Владельцы дорогостоящих пакетиков, напоминающих Марине трупики экзотических животных, пасли Рауля и его жену двадцать четыре часа в сутки. Они знали, куда она поехала ночевать. Знали - с кем. Писатель и все такое. Она в прошлом актриса и, значит, тоже все такое. Ничего, стало быть, особенного. За исключением всего такого, как у людей. Но не помешало бы посмотреть, что будет дальше. Писатели всякие попадаются. Потренируйся на этом, который переспал с женушкой нашего капитана. Так сказал Проке начальник. Именно так, нетрудно догадаться.
Но из троих человек, беседовавших на запорошенном Палдисском шоссе под шум раскачиваемых ветром елей, об этом знали только двое - я и Прока. Рауль - рогатый муж, да ещё с похмелья. Только и всего. Драма и мыльная опера, где все герои носят усы и пиджаки с двумя разрезами сзади. Она его уважает, но не любит. А он её любит, но не уважает…
Прока коротал минувшую ночь в "Фольксвагене" у пансионата, наслаждаясь, помимо Гершвина, музыкальными настроениями Барри Манилоу, записанными в нью-йоркском "Парадайз кафе", и двойным альбомом Эйкера Билка "с его золотоголосым кларнетом". Я ставил компакт-диски один за другим.
Рауль притих и терпел Гершвина, Манилоу и Билка до своего дома в Пирита.
- Что же, - спросил я, - Прока теперь служит в эстонской береговой страже?
- А где им взять морских офицеров?
- Да ещё готовых коррумпироваться и связаться с наркобизнесом!
- На каждого человека цена свободная, как и на вещи, - огрызнулся Рауль. Все-таки я был не местный и не флотский. И слишком ловко отделал Проку. Молодец среди овец…
Марина встретила нас на модернистском крыльце их двухэтажной виллы. Посмотрела на "Фольксваген Пассат", в котором мы подъехали вместо "Форда", и ничего не сказала. Она должна была видеть эту машину утром, когда уходила от меня.
Выбежит ли дочь встречать отца?
Не выбежала.
Обедали мы втроем. Рауль мрачно засыпал над тарелкой. Ножи оказались острыми, в доме следили за порядком во всем. Об этом мы и разговаривали. О благочинном выполнении каждым членом их семьи обязанностей по дому.
За окном все время шел снег, как и утром, когда мы расстались.
Дечибал Прока продолжал потрясать. С одной стороны, тем, что перед ним лежало литературное приложение "Exlibris" к "Независимой газете", при этом развернутое - кто бы опять мог подумать! - на статье о поэзии Лосева. Рядом чашечка капуччино, как и положено интеллектуалу, офицеру и джентльмену. С другой стороны, тем, что, оттопырив полу пиджака, дилетантски схватился за пушку в кармане, нервно запустив туда руку, едва я появился в дверях буфета. Он, что же, собирался грохнуть меня публично?
Южанин, подумал я, не забывает унижений и обид. Воистину, из нас двоих он был лучшим. Нанесенных мне я не запоминал, если вообще замечал.
- Даю бесплатный совет, Прока, - сказал я ему, рассматривая стул, обтянутый подозрительно отблескивавшим кожзаменителем. - Поменьше философии, тогда будет поступать больше наличных. Ничего не делай бесплатно. Даже если это чтение газет…
Так и оказалось: кофе на сиденье пролили недавно. Прока, что же, рассиживался до меня не один? Увидели, что я подъехал и просигналили, чтобы парочка во время распалась?
- Пожалуйста, давайте пересядем, - сказал я, переводя его на "вы", здесь навоз какой-то на стуле…
Ему пришлось отцепиться от пушки, вынуть руку из кармана и взять куртку, брошенную на спинку соседнего стула, чтобы вместе с чашкой перебраться вслед за мной за соседний столик. По крайней мере, с этого места я мог теперь видеть весь зал буфетной.
- У вас какая машинка? - спросил я. - Знаете, по моему мнению, лучше "ЗИГ-Зауэра" пе-двести-двадцать ничего пока не изобрели. Калибр девять миллиметров, и сподручно вести огонь и с левой, и с двух рук, сразу парой пушек. Только одно попадание - и конец света на противоположной линии огня и, стало быть, конец вашей работе… Так какая?
- "Тэ-тэ", - сообщил он нехотя. - Что значит - не бесплатно?
- "Тэ-тэ" - да… Но пули легче и пороховой заряд слабее, чем у "ЗИГ-Зауэра". Хотя "тэ-тэ" пробивает в упор бронежилет, но все же, мне кажется, при стрельбе на поражение нужны несколько выстрелов, - нудил я, чтобы дать ему время успокоиться. - А не бесплатно, друг мой, означает, не трудно догадаться, одно - за деньги. За бабки. Хорошие бабки по достоинству за достойную услугу. А я жду от вас достойную информацию. Как, узнали необходимое?
Я положил на столик ключи зажигания от "Фольксвагена Пассата". Он потянулся в карман за ключами от "Форда".
- Оставьте, пожалуйста, у меня есть другой комплект. Мало ли, знаете…
- Зачем?
Он, что же, совсем лох водоплавающий? Я-то от его "Фольксвагена" дубликат ключей зажигания сделал.
- Мало ли, - сказал я.
Он догадался. И, о господи, покраснел.
- Да ладно, - сказал я. - Все правильно. Будут два комплекта. Надежнее…
Прока колебался несколько секунд.
У него было слегка деформированное удлиненное лицо. Челюсть и нос вроде бы отворачивались в сторону, влево. В то время как глаза, круглые, живые и острые, смотрели в упор. Он редко моргал. Снайперский взгляд. И нос с заметной ложбинкой на кончике. Примета стрелка Божьей милостью.
Руку в карман он не возвращал. Я бы не удивился, если бы он попросил теперь повертеть "ЗИГ-Зауэр", которого у меня не было.
- Так приехал кто?
- Возможно, я не про всех знаю. Мне нужен ещё день. Чтобы… Чтобы поговорить, узнать… Мочила - это киллер по-вашему тоже?
Вопрос, заданный тихим и неуверенным голосом, подтверждал, что у него хватило ума после обмена мнениями о ключах зажигания не пересказывать ложь, которую ему приготовили для меня. Теперь он сжирал мою наживку.
Я кивнул.
- Ну, как ваши нескромные девушки, обзавелись одной? - спросила подошедшая Вэлли. Она уперлась коленями в мое бедро. Я прошелся ладонью по талии и скользнул ниже. Она хихикнула. За столиком сидел Прока, свой, значит и я оказался теперь - своего круга, не просто писатель, а писатель с блатом.
- Два двойных бренди, - сказал я, - и бутылочку перье.
- Перье? - спросил Прока, когда она отошла.
- Минеральная вода. Запивать бренди и кофе.
- Сколько?
- Каждая реальная фигура - тысяча. Имя, кличка, связи и логово.
Шлайн не уполномочивал меня назначать цены. Приятно подставлять начальство под расходы.
- Тысяча крон, значит, - сказал Прока. - Что ж, подходит. Нал и сразу.
- Крон эстонских, конечно, - сказал я.
- Ну да. Не шведских же…
Он сэкономил бюджет московской конторы. Я-то поначалу имел в виду доллары. Судя по его финансовой философии, хозяева не баловали Проку денежным довольствием.
- Принято, - ответил я ему. - Завтра здесь же в это время.
Мы выпили за удачу по первой.
- Есть вопрос, - сказал он.
Мне кажется, я догадывался какой. Людей вроде Проки, вскормленных до перестройки, отстающих в изучении дисциплины, именуемой нравственной деидеологизацией, немного волнуют проклятые остаточные вопросы. Чести. Преданности. Верности слову. Справедливости. Прока, думаю, отшвырнул бы тысячу или сколько там крон, если бы источник денег представлялся в его глазах "грязным". А сам барахтался в выгребной яме, где дерьмо, трансформируемое в купюры, почитают нектаром. Дечибал Прока был универсальным дилетантом. По жизни и по морали. Вечный лейтенант во всем. Инстинкт его не подвел, когда он отказывался от повышения в звании.
Молчание затягивалось, подходящая формулировка, наверное, ему не давалась.
- Вы хотите знать, кто я?
Он быстро кивнул.
Я верно предполагал. Такому не объяснишь, почему, например, я не читал конституции страны, в которой теперь поселился. Почему у меня также не захолонуло сердце и не навернулись на глазах слезы, когда мама встала на колени за оградой у дома в Замамбасове и почти процитировала Моисея: "Это наша земля теперь, Бог нам её дал, отец наверху доволен!" Почему я родился в никаком для меня городе и не придаю месту своего или чьего-либо ещё появления на свет никакого значения. В семье моего отца не отмечали дней рождения. Было бы чему радоваться!
Мне трудно сказать определенно, на каком языке я думаю или вижу сны. У меня не было правительства, которое я бы уважал. У меня не было, а теперь, наверное, никогда и не будет гражданства, которым бы я кичился. В основе моего существования лежит незыблемое правило, которое мне кажется генетически русским: подальше от начальства, в особенности ближайшего, и все сложится.
Я стараюсь жить в кругу простых и очевидных понятий. Парижанин должен быть сутенером, лондонец - голубым, сицилиец - мафиозо, а эстонец - членом певческого ферейна. Про русских говорить не будем. Какие ещё различия и особенности назвать, да и существенны ли они? Христианин, мусульманин, иудей, черный, желтый, белый - едино, была бы личность.
Но если говорить совсем откровенно, я, может быть, признаюсь, что мне давно известно о существовании одного проклятого деления у людей - на белых и красных. Не у всех, конечно, людей, а у какой-то одной их арифметической части. Даже дворяне есть красные и белые. Красные и белые есть среди людей физического труда, есть белые и красные интеллектуалы, есть белые и красные буржуа. И испачкаться в любой из двух красок - всегда тяжелая болезнь. Подгнивает душа, и уходит профессионализм. Не знаю почему, но такой закон есть…
Я не имею собственного мнения относительно фигуры генерала Бахметьева и не испытываю никаких чувств лично к нему, я равнодушен и к тому, что с ним собираются сделать - спасти или погубить. И пропади пропадом, с моей точки зрения, если, конечно, это можно считать точкой зрения, все высокие интересы, расчеты или, наоборот, низменные преступные помыслы, которые генералу приписывали или были действительно присущи.
Мне тем более было наплевать на то, какие взгляды и настроения имеет бывший флотский движок, а ныне то ли бандитский стрелок, то ли служащий эстонской береговой стражи Дечибал Прока, лицо молдаванской, а скорее всего цыганской национальности. Но поскольку я приступал к его вербовке, угнетать личное достоинство (и любые другие, какие там у него ещё были) без пяти минут агента следовало до известного предела.
Поэтому я сказал Проке:
- Все просто. Приезжает не генерал, не русский, не эстонец, не красный, не белый… Приезжает человек, муж, отец… Его жизнь поставлена под угрозу. Он заказан. Принимая во внимание калибр этого деятеля, заказ взял классный мясник, то бишь мочила, а может быть, народник высшей категории. Предстоит выручать не генерала, а человека, и при этом мы, то есть вы, Прока, и я заработаем хорошие деньжата, если повезет. Это само по себе благородно… А белые, красные, московские, Таллиннские…
Мы выпили по второй. Я заказал еще. Думал он все-таки медленно.
- Кто такие народники? - спросил Прока.
Кажется, день уходил на занятия лингвистикой.
- Мясник из уголовников, который замочил партийного или советского деятеля. Особый вкус к особому мясу. Псих, как правило. Профессионал на одну-две операции, от силы три, но это совсем редкость. Очень эффективны.
Прока нагнал складок на щеки, по-бабьи уложив подбородок на ладони.
Несколько часов назад, когда я обедал у них, Марина сказала второму эстонскому мужу:
- Приличные люди обычно дальтоники относительно политических окрасов. Цвета и оттенки различают завистливые.
Дочь не появилась за обедом.
Прока допил наконец-то бренди.
- Завтра здесь в двадцать два, - предложил он. Но остался сидеть, достал сигарету.
- Договорились, - ответил я, расплатился у стойки с Вэлли и пошел отсыпаться. Завтра предстоял длинный день.
Глава четвертая
Ранимое сердце крокодилов
На чугунной дверце печки висели грубые шерстяные носки. Рядом в ротанговом кресле-качалке восседал сантехник. Растоптанные ботинки без шнурков, бесформенные и заскорузлые, стояли под его босыми ногами, напоминая коровьи лепешки.
Розоватые поленья в печи покрывались фиолетовыми пятнами, будто по ним расползались чернила. И горели качественно - бесцветным бездымным огнем…
…Удивительно. Березовые дрова в Лохусалу, на стылом балтийском берегу, занимались таким же невидимым пламенем, как и бамбуковые хижины в тропиках. По жердям и плетенке расползались такие же фиолетовые полосы, легкие стенки коробились, секунду-две стояли седыми, уже став пеплом, и исчезали, сдутые ветерком. Вьетнамчики разбегались заранее, попрятав в зарослях буйволов. На них, если натыкались, разведчики-кхмеры вьючили трофеи - визжащих черных поросят, воняющих рыбой уток, гроздья бананов. Иногда - обомлевшую женщину впрок.
Рум называл это "армией Аттилы"…
В каморке при котельной блюли чистоту - занавеска на круглом окошке, вязаные коврики, аккуратный топчан, покрытый байкой.
- Забываю, как вас зовут, уж извините, - сказал я сантехнику по-русски.
- Линьк Рэй меня зовут. Леня Тюркин в прошлом. Рэй - фамилия жены. Она эстонская… А вас, если позволите поинтересоваться?
- Василий… Заказ готов?
- Готов. Пришлось повозиться.
Он избегал называть меня Васей. Наверное, я казался ему стариком, а спросить отчество он стеснялся или уже отвык от этого в Эстонии.
- Леонид, - сказал я, - нужно повозиться еще. Поставить твое произведение на мой "Форд". Сейчас шесть тридцать. К восьми тридцати сладите?
- Зовите меня Линьк… Моей смены ещё два часа. Дежурим по двое суток через трое… Так что успею. Вам повезло.
- Всем повезло, - сказал я, протягивая ему сотенную.
Он явно обрадовался наличным. Бутылки, полученные накануне, оказались нетронутыми. Стояли в углу у топчана. Линьк Рэй, он же Леня Тюркин, стал европейцем и при исполнении не употреблял.
Выйдя из пансионата, я отвел "Форд" от стоянки ближе к берегу. Легкий наст, первый в наступающую зиму, хрустко проминался под куперовскими шинами, оставлявшими след, как после танковой гусеницы. Линьк появился минут через десять и, не расспрашивая, принялся за дело, разбираясь и без подсказок, что к чему крепится. Понаблюдав немного за его работой, я отправился вдоль моря, обламывая каблуками огрызки припая.
Я не исключал, что Прока после собеседования в буфете слетал, минуя подсказчика, прямиком к главному боссу. Мне даже хотелось этого. Тогда привезенные молдаванином сведения будут самыми "горячими". Ожидаемое появление крупного киллера, состояние повышенной готовности у полиции, приказ береговой охране усилить наблюдение и другие подобные мероприятия определенно тормозили нормальный ход дел у контрабандистов. В интересах самих же прибалтов-рыбоедов, если пользоваться словарем петербургской братвы, - сдать мясника как можно быстрее. Стае залетный бешеный волк мешает…
Со стороны поселка привычно потянуло коптящейся рыбой и грибной прелью. В направлении Палдисского шоссе прошел автобус. На тронутую ржавчиной крышу осыпались ошметки сырого снега с елей.
Сколько происходило всякого под этими елями! На Алексеевских курсах разбирали операции группы полковника Погуляева-Демьянова весной 1918 года между Ревелем и Петербургом. Офицеры добывали средства на пристойное существование в эмиграции. Порочная цель подвела к порочным методам. Перемешались с уголовными и выродились в банду.
"Кроме тебя и меня, земля выкармливает также ящериц, жаб и гадюк", говорил папа. В пансионе на шанхайской Бабблингвелл-роуд и потом, во многих других местах, это подтверждалось. Не в том смысле, что подонки делали мне пакости. К ним притягивало. Они обретались, спасались или преследовали свои жертвы поблизости, заманчиво существовали рядом. Жабы, ящерицы и гадюки процветали.
Искушения причудливы. Странное это ощущение - знать, что через такое-то время такого-то будут убивать.
Проехавшись в предыдущие дни несколько раз по Таллинну и затем привязав наблюдения - это называлось домашней работой - к карте города, купленной в газетном киоске, я наметил, как и где сподручнее сделать то, что заказал Шлайн, если придется действовать именно в этом городе.
Но Ефим Шлайн исчез. План некому докладывать.
…Линьк Рэй дал короткий гудок.
Я вернулся к машине напрямик, через сосновую рощу, оставляя в снегу провалы, на дне которых проступала красноватая жижа.
- Опробуете? - спросил Линьк.
- Пошалим, - сказал я.
Мы развернулись на автобусном кругу и постояли немного, присматриваясь к дымам над трубами, деревьям и кустарнику - в какую сторону ветер? Набрав скорость, я потянул конец стальной проволоки, открывающей клапан бутыли, и посчитал секунды, пока масло добиралось до выхлопной трубы. Горячий газ превратил капли касторки в клубы тумана через четыре секунды. Завеса распушилась, по моей прикидке, метров на сто.
Я высадил Линька Рэя у входа в пансионат.
- Откуда тебе известно, что за штуковину ставил? - спросил я его.
Он пожал плечами, переступая огромными ботинками, и улыбнулся.
Резко, сразу со второй, я принял старт. Путешествие предстояло долгое. В военном деле то, что я собирался предпринять, называется рекогносцировкой. Я намеревался поработать над планом покушения на генерала Бахметьева ещё в одной местности.
Товар должен производиться при всех обстоятельствах, даже в случае непредвиденного исчезновения заказчика.
В Пярну, справа от пляжа, зыбь с такой злостью и частотой швыряла куски льдин о булыжный мол, что их крошево, перемешанное с каплями воды, беспрерывно висело в воздухе, покалывая щеки и губы. Ветер рвал и задирал полы пальто, пронизывал насквозь, задувал за шиворот. Шарф я оставил в пансионате. Перчатки забыл в "Форде" и согревал ладони, втягивая их в рукава. Плохо закрепленные необтесанные плоские булыги шатались и скользили под окоченевшими ногами.
Мне хотелось отойти по молу подальше от берега и обозреть панораму возможного поля битвы. И предаться сладким воспоминаниям. Пять лет назад, ночью, на торце мола, нас с Мариной спугнул прожектор катера береговой стражи.
Городок Синди, где, наверное, до сих пор обретается её первый эстонский муж, находился в двадцати минутах езды.
Встроенное в длинное здание пляжных служб маленькое кафе с четырьмя столиками - "кохвик" - оказалось открытым. Три молодца, коротавшие время за картами у стойки, мрачновато посмотрели в мою сторону. Не вставая с высокого табурета, один перекинул на мой столик затянутое в пластик выцветшее меню. Я не стал читать и попросил двойной коньяк. Молодцу пришлось положить карты, отлепиться от компании, дотянуться до бутылки, которую, видимо, редко тревожили, взять рюмку и наполнить её.
- Мне нужно позвонить в Таллинн. У вас есть телефон? - спросил я.
- Есть, но это служебный. Если нужно, может быть, вы воспользуетесь переговорным пунктом в городе? А с другой стороны здания есть таксофоны.
Клиенты без мобильника казались ему деревенщиной. И, видимо, акцент выдавал лицо моей национальности.
- Холодно, пронизывает. Я бы посидел, согрелся… Может быть, ваш начальник разрешит воспользоваться аппаратом? Я заплачу, конечно.
- Я и есть начальник, - сказал он.
- Значит, можно?