключицы, до пальцев ног, на которых она приподнялась, чтобы только прикоснуться губами к раненой мочке уха.
Потолстевшая Мурка заглянула в спальню, выгнула спину и запустила когти в ковер.
- Брысь! - сказала Мурке Марина, отталкивая меня.
Она придирчиво оглядела мои свитер, джинсы и деревенской вязки носки. Махнула рукой: там, куда нам ехать, в полумраке сойдет. Наверное, мою африканскую внешность вытягивал на нужный уровень эксклюзивный аксессуар трость с мельхиоровым набалдашником.
Старший не поленился выйти из "девятки", чтобы открыть Марине дверцу. Едва я сел следом, младший носитель белесых бакенбард, не спрашивая, куда рулить, мягко и споро переключая скорости, словно на гонках, за несколько секунд разогнал машину до ста с лишним километров.
Когда мы продвигались между столиками через темный зал джаз-клуба гостиницы "Палас" за метрдотелем, освещавшим ковер под ногами крохотным фонариком, вступило банджо. Сдавший ему импровизационный черед ударник, не сумев притормозить вовремя, так и въехал с шипением своих тарелок в ритм зазвеневших струн. Попрал закон жанра, в котором все одновременно - и шаманы товарищества, и единоличники, так что соваться в чужую долю игры заказано. Но попрал так легко и удачно, что некоторые зааплодировали, а струнник кивнул.
- Это кто такие? - спросил я метрдотеля, когда он усадил нас очень хорошо, близко к задымленной эстраде и так, что мы видели слабо освещенный вход и всю темноту вокруг, нашпигованную язычками свечей.
- Группа "Балтия-джаз" называется, достаточно понуро играют…
- Понуро? - переспросила Марина.
- Ну, да, мадам. Иначе не скажешь, - ответил он, выключая фонарик, а когда чиркнул зажигалкой над свечой на нашем столике, она высветила ироничную улыбку профессионала. - Сейчас пришлю официанта…
Марина заказала нам обоим бурбон.
Я вспомнил, что отдал промокший бумажник Проке - подсушить к утру документы и деньги.
- У нас здесь номер на сегодня, - сказала Марина. - Не беспокойся о деньгах. Мы ведь семья с этой ночи.
Кто её знает, что она имела в виду под "семьей". И я подумал, что поступил осмотрительно, припрятав "ту" бумагу до поры до времени в кармане у Рума, сидящего теперь под охраной москвичей в лавке Велле. Вдруг понятие "семья" в представлении Марины предполагает и обыск спящего?
На эстраде начинали препарировать спиричуэлс двадцатых - "Господь, я на пути".
- Ты что-то задумала, Марина? - спросил я.
- Да, - сказала она спокойно. - Расстаться наконец с таким, каким ты был до этой ночи. Давай похороним его вместе!
- Будет надгробная речь?
- Будет. Ты - неудачник, Бэзил. Неудачник во всем. Тебя подставляли все, кому только не лень. Доверчивый неудачник, наивный неудачник. Завтра обменяют генерала Бахметьева на какого-то субъекта из Калининграда. Вот чем закончился твой обезьяний бизнес. Русского на русского… А оператор и ты планировали покушение! Сколько суеты и дешевой конспирации! Надувались, надувались и сделали наконец-то большущий пук-пук в балтийскую водичку!
- Зачем ты мне это говоришь?
Она не знала о захвате Рума.
- Потому что никто другой не скажет. Раз. И два - ничего у тебя в России не получилось. Ничего! Ты оказался в могиле… Не знаю, как сказать получше. Беспрестанная бестолочь и нескончаемая нищета наводят на мысль о генетической катастрофе потомков устроителей комбедов и танковых туров в Европу. А ты решил стать частью их населения… Вляпаться в гуманитарный Чернобыль. И твой брак… Эта Наталья. Ну, из Австралии клуха конопатая, которая…
- Скоро родит, - сказал я. - Шлайн разговаривал с ней по телефону, и она просила передать, что все подтвердилось. Он не знал, что именно. А я ждал эту новость. Так что давай забудем остальное. То, что ты сказала. Это звучало слишком научно, почти политика… Не для болтовни в джаз-клубе, верно? Выпьем за надежду, что я… что мне удастся подправить качество, как ты говоришь, тамошнего населения.
Мы выпили до дна, и она помахала официанту, чтобы принес еще.
- Для чего-то ты готовила эту речь, так? - спросил я.
- Я хочу, чтобы ты женился на мне, Бэзил Шемякин. Это официальное предложение.
- И ты сделала здесь все, чтобы я не мог от него увильнуть? Возникли, так сказать, обстоятельства, когда порядочный молодой человек обязан жениться, верно? Загнала в задницу, из которой вылезают либо вместе с дерьмом, либо без него, но с твоей помощью? Давай не жеманиться… Ты вербуешь меня?
- Я спасла тебя, Бэзил, дважды спасла от неминуемой гибели…
- Вытягивая нужные тебе сведения и подставляя то одним, то другим. Я правильно понимаю?
- Это не профессиональная, это - моральная оценка. Не стоит тебе совсем уж распускаться до такой степени, Бэзил. Я люблю тебя. У нас есть дочь. Мы вполне ладим в постели. Что ещё нужно?
