- Не следует в вашем возрасте и в такую погоду совершать моцион непременно по молу, - проворчал он, - тогда не замерзнете… Можно, конечно.
Снял трубку, вытянул антенну и принес мне.
Я кивнул и отхлебнул из рюмки.
- Алло, - ответил Скелет Велле из музыкальной лавки. Я представил, как он с досадой оторвался от своего бульона. Музыки не слышалось.
- Это Шемякин говорит. Для меня ничего?
- Добрый день, господин Шемякин. Для вас ничего.
- Передайте Ефиму, что необходимо обсудить одну закупку. Непременно до завтра. Пусть либо приедет, либо позвонит. Я вернусь домой после девяти вечера.
- После девяти вечера. Сегодня. Передам, - сказал Скелет. - Но это проблематично.
- Пора, ребята, - велел парень, назвавшийся начальником кохвика.
Все трое вышли, щелкая суставами бамбуковой шторы в дверном проеме за стойкой бара.
- Что значит - проблематично?
- Господин Шлайн просил в случае соответствующего вопроса с вашей стороны поставить вас в известность о его отсутствии в течение двух дней. Возможно, трех. Именно.
Я набрал номер Марины.
- Кто это? - спросил Рауль.
Я вдавил кнопку отбоя. Словно сопляк, нарвавшийся на мужа.
Сделал большой глоток коньяка.
Бог с ними, подумал я, с этими ящиками. Сообщу ей позже. Не горит, наверное. Ящики, насчет которых Марина просила оглядеться в районе пярнусского пляжа, находились за окном. Выстроившись цепочкой, парни передавали их из рук в руки от подсобки кохвика и аккуратно укладывали в "Рено"-пикап с крытым кузовом. Знакомый рисунок черепахи, выведенный одним беспрерывным движением, четко выделялся на торцах картонок, плавно вдвигавшихся в распахнутые дверцы кузова. Собственно, вид этих бережно сложенных картонок и завел меня в кохвик.
Телефонная переносная трубка с антенной вряд ли была оборудована цифровой памятью. На всякий случай я все же натыкал на наборной панели три или четыре комбинации пришедших в голову цифр - на случай, если начальник кохвика вздумает выяснять, куда я звонил.
Я не завтракал и не обедал, только выпил кофе на полдороги в Пярну у бензоколонки. И коньяк делал свое дело. Ефим Шлайн уже представлялся мне гроссмейстером проходимцев.
Случается, что большая затея, чем детальнее прорабатываешь план действий и глубже вникаешь в возможные последствия, кажется все менее реальной. И покушение на генерала - в Таллинне ли, в Пярну - представилось мне теперь выдумкой. Контора Шлайна не намеревалась оперативно вмешиваться в поездку генерала Бахметьева. Шлайн вытягивал дело на уровень операции по собственной инициативе. Москве вполне бы хватило информации, полученной мною в Лейпциге… Сердцевину столь непроницаемо защищенной конторы если и удается расковыривать, то только изнутри. Анонимка и всплыла изнутри. Первым её "увидел" Шлайн и немедленно подложил на большой стол. Присовокупив свои соображения. Инициатива наказуема. Шлайн жаждал наказания. Начальство поручило ему вести дело. И цирк, где мне отвели роль клоуна, которому достанутся пинки под зад, как говорится, зажег огни.
Ефим придумал дело. Ради карьеры. Ничем не рискуя, только подставляя какого-то Шемякина. Бедный жалкий Шемякин!
Ефим понимал, что начальство наплюет на жаждущего провинциальной власти генерала (пусть себе жаждет) и его контакты то ли с эстонцами, то ли с немцами (у всех завелись коммерческие связи), а заодно и на сто с лишним бочек ядовитого красителя (мало ли чего по России разбросано). И потому поджарил информацию - присовокупил к ней покушение на Бахметьева, убрав которого террористы заполучат триста с лишним тонн отравляющих веществ (почему бы заразу в бочках не назвать и так?). После сентябрьских терактов в Нью-Йорке и Вашингтоне, вооружившись таким домыслом, двери в высоких кабинетах можно будет открывать ногой…
Липовая анонимка сулила Ефиму, что начальство возобновит интерес к его карьере. Мне - смертельный риск.
- Вам ещё что-нибудь угодно? - спросил вернувшийся начальник кохвика. - Мы закрываемся. У меня контролеры.
Контролеры, двигая высокими табуретами, расселись и разбрасывали на стойке карты.
- Еще двойной коньяк, пять минут на потребление и счет, пожалуйста.
- О'кей, - сказал парень.
"Рено" оставался на месте. Над торцом мола вздымались брызги прибоя, словно там всплыл кит, выпускавший фонтаны воды.
- Здесь подплывают киты? - спросил я начальника кохвика, рассчитываясь. Мне хотелось, чтобы меня запомнили получше, мне хотелось засветиться назло Ефиму и его коллегам во всем мире, мне хотелось провалить все дело.
- Какие киты? Что вы! В такой сезон если и заплывают, то в основном морские свиньи.
Он оторвал взгляд от денег. Ему не понравилось, как я молчу.
- Я пошутил, извините, - сказал начальник кохвика.
- Да, мы оба шутили, конечно, - откликнулся и я.
"Форд" одиноко, если не считать пары автобусов, торчал на стоянке против санаторских ворот, примыкавших к пляжу. Ветер гнал льдистую поземку, погода словно перепрыгнула через декабрь и январь непосредственно в февраль. Ресторанные окна были заставлены фанерными щитами с рекламой сааремааской кильки. Я уселся за руль превозмогать голод и сонливость.
Ждать пришлось около часа. Почти смерклось, когда "Рено", кренясь на мягких подвесках, развернулся на магистральном шоссе, круто набрал скорость, так же круто сбросил её и резко взял к старому городу. Машину чуть занесло на гололеде. Водитель играючи выправил её.
Я оставил "Форд" возле почты. Единственная парковка в заречье, про которую я помнил в Пярну. Подталкиваемый порывами крепкого ветра в спину, окончательно промерзнув, досадуя, что могу простудиться, осоловев от коньяка, я добрался длинной и пустынной улицей, начинавшейся от церковной колокольни, до торгового центра. В узкие старинные улочки, если не подводила память, транспорт раньше не пускали. Тем не менее "Рено" уже стоял у торгового центра, да ещё на тротуаре, на самом виду в желтом свете фонарей. Начальник кохвика и пара его "контролеров" ловко наваливали на грузовую тележку картонные ящики. Захлопнув дверцы пикапа, они потянули тележку в узенький переулок, зажатый между центром и пивной.
Из окна пивной, промытого до иллюзии полнейшего отсутствия стекла, освещенный переулок просматривался насквозь. Переулок оказался тупичком, он упирался в старинный, вросший в землю амбар. Я доедал свинину по-венски, когда троица выкатывала из его железной двери пустую тележку.
И это дело сделано.
Насытившись, я немного отошел от озноба и расслабился. Черт с ним, с Ефимом. Городок и в не курортный сезон казался уютным, тихим, и я охотно переночевал бы здесь. Напился бы, одиночество не тяготило меня, а утром - в Таллинн, следующая остановка - Лохусалу и далее прямо домой без последнего прости и захода в музыкальные лавки. Век бы мне не слышать румбы "Сюку-сюку" и гершвинской унылой радости.
Снег вдруг опять зарядил, да сильный, и я подумал, что, когда окажусь на Таллиннском шоссе, ехать придется навстречу метели.
Варшава передавала танго. Стокгольм - нечто спортивное. Прорезался Калининград, женский бодрый голосок поносил янтарную отрасль, потом упрекал Москву в связи с какой-то свободной экономической зоной. Москва почти не прослушивалась. Я вернулся к Варшаве.
Мело и в самом деле навстречу. Завьюжило круто. Дальний свет фар высвечивал по обочинам пустого шоссе можжевельник, зеленый с одной стороны и залепленный снегом с другой. Часы показывали восьмой час, и я не гнал. Я мысленно пытался оказаться в шкуре Ефима - меня все более беспокоило собственное положение.
В закусочной Алексеевских курсов на стене, среди многих прочих, висело изречение: "Под грубой кожей крокодила спрятано нежное и чувствительное сердце". Брэм, "Жизнь животных", том 41, стр. 1457.
Это относилось и к преподавателям, и к слушателям.
Приятных среди них на самом деле не водилось, по крайней мере, внешне они производили отталкивающее впечатление. Может быть, на матерых профессионалах сама по себе нарастает барабанная шкура? Чем старее рак-отшельник, тем жестче его ракушка?
В сущности, все без исключения герои плаща и кинжала - подонки.
Крокодилы… Наверное, все-таки слишком крепко сказано. Конечно, существование без правил и вне закона не сделают человека приятным. Попытайтесь-ка поймать взгляд шпиона, даже бывшего… Но они - не лгуны. Просто их правда не принадлежит им.
Спецконторский народ в вечной изоляции. По собственной вине - в силу добровольно выбранного занятия. Панцирь нарастает с изнанки кожного покрова. За счет собственных душ.
Понять, говорят, значит простить. Пусть Ефим Шлайн считает себя прощеным. Но я скажу ему кое-что через пару часов. Если увижу.
В Таллинне снег сменился дождем.
Из таксофона на въезде в город я снова позвонил в музыкальную лавку Велле. Теперь ответила Марика.
- Говорит Шемякин, - сказал я. - Ужасная погода, верно?
- Да, - сказала хромоножка сухо, будто боялась - вдруг я напрошусь смотреть телевизор?
- Господин Велле дома?
- Нет, он ушел в баню. Сегодня пятница.
- Для меня есть новости?
- Нет. До свидания.
И разъединилась. Ее рабочая неделя завершилась несколько часов назад, деловые разговоры откладывались до понедельника…
К вечеру в городе по случаю начинающегося уик-энда оказалось столько машин, что я едва приткнулся на частной стоянке возле какого-то скверика. Подняв воротник мгновенно отсыревшего пальто, я метров триста тащился пешком к слабо освещенному подъезду старинного особняка, остальная часть которого за решетчатой оградой высвечивалась галогенными лампами до потери окраса.
Вестибюль представительства фирмы "Балтпродинвест" перегораживала электронная линия Маннергейма. Лакированная арка-детектор. Заставленная мониторами внешнего наблюдения стойка из дерева и брони прикрывала дежурного до подбородка. Он недружелюбно наблюдал, как с моего пальто и шляпы, которую я снял и держал в руке, капало на роскошный паркет.
Зеленоватые цифры электронных настенных часов показывали девять пятнадцать вечера. На сером лице парня, питавшегося, наверное, всухомятку, проступало нескрываемое озлобление. С девяти до полуночи в таких заведениях - время непредвиденных проблем. И первая возникала. В моем лице.
Рявкнул зуммер. По линии открытой связи кто-то сказал:
- Андрей, смотри!
- Вижу, - ответил Андрей.
Увидел и я, как за окном вестибюля в ярком свете галогенов по ступеням бокового подъезда мелкими шажками ссыпался бородатый коротышка без пальто и с разбегу впрыгнул в джип "Чероки" рядом с водителем. Ворота раздвинулись, и, едва машина проскочила на улицу, их тут же закрыли с пульта.
- Вы? - спросил Андрей, упираясь взглядом в мой подбородок.
- Моя фамилия Шемякин, - сказал я. - Мне назначил встречу советник по связям с общественностью господин Шлайн.
Андрей оказался плешивым. Склонившись за стойкой, он шелестел страницами регистрационного журнала. На каждой из них вверху имелся жирный красный штамп "АОЗТ "Экзохимпэкс", лист номер…" Я отлично помнил, что значилось на надраенной латунной плашке снаружи здания. Жирно блестевшая под холодным дождем надпись черным по золотому оповещала: "Балтпродинвест Генеральное представительство".
Есть такая французская пословица: требуй правды только от врагов.
В этом месте обретался Ефим. Не стоило задумываться о разночтениях. Я пришел навестить вроде как своих.
- Советника в настоящее время в представительстве нет, - сказал Андрей.
- Тогда кого-нибудь другого из отдела по связям с общественностью.
Андрей снял телефонную трубку.
- К вам, - сказал он в нее. И мне: - Сейчас придут.
Пришла, качаясь на старомодных шпильках, женщина с крошечным лицом лилипутки, напоминающая перочинный ножик. Казалось, она вот-вот сложится пополам и тогда-то примет истинные пропорции.
- Вы к кому?
Наверное, Шлайн, обычно опускавший приветствия, следовал моде, принятой у служащих его конторы.
- К Ефиму Шлайну. Меня зовут Бэзил Шемякин.
- Кто такой Шлайн?
- Советник по связям с общественностью. Из Москвы. Он здесь на несколько дней.
- Я не знаю Шлайна.
- Вы кто?
- Я пресс-секретарь отдела. Марта Воинова. Повторяю, мне ничего не известно о Шлайне. Возможно, он ещё не приехал. Вы эстонец?
- Я Бэзил Шемякин. Мне нужен Ефим Шлайн.
Андрей привстал со стула за стойкой. Вытянув шею, он смотрел в окно, за которым в ворота, раздвинутые им с пульта, въезжал черный "Ауди".
- Дубровин приехал, - сообщил он Марте Воиновой.
- Слава богу, - сказала она.
- Раньше у Славы была фамилия ка-пэ-эс-эс, - ухмыльнулся Андрей.
- Ну, хорошо, - сказал я. - Поступим проще. Передайте Ефиму Шлайну, которого вы не знаете и которого нет, что я возвращаюсь в Москву. Передайте еще, что Шемякин считает пребывание в Таллинне для себя ненужным. Скажите, что он с удовольствием увидится с ним в Москве, когда у него, то есть Шемякина, конечно, выберется минутка… Шлайн также может приехать ко мне в гости. Скажите, что я приглашаю. Можно с компанией. Спасибо.
Я надел шляпу и направился к двери.
И в этот момент сообразил, что в Москву, скажем так - домой, дорога отрезана. Въехал я по французскому паспорту с транзитной визой, проставленной эстонским КПП на рижском шоссе. Российский паспорт, с которым я летал в Лейпциг, оставался без отметки о выезде и, соответственно, это значило, что для германских и российских властей я не покидал Германии. Как в армянском анекдоте, когда Карапет начал красить полы от двери и закрасил себя в угол. Следовательно, в данную минуту, если я и начинал дорогу домой, то вела она в сторону Германии.
Но меня остановили.
- Прошу подождать, - сказала Марта Воинова. - Вернитесь, пожалуйста. Не горячитесь. Давайте разбираться вместе.
- Давайте, - покорно сказал я.
- Тут все говорят по-русски? - веселым баритоном спросил человек в плаще и не вязавшимся с ним меховым "пирожком" на голове. Предположительно это был Дубровин.
- Вот, - сказала ему Марта Воинова. - Господин Шемякин желает видеть Ефима Шлайна. Господин Шемякин говорит по-русски.
Лицо лилипутки пошло сухими морщинами от глаз к вискам и от крыльев носа к подбородку. Это она улыбалась. Следовало полагать, что госпожа Воинова пошутила. Видимо, насчет моего русского языка.
Воинова злоупотребляла пудрой и румянами. Или не знала, что накладывать сначала, а что - потом. Мелкие катушки - как бы из розоватого теста - на щеках готовились осыпаться. Она обожала Дубровина. Как и Андрей, который, поднявшись, принял за бронированной конторкой позу, напоминающую выполнение команды "смирно".
- Вы можете предъявить какие-нибудь документы? - спросил Дубровин. И пока я доставал бумажник, он, забыв обо мне, похохатывая, рассказал: - Один русак в лавке покупает то да се, плетет невнятное по-эстонски, продавщица ему говорит, мол, ладно, я по-русски понимаю, а он в ответ: дорогая, спасибо, мы пятьдесят лет терпели ваш русский, потерпите теперь наш эстонский…
Морщин на висках у Марты прибавилось. Андрей почтительно захихикал с полминуты спустя, когда Дубровин уже искал - разумеется, тщетно - эстонскую визу в моем российском паспорте.
- Мы действительно не знаем никакого Шлайна, - сказал он, захлопывая и возвращая паспорт. Отсутствие визы его удовлетворяло. Это означало, что меня, говоря философским языком, нет ни в природе, ни в обществе. Это его тоже вполне удовлетворяло. Общение со мной было все равно что не общение. Ни к чему не обязывало, во всяком случае. - У вас найдется несколько свободных минут?
Я кивнул.
- Тогда уделите их, пожалуйста, мне, - сказал он.
Следуя за ним, я оказался на задворках основного здания. Чуть в отдалении темнел флигелек, подход к которому не освещался. Мы поднялись на второй этаж по мраморной лестнице с перилами, отделанными позолотой, и вошли в просторный кабинет. Тяжелый письменный стол, длинный стол для совещаний, стулья, диван и кресла, отделанные кожей, ковры, панели вдоль стен, прикрывающие батареи отопления, массивные стеклянные шкафы без книг все было явно из России. С точки зрения стиля топорный размах мастеров из края родных осин впечатлял. Окна оказались плотно зашторены.
Повинуясь жесту Дубровина, я утонул в кожаном диване, выставив колени выше собственных ушей.
- Примете? - спросил он, доставая бутылку коньяка и две рюмки из шкафа. Я кивнул. Он щедро плеснул в каждую. Поднял свою, тоже кивнул и длинным глотком, явно предвкушая, как коньяк вот-вот снимет усталость завершающегося дня, неторопливо выцедил до дна.
Напиток казался первосортным.
- Вы знаете Шлайна? - спросил он.
Я пожал плечами.
- Еще коньяку?
- Можно.
Мне показалось, что он испытывает какое-то странное любопытство ко мне. Ясно было, что Дубровин - из "конторы" и, возможно, высоко стоящий чин в иерархии её Таллиннского стационара. Приглашение в кабинет означало также, что Дубровин имел некое представление о наших отношениях с Ефимом. Но следующий вопрос застал меня врасплох.
- Вы знавали Гущиных?
Я допивал вторую рюмку медленно, как и Дубровин, подбирая ответ.
- Каких именно - Владимира Ефимовича и Марию Ивановну или младших?
Дубровин, мне показалось, даже вздохнул от удовольствия.
- А были и младшие?
- Юрий и Олег. Родились в России, до эмиграции в Ревель… то есть в Таллинн. Сюда они приехали несовершеннолетними и потому в архивах тех лет вы не могли их найти. Я знал их в Бангкоке. Оба в Новой Зеландии женились между прочим, на православных чухонках, отпрысках бегунов из этих же мест… Отцы чухонок были красноармейцами двадцать второго территориального корпуса, то есть эстонского, который почти полностью в июле сорок первого перешел к немцам под Псковом.
- Вам известна история выезда Гущиных в Бангкок?
- В общих чертах. Я видел копию письма, которое Владимир Ефимович послал из Ревеля наследному принцу Сиама, то бишь теперь Таиланда. Гущин служил в охране великого князя Михаила Александровича, брата последнего государя, с которым сиамский принц, кадет и потом лейб-гусар, женившийся на русской в Петербурге, был весьма дружен… Бедствовавший Гущин испросил позволения приехать в пределы Сиамского королевства, получил из Бангкока пособие на дорогу и, насколько мне известно, консультировал там постановку дворцовой охраны до Второй мировой войны.
Дубровин, достав карандашик и клочок бумаги, попросил повторить имена жены и детей Гущина.
- Знаете, это интересно!
- Если мне не изменяет память, они жили в Ревеле в наемной квартире по Большой Юрьевской, дом шестьдесят семь под литерой А, - вколотил я в Дубровина завершающую, я надеялся, проверку весть.
- Вот так память!
- Копия всепокорнейшей просьбы с указанием адреса в рамочке под стеклом висела в холле гущинской виллы не один десяток лет. Можно что угодно забыть, кроме такого… Дети новозеландских Гущиных работают в Бангкоке. Один в отделении Индо-Суэцкого банка на Вайрлесс-роуд… Я преодолел все ваши сомнения относительно моей собственной подлинности, господин Дубровин?
Гущинская чухонка учила Марину эстонскому в Бангкоке. Знал бы об этом Шлайн! Да и Дубровин, упаси боже!