- Нужно, чтобы я забыл о том, что я-то, дурак, только и делал, что ладил с тобою в постели, а ты в постели, помимо того, что ладила со мной, ладила ещё и со своей службой… Вот что я тебе скажу! Я работаю всегда индивидуально, сам по себе, на самого себя и по своему желанию. Это, пользуясь твоей терминологией, заложено во мне генетически. Я продаю только свой товар и ничей больше, а ты - торгуешь людьми… Я - не Тармо! Я не хочу, чтобы чужой скелет хоронили под моим именем!
О господи, подумал я, что это я расшумелся?
- Тебя трудно понять, Бэзил. Какая-то достоевщина… Давай забудем? Давай поговорим, например, о твоей элегантной трости!
О господи, подумал я, неужели вот так вот и расстаются?
- О трости? Спроси уж прямо: где я находился и что делал, перед тем как позвонил тебе… И тогда твоя контора примет расходы за выпивку, за музыку и роскошный ночлег, которые сопровождают твое предложение руки и сердца. Так? Думаю, что моя казнь на рассвете не состоится. Похороны откладываются…
Я дотянулся через столик и поцеловал Марину в щеку. Подобрал трость, встал и побрел на выход. Хромой, одинокий, вымотанный беспрестанным многодневным напряжением, избитый негр в чужом баре и чужом городе, где джаз играли в понурой манере.
О господи, подумал я напоследок, я совершенно спокоен. И вот так вот и расстаются? "Господь, я на пути" - подыгрывал пианист, подыгрывали струнник, ударник и кто там ещё сидел в полумраке на эстраде.
Я пока что был в состоянии отыграть ситуацию назад, сделать вид, что пошел в туалет.
В дверях гостиницы давил зевоту позавчерашний портье, сдавший меня громилам Чико.
Я сгреб его за выутюженные лацканы с вышитыми ключами и сказал:
- На стойке администратора я оставил жалобу. Я написал, что ты втихую делаешь дамам непристойные жесты, что у тебя не застегнута ширинка, что ты постоянно мастурбируешь, как макака, и у тебя дурно пахнет изо рта.
Он пробудился от скуки и созрел для восприятия происходящего, как говорится, адекватно. Я коротко ударил коленом, а когда детина, схватившись за пах и округлив рот, обвис на подмышках в своем рединготе, который я держал за лацканы, тычком лба сломал ему нос, вставил в вертящиеся двери и отправил на створке падать в обморок в вестибюле. Еще пнул его упавший цилиндр с галуном на тулье и треснул набалдашником трости по зеркальному стеклу. Из его жалования на ремонт и вычтут…
Дурные мысли под дурные события - в такси я вспоминал, как первый раз убивал человека. Вырезанным из фанеры бумерангом сбросил на него электропроводку с потрескавшихся изоляторов. Столбы в Пномпене стояли низкие. Минут пять он синел, разбухал и дергался, пока не затих. Четыре недели этот бухгалтер гостиницы "Утренняя звезда" не давал проходу маме, пока отец отплясывал и пел в приемном холле публичного дома при заведении. Подстерег я его на рассвете, когда, приняв выручку и сдав кассу, он возвращался на рикше домой и остановился справить нужду. Рикша умчался подальше от белых разборок. А через три часа наступил одиннадцатый день моего рождения. Никто ничего не узнал…
Напротив пиритского яхт-клуба я чуть было не велел везти себя к огонькам расцвечивания вокруг входа в казино-бар.
Прока бодрствовал, караулил мое возвращение в резиденцию Ге-Пе. Я слышал, как, оплатив такси из моего высохшего бумажника, он по телефону оповещал Марину, что я на месте. Он, что же, заранее был уведомлен, по какому номеру звонить ей в "Палас"?
Никто не знал, какой бумеранг я собирался запускать теперь. И, главное, не знала Марина.
Не могу сказать, что я хорошо выспался. Бедро болело. То дремал, а то переживал свой наихудший сон - парадное построение с козлом Кики перед знаменем, топтание на плацу, падающие от солнечного удара слабаки. И срывал саронг с подростка-потаскушки…
На месте сбора у лавки Велле никто ни с кем не поздоровался.
Выехали по расписанию.
В первой машине, наемном "Опеле", Шлайн посадил меня за руль, а сам с прикованным к нему Румом уселся сзади. Вторую, вчерашнюю бесцветную "Вольво", оказавшуюся серой, подогнал бородатый очкарик с ватными ногами. Она шла следом почти бампер в бампер. Вячеслава Вячеславовича и лефортовского сидельца, доставленных из представительства в наручниках, бородатый усадил на заднем сиденье "Вольво" между двумя москвичами, безликими молчаливыми ребятами в мешковатых черных полупальто. На выезде из Таллинна в хвост "Вольво" встал, резко приняв с площадки отдыха, "Линкольн" с фирменным знаком "Экзобанка" на дверце.
Машины сидели низко и, заезжая на морской паром в Виртсу, чиркали глушителями по стальным сланям на изломе перед палубой.
На пароме, в море, приоткрыв окно, я спросил вышедшего из машины размяться Ефима, где Дубровин. Пряча очки за поднятым воротником кожаного пальто от ветра, швырявшегося ледяными брызгами, Шлайн сказал тихо, почти мне в ухо:
- Нет больше Дубровина. И не будет. Откомандировывается в Москву в сопровождении Марты Воиновой и ещё двух консульских сотрудников. Ему предстоят объяснения в Центре.
- Какие ещё объяснения? - сглупил я от неожиданности известия.
Шлайн жестом велел высунуться побольше. Не хотел, чтобы слушал наш арестант